С Валькой - доброй, веселой, бесхитростной - они очень дружи-
ли, хотя та была постарше года на четыре и москвичка. (Тамашка бы-
ла из Вологды).  В самом начале нашего знакомства Валька меня пре-
дупредила:
     - Валер, на воле я прошла огонь и воду, а в лагере у меня бы-
ла любовь только с одним человеком.  Я тебе честно говорю: если он
придет к нам с этапом, я буду с ним.
     Но конец нашему - очень счастливому - роману положил не  при-
езд "одного человека",  а совсем другое событие.  Валентина,  с ее
пустяковой бытовой статьей попала под так называемую "частную  ам-
нистию". Такие  амнистии  объявлялись  без особой рекламы довольно
часто: для беременных, для мамок, просто для малосрочниц. (Пятьде-
сят восьмой это не касалось).
     Нарядчик встретил меня у конторы и показал список - не  очень
большой.
     - Твоя Валька тоже тут.
     Я побежал искать ее. Еще издали крикнул:
     - Валь, ты на волю идешь!
     И -  такая странная реакция - она вся залилась краской.  Шея,
лицо, уши стали пунцовыми. Я и не знал, что такое бывает. От стыда
краснеют - но от радости?!
     Сразу стали думать,  в чем ей идти на свободу.  У кого-то  из
женщин выменяли лиловое вискозное платьишко,  еще какое-то шмотье.
Раздобыли три лишних пайки хлеба - и простились.
     А дня  через три я получил письмо - такое же милое,  как сама
Валька. Вспоминала все хорошее, писала, что не забудет... Может, и
забыла, а я вот почти полвека спустя вспоминаю с нежностью.  Оно и
понятно: хорошие люди прочно застревают в памяти.
     Правда, другого  очень хорошего человека с 15-го ОЛПА я вспо-
минаю всегда с чувством вины. Он тоже ушел на волю, но это было не
досрочное освобождение - совсем наоборот.  "Старый Мушкетер",  как
мы с Лешкой Кадыковом прозвали его,  отсидел свой червонец,  потом
пересиживал лет шесть - и наконец-то дождался.
     Работал он писарем у старшего нарядчика,  осетина Цховребова,
и тот, надо сказать, робел перед своим подчиненным: так независимо
и с таким достоинством писарь держался. (А был Цховребов не робко-
го десятка  и свой срок,  говорили,  получил за то,  что на фронте
собственноручно расстрелял перед строем троих,  которых, как выяс-
нилось, стрелять  не следовало.  Помню,  как Старый Мушкетер реши-
тельно отказался сесть с нами за стол,  когда мы с Лешкой в гостях
у нарядчика собирались встречать Новый 47-й год - с тройным одеко-
лоном вместо шампанского. Большая гадость, между прочим: будто пь-
ешь самогон, закусывая туалетным мылом... Хотя закусывали мы салом
из Лешкиной посылки...
     Седоусый, с  дореволюционной  выправкой и петербургским гово-
ром, писарь был,  я не сомневался, офицером царской армии. Но он о
себе говорить  не  любил,  предпочитая  вспоминать со мной хорошие
старые книги. А на вопрос - кто вы? - отвечал одно:
     - Я?.. Пьяница землемер.
     В Куйбышевскую область, где он действительно работал до арес-
та землемером,  Старому Мушкетеру предстояло ехать через Москву. Я
попросил его зайти к маме,  дал адрес и письмо.  Но он  не  зашел.
Письмо опустил в почтовый ящик, а мне написал открытку с извинени-
ями: постеснялся зайти в лагерном облачении.  Только  тогда  я  со
стыдом подумал: мог ведь, мог приодеть его перед выходом на свобо-
ду! У меня кроме отцовского кителя была еще "американская помощь".
Предназначалась она не мне: профессору Фриду по разнарядке выдели-
ли два пиджака разного размера,  присланных  из  Америки  какой-то
благотворительной организацией. Пиджачки были б/у: обтрепанные ру-
кава аккуратно подшиты,  все пятна уничтожены без следа,  на внут-
ренней стороне лацкана заплата не того цвета. Но это внутри; а так
очень даже нарядные пиджаки - клетчатые,  один зеленый, другой бе-
жевый. Мать прислала их мне. И конечно же, я должен был предложить
один из них Старому Мушкетеру - но вот,  не сообразил.  А две дев-
чонки, его землячки,  сообразили:  одна сшила кисет, другая набила
его махоркой на дорогу...
     Американские пиджаки у меня не залежались. Один не помню куда
делся, а в другом ушла на освобождение,  отбыв свои пять лет, Шура
Юрова по прозвищу Солнышко - круглолицая, бело-розовая, как пасти-
ла. Как такое могло сохраниться на лагерных харчах, на общих рабо-
тах? У нее даже дыхание пахло парным молоком.
     Конечно, на 15-м с кормежкой было получше, чем на других лаг-
пунктах. Во-первых,  сельхоз;  во-вторых,  за воровство беспощадно
карал поваров заключенный зав. кухней горбун Кикнадзе. И каша была
кашей, а не жидким хлебовом,  как у других. Но все равно: картошка
в баланде всегда была черная, гнилая. Круглый год на овощехранили-
ще картофель перебирали,  и на нашу кухню попадали только  отходы.
Настоящих доходяг у нас не было,  а голодных - полно. Я слышал как
хорошенькая Лидка Болотова делилась с подружками девичьей мечтой:
     - Залезть бы,  девки, в котел с кашей и затаиться. Повара уй-
дут, а ты сиди и наворачивай... Я бы хавала, хавала - аж до самого
утра!
     Это от нее я узнал лагерную переделку старой песни:

           Вдруг в окошке птюха показалася.
           Не поверил я своим глазам:
           Шла она, к довеску прижималася -
           А всего с довеском триста грамм.

     Птюхой нежно называли пайку...
     Кикнадзе (его все звали Сулико.  Наверно, Шалико?) удивлялся,
почему я не приду к нему,  не попрошу лишнего? Но я знал: для дру-
гих он не даст.  А самому мне и посылок хватало.  Ну, вообще-то не
совсем хватало - что там могла прислать мать с ее лаборантской ни-
щенской зарплатой!  Но я не хотел попадать в зависимость от хитро-
мудрого зав.  кухней. Вот с его земляком Мосе Мгеладзе я подружил-
ся. Мосе заведовал продкаптеркой; подворовывал, конечно - но в ме-
ру. И мы варили отборные куски "мяса морзверя", отбивая луком отв-
ратительный вкус ворвани. Нам казалось - вполне съедобно! А вот на
Инте, когда я попал туда, обнаружилось, что непривычные к моржати-
не и тюленятине зеки из других лагерей этим блюдом брезгуют.  (Про
них говорили: "зажрались, хуй за мясо не считают!") И лотки с пор-
циями морзверя, от которых отказывались целые бригады, доставались
нашим каргопольчанам.
     С Мосе интересно было разговаривать и про еду,  и про гурийс-
кое многоголосное пение, и про любовь, и вообще про жизнь.
     - Ненавижу,  кто прощает зло!  - говорил он и свирепо  скалил
все тридцать два белых зуба.  - Кто зло не помнит, тот и добро за-
будет!
     Я с  ним  соглашался.  Не  было у нас разногласий и по поводу
женщин: нам нравились одни и те же.
     Понимаю, что к этому предмету я возвращаюсь слишком часто, но
напомню: на 15-м женщин было в семь раз больше, чем представителей
противоположного пола. Придурки и ребята из РММ, которые на работе
не слишком изматывались,  не теряли времени,  словно предчувствуя:
скоро хорошая жизнь кончится.  Она и кончилась.  В 48-49 годах уже
нигде не было "совместного проживания" - отдельно мужские лагпунк-
ты, отдельно женские.
     Свального греха на нашем 15-м не было; и вообще грязи в отно-
шениях было не больше, чем на воле. Правда, не было и романтики.
     Единственная по-настоящему романтическая любовная история,  о
которой мне известно,  случилась не у нас,  а в Кировской области,
на лагпункте, где был Юлик Дунский. Случилась не с ним: ее героями
были зечка-бесконвойница и молоденький солдат вохровец.  Об их от-
ношениях  узнало начальство и девушку законвоировали - так что ви-
деться они уже не могли.  А это была нешуточная любовь; такая, что
солдатик решил застрелиться. Выстрелил в себя из винтовки, но неу-
дачно.  Или наоборот,  удачно:  только ранил себя.  Его положили в
больницу за зоной. А его возлюбленная, узнав об этом, подлезла под
колючую проволоку и прибежала к нему... Ее, конечно, силой оторва-
ли от него, уволокли распухшую от слез. А стрелка, когда он попра-
вился,  перевели в другую часть, подальше... Конца истории Юлий не
знал; вряд ли он был счастливым.*)
     У наших на сельхозе отношения глубиной не отличались. Не было
конкуренции, не было и ревности.  Если и оказывалось,  что девушка
делит внимание между двумя мужичками,  это редко становилось пово-
дом для ссоры.  Просто эти двое считались теперь "свояками". Так и
приветствовали друг друга при встрече: "Здорово, своячок!"
     Одна, выражаясь по-старинному,  интрижка сменялась другой от-
части из-за  текучести  состава.  Только начнется роман - девчонку
увозят. Хорошо,  если на освобождение,  как Шуру и Валю; но чаще -
на другой  ОЛП.  Начальство ведь знало от стукачей,  кто с кем,  и
время от времени разгоняло "женатиков" по разным лагпунктам.  При-
чем отправляли  на  этап  того или ту,  в ком администрация меньше
нуждалась. Например,  если она бухгалтер,  а он простой  работяга,
уходит он.  А если на общих она, а он агроном - он, естественно, и
останется.
     Существовал и такой неписанный закон: если во время облавы на
женатиков в мужском бараке застукают женщину,  ей дадут от пяти до
десяти суток карцера, а ему ничего. Если же его застанут в женском
бараке, тогда наказание заслужил он, а на ней вины нет.
     Облавы такие проводились часто; я сам однажды спасся позорным
способом: забежал в женскую уборную, присел над очком и закинул на
голову полу бушлата, чтоб не видно было небритого лица.
     "Встречались" пары и в бараках,  и в служебных  помещениях  -
например, в  пустой  бане,  в конторе.  У придурков имелось больше
возможностей - хотя случались и накладки. Про одну из них расскажу.
     Посреди зоны, в отдалении от вахты, стоял маленький одноэтаж-
ный домик, точнее, конурка с громким названием "учкабинет". Днем в
его единственной комнате вольный агроном по прозвищу Помаш (так он
произносил "понимаешь?") обучал девчат премудростям  сельхозработ,
а ночью там можно было с кем-нибудь из его учениц уединиться.
     Заведывал учкабинетом Федя Кондратьев,  одноглазый  красавец,
морской офицер, до лагеря чемпион по гимнастике Черноморского фло-
та. Глаза и части скулы он лишился в бою -  но  не  с  фашистскими
захватчиками, в с родной милицией. Их было много, а он один - зато
пьяный. И решил взять не числом,  а уменьем:  бросил себе под ноги
гранату. Противник понес серьезные потери, а Федя отделался увечь-
ем и десятью годами срока.  Случай был нетривиальный. Даже история
Панченко,  застрелившего двух милиционеров, меркнет по сравнению с
Фединым подвигом.  Лагерное начальство им даже гордилось: Федю де-
монстрировали всем приезжим комиссиям.
     - Расскажи, Кондратьев, как ты их!..
     И он, поправляя идеально белую повязку на глазу, рассказывал.
Так было на обоих лагпунктах,  где я с ним пересекался.  И  всегда
для Феди находилась блатная работенка.
     Мы с ним приятельствовали, и когда мне потребовалось убежище,
Кондратьев с готовностью предоставил в мое распоряжение учкабинет.
     Впустил нас с Ирочкой Поповой,  моей приятельницей,  и  запер
снаружи на  большой висячий замок.  Договорились,  что ровно через
час Федя придет и откроет. Но кто-то стукнул на вахту. Я даже знаю
кто: настучал на нас не мой,  а Федин враг, зав. баней - до ареста
полковник, между прочим. Идея была - сделать Кондратьеву гадость.
     И не  успели  мы с Ирочкой расположиться на столе с образцами
сельхозпродукции, как послышались шаги и лязг железа:  кто-то отк-
рывал замок. Я крикнул:
     - Федя,  ты?  - В ответ ни звука.  И я понял что это дежурный
надзиратель Пелевин,  самый  вредный  из всех;  у них на вахте был
второй комплект ключей от всех помещений.  Хорошо еще, что я - сам
не знаю  почему  и  зачем - едва мы вошли,  запер дверь изнутри на
здоровенный засов.
     Отомкнув, надзиратель подергал дверь и, убедившись, что ее не
открыть, снова накинул замок и побежал на вахту за  подкреплением:
ему однажды устроили темную в бараке РММ и он боялся повторения.
     Я посоветовал Ирочке одеться,  а сам стал в  панике  ковырять
какой-то железкой оконную раму. В отличие от меня Ирочка - вот что
значит офицерская дочка!  - сохраняла присутствие духа  и  ясность
мысли. Сказала:
     - А ты просто выбей раму.
     Я разбежался и вышиб хлипкое окошко сапогом. Помог Ирочке вы-
лезти и велел скорей бежать в барак,  пока не вернулся Пелевин.  А
сам остался ждать неприятностей. Ирочка удивилась:
     - А ты чего ж?
     Это трудно объяснить,  но я ведь высаживал окно для нее, а не
для себя:  очень не хотел чтоб эту девочку застали на месте  прес-
тупления. И когда она выбралась наружу,  решил,  что дело сделано;
как-то не подумал, что могу уйти тем же путем. Такой вот заскок. В
оправдание своей глупости могу напомнить известный эпизод из биог-
рафии Ньютона.  Великий физик велел прорезать в двери своего каби-
нета специальное отверстие для кошки,  чтобы она могла приходить и
уходить, не отрывая его от работы.  А когда у нее  родились  дети,
попросил сделать  еще три маленьких лаза - для котят.  Аналогия не
полная, но тоже пример странной блокировки  интеллекта.  Не  знаю,
кто объяснил Ньютону его ошибку, а я последовал Ирочкиному совету,
выбрался из учкабинета и помчался в барак - не к себе,  а к друзь-
ям, организовывать алиби. Прошло благополучно... А Пелевина, кста-
ти сказать,  через месяц убили - не в зоне и, разумеется, без вся-
кой связи с моим приключением.  Пробили голову железнодорожным мо-
лотком - видимо, зуб на него имели не только зеки.
     Особых злодеев среди лагерных начальников я не встречал. Были
хуже, были лучше,  попадались и тупые злобные скоты, но на настоя-
щего злодея никто не тянул.
     А на 15-м нам,  считаю, с начальником просто повезло. Это был
шестидесятидвухлетний младший лейтенант Куриченков. Как и вся кар-
гопольская "вохра" он был из местных. Начинал надзирателем, и дос-
лужился до должности начальника лагпункта.  Когда вышло распоряже-
ние аттестовать  всех,  кто был на офицерских должностях,  старику
навесили на погон одну звездочку - на большее образования не  хва-
тило (по-моему, там и пяти классов не было).
     Году в девяностом мы с режиссером Миттой побывали в моих мес-
тах -  искали натуру для фильма о сталинских лагерях "Затерянный в
Сибири". Подходящего ничего не нашли: теперешние "учреждения" выг-
лядят совсем по-другому. Но меня поразило, что начальником малень-
кого лагпункта (сейчас это называется как-то иначе) был полковник,
а в подчинении у него ходили подполковники и майоры.  Видимо,  из-
лишки офицерского состава  армия  сбывает  теперь  в  исправитель-
но-трудовые заведения.  А в наше время на весь Каргопольлаг имелся
только один полковник - Коробицын,  начальник управления. Интерес-
но, в каком звании нынешние начальники управлений?  Наверно, гене-
ралы армии, а то и маршалы...
     Наш младший  лейтенант  был  мужик не злой и справедливый.  К
мелким нарушениям режима не придирался; больших строгостей при его
правлении не  было.  Как-то  раз он вызвал меня к себе в кабинет и
посоветовал поменьше заниматься бабами.
     - Конечно,  без греха один бог, - хмуро сказал он, глядя мимо
меня. - Но надо поаккуратней, чтоб разговоров не было.
     Насчет того,  что  без греха один бог,  Куриченков говорил со
знанием дела.  Его старушка жена, такая же низенькая и круглолицая
как он,  жаловалась  заключенной медсестре Лиде,  что дед никак не
угомонится, седьмой десяток пошел, а все лезет, лезет. (Совсем как
Нехама в бабелевском "Закате":  "Ему шестьдесят два года, бог, ми-
лый бог, и он горячий, как печка!" Только Нехама не окала). На на-
ших  девчонок старик тоже поглядывал,  а было ли еще что - про это
не знаю.
     Полной противоположностью начальнику был его заместитель Куп-
цов, тоже младший лейтенант. Это равенство в чинах Куриченкова на-
верняка ранило: заместитель был моложе его лет на сорок с лишним -
наглый крикливый  мальчишка.  Но приходилось терпеть:  родной брат
Купцова, майор,  был по каргопольским меркам большой  шишкой,  на-
чальником оперчекистского отдела, кажется.
     В отличие от Куриченкова,  Купцов-младший вечно  искал  повод
сделать кому-нибудь  из зеков пакость.  Мне - маленькую:  привел в
бухгалтерию парикмахера Витьку и приказал:
     - Этого кудрявого остричь!
     (А кудри-то и отросли сантиметра на три,  не больше).  Другим
приходилось хуже.
     В очередь с прочими придурками я иногда дежурил в адм. корпу-
се. Из-за  перегородки  доносился  голос вольнонаемной телефонист-
ки: "Мостовича!  Мостовича!  Дай Кругличу!" Иногда она принималась
напевать:

           Мама, цаю, мама, цаю, цаю, кипяценого,
           Мама, дролю, мама, дролю, дролю заклюценного!..

     (В тех краях смешно путают "ц" и "ч",  меняя  их  местами.  Я
своими глазами видел бумагу, адресованную в Цереповеч).
     Но мне и более интересные вещи случалось слышать во время тех
дежурств. Например,  спор  Купцова  с  командиром дивизиона охраны
старшим лейтенантом Наймушиным.
     Во время  шмона на вахте у девчонки за пазухой обнаружили три
килограмма унесенной с поля картошки.
     - Судить будем! - кричал Купцов. - Судить!
     А Наймушин, фронтовой офицер, урезонивал его:
     - Не пори хуевину.  Ну,  получит девка по году за  килограмм.
Это хорошо?.. Дай десять суток - и хватит с нее.
     На том и порешили... И другой их спор я запомнил.
     Расконвоированные зеки обязаны были возвращаться в зону к оп-
ределенному часу.  И вот на поверке выяснилось,  что один, бескон-
войник-прораб, отсутствует.
     - Сбежал! - кричал Купцов. - Давай, объявляй его в побеге!
     А Наймушин отвечал негромким ленивым голосом:
     - Не пори хуевину.  Куда он сбежит? Ему через неделю на осво-
бождение идти.
     - А где он?!. Ты знаешь?
     - Знаю. На Островное пошел, к своей бабе. Прощаться.
     У прораба действительно на Островном,  лагпункте "мамок", го-
товилась рожать его подруга.
     Вообще-то побеги изредка случались:  "ваше дело держать, наше
дело бежать".  Уйти с 15-го было не слишком сложно.  Нестрогий ре-
жим,  вместо сплошного забора - проволочное ограждение. Один моло-
денький  вор по-пластунски подлез под колючую проволоку - и с кон-
цами.  Поймали его случайно:  в Вологде на базаре столкнулся нос к
носу с оперативником, знавшим его в лицо.
     Второй побег я описал со всеми подробностями в сценарии  "За-
терянный в Сибири". Семеро блатных договорились спрятаться от раз-
вода; их отыскали и вывели "доводом" -  т.е.,  отправили  догонять
свою бригаду  в  сопровождении  одного вохровца.  Это входило в их
планы. В лесу один из воров,  симулируя мучительную боль в  желуд-
ке, повалился на землю и стал кататься по хвое. Подкатился к ногам
конвоира, обхватил его за сапоги и  повалил.  Налетели  остальные,
обезоружили стрелка - он и не сопротивлялся, только просил не уби-
вать.  Большинством голосов - шесть против одного - решили не пач-
кать рук кровью. Запихали ему в рот кляп, привязали к сосне и дви-
нулись дальше.  Ножом, отобранным у вохровца, вожак строгал палоч-
ку;  шел и строгал, а остальные держались чуть поодаль - такая ни-
чем не приметная компания деревенских парней.  Но подлость  натуры
взяла свое:  не слушая уговоров, вожак вернулся и тем же ножом пе-
ререзал связанному конвоиру горло. Дикое, совершенно бессмысленное
убийство...  Их поймали в той же Вологде, поэтому привезли обратно
живьем и судили. Этим всем дали по четвертаку.
     Ст. лейтенант  Наймушин,  не в пример Купцову,  "понимал сорт
людей". Блатные одно, бесконвойный прораб-бытовик совсем другое...
     Ко мне Наймушин испытывал - не знаю, почему - явную симпатию.
Может быть,  ему нравилось, что в моем голосе он не слышал заиски-
вающих ноток,  какие неизбежно появляются, когда зек разговаривает
с начальством.  (Когда я обещал Куриченкову вести  себя  скромнее,
эти нотки в моем голосе были, сам слышал. Но от командира дивизио-
на охраны я мало зависел:  ведь не собирался же я уйти  в  побег?)
И Наймушин часто заходил в бухгалтерию специально, чтобы поболтать
со мной. Подсаживался к моему столу, расспрашивал о Москве, о