радовался:  ведь они все еще были в советских территориальных  во-
дах. Сразу же отправлена была радиограмма: "Всем, кого это касает-
ся! На борту две русские девушки!"
     Кораблю еще  предстояло - о чем Катя с Машей не знали - стать
на короткую стоянку в порту Полярное, заправиться углем. "Все, ко-
го это касается" отреагировали оперативно.  Как только судно стало
на якорь, к борту пришвартовался катер, энкаведешник помахал голу-
бой фуражкой и весело крикнул:
     - Приехали, девчата! Американский порт Сан-Франциско!
     Дальше, рассказывала Машка,  события развивались так.  Еще на
берегу они с Катей договорились:  если что,  обе бросаются за борт
и топятся.  Но Машка забоялась и не прыгнула.  А Катя прыгнула. Ее
выловили, высушили и вместе с подругой отправили в тюрьму.
     Они славные были девчонки,  не жаловались на судьбу:  ну,  не
получилось, так не плакать же? Обе, надеюсь, вышли в свое время на
волю - срока у них были небольшие: Кате за незаконный переход гра-
ницы дали три года,  а Машке,  которая не прыгала за борт,  пять -
наболтала себе довесок по 58-10 уже в камере.
     Любопытно, что три года за незаконный переход границы  причи-
тается и по новому УК. Знакомый парень уже в наше время получил те
же три года за то,  что перевел отказника-еврея через финскую гра-
ницу - перевел,  а сам вернулся в Россию. Кате с Машкой, я считаю,
повезло: могли бы судить за измену родине...
     Женщинам в  лагере приходилось туго.  Тем из них,  кто спал с
нарядчиком или еще с каким-нибудь влиятельным  придурком,  жилось,
конечно, полегче.  И не всегда это были самые хорошенькие. Как мне
с гордостью объяснила  хорошо  устроившаяся  блатнячка,  "симпатия
ебет красоту".  (Прямо,  как героиня Раневской:  "Я некрасива,  но
чертовски мила").
     Но были и другие способы избежать общих работ - например, са-
модеятельность. На комендантском я познакомился с Софой Каминской,
ленинградской актрисой-кукольницей. Узнав, что я учился на сценар-
ном факультете,  она попросила  меня  дописать  текст  опереточной
арии:  она ее собиралась петь на концерте, а половину слов забыла.
Эту просьбу я исполнил - что-то на уровне "Ах,  боже,  боже, а муж
на что же?" Потом она уговорила меня сыграть с ней в комедии "Вес-
на в Москве" - кажется, так.
     В лагерном формуляре,  в графе "профессия", у меня значилось:
киносценарист. Что такое "сценарист" мало кто знал,  но можно было
предположить, что  я имею отношение к сценическому искусству.  Все
участники самодеятельности ревниво ожидали моего дебюта. На премь-
ере я опозорился;  говорил так тихо,  что из зала кричали:  "Гром-
че! Громче!" Но этим я завоевал расположение остальных артистов  -
им не надо было бояться конкуренции.  А раньше относились насторо-
женно, с опаской: москвич, учился в специальном институте...
     Кроме Софы в спектакле принимал участие только один професси-
онал - Сашка Клоков,  игравший до ареста в театре Северного флота,
которым в годы войны руководил Валентин Плучек. Остальные были лю-
бители - но посильнее меня.
     Потом уже, на другом лагпункте, я освоился и играл не без ус-
пеха молодых красавцев лейтенантов. Красавцем я не был никогда, но
молод был  -  а кроме того,  успеху помогал отцовский китель:  его
после смерти отца прислала мама. Я надевал его не только на сцене;
носил всегда,  и он производил впечатление. Однажды пожилой надзи-
ратель робко обратился ко мне:
     - Гражданин начальник, как бы мне рисом получить?..
     Дело в том,  что лагерный продстол выписывал продукты  "сухим
пайком" не только зекам-бесконвойникам, но и вохровцам. И тот над-
зиратель хотел бы получить свою норму не "конским рисом", т.е. ов-
сянкой, а настоящим. Такое одолжение я ему сделал, он был не вред-
ный.
     Вохра, охранявшая  нас,  набиралась  из местных архангельских
мужиков. Про себя они говорили - полувсерьез:  "Мы не русские,  мы
трескоеды".  И охотно выменивали у бесконвойников треску,  отдавая
мясо из своего пайка.  Тамошнее присловье - "тресоцки не поешь, не
поработаешь" - известно всем. Чем им так хороша была соленая лежа-
лая "тресоцка" - понятия не имею. Но вернусь к пище духовной.
     В программу лагерных концертов обязательно входили танцеваль-
ные номера - чечетка или цыганочка, обычно в исполнении какого-ни-
будь "полуцвета". (Серьезным ворам по их закону не полагалось при-
нимать участие в официальных забавах.) Певцы исполняли и  романсы,
и советские песни, и народные. А что до драматического репертуара,
то ставились как правило одноактные пьески из сборников для  само-
деятельности. В соответствии с духом времени там действовали шпио-
ны,  диверсанты и разоблачающие их чекисты.  Зеки играли и  тех  и
других с одинаковым рвением:  к реальной жизни эти персонажи отно-
шения не имели, были чисто условными фигурами, как все равно пира-
ты или индейцы.
     На мужских лагпунктах женские роли исполнялись - как в  шекс-
пировские времена - мужчинами. С улыбкой вспоминаю Борю Окорокова,
рослого парня с длинными как у девушки ресницами  и  грубыми  шах-
терскими руками.  Он очень хорош был в ролях обольстительных шпио-
нок. Но с Борей мы познакомились много позже,  на Инте. А в Кодине
женщин играли женщины.
     Имелась у нас и акробатическая пара. "За низа" работал только
что прибывший  крепыш  Ян  Эрлих,  а "за верха" - профессиональный
цирковой акробат Володя. Его отыскали в ОП - оздоровительном пунк-
те, и был он таким доходным, что с трудом держал стойку на исхуда-
лых,  почти без мышц,  руках.  Но держал все-таки;  а со  временем
слегка отъелся и работал прекрасно.
     Особым успехом пользовался у зрителей клоун Еремеев.  Это был
мрачный неразговорчивый мужчина,  что вполне соответствует литера-
турному клише:  клоун - меланхолик,  трагик - весельчак и  мечтает
сыграть комическую роль...  Откуда-то - видимо, из армейской само-
деятельности - Еремеев вынес запас дурацких балаганных  реприз  и,
размалевав лицо белилами и румянами, во всю потешал нетребователь-
ную публику. Но вскоре его сценической карьере пришел конец.
     Дело в том, что основным местом работы у Еремеева была хлебо-
резка. Хлеборез - это очень завидная  должность:  хлеборез  всегда
сыт -  и не хлебом единым,  хлеб можно менять на продукты из посы-
лок. Что Еремеев и делал. На него настучал его же помощник; завели
дело - и меня как свидетеля вызвали на допрос. Хлеборезу предстоя-
ла очная ставка с моим начальником,  бухгалтером  продстола  Федей
Мануйловым. Главный  вопрос  почему-то был такой:  пили Мануйлов с
Еремеевым водку в хлеборезке?  Я,  конечно, знал, что пили, знал и
про более серьезные их прегрешения; но делал честное лицо и уверял
следователя, что не пили и вообще никаких предосудительных поступ-
ков не совершали.
     Вторым свидетелем был помощник хлебореза - тот, что настучал.
     - Ты вспомни, - уговаривал он меня. - Ты ж сам приходил с Ма-
нуйловым.
     - Приходил.  А водку никто не пил, пили какао - я угостил, из
посылки... Что ты можешь знать? Ты шестерка, тебя к столу не приг-
лашали.
     Следователь прекрасно понимал,  что я нагло вру;  ну и что? В
протокол ему пришлось записать:  водку не пили, ни о каких махина-
циях не договаривались.
     Эх, поздновато пришла зековская мудрость: ни в чем не призна-
ваться, все начисто отрицать.  Уговоры следователя,  угрозы, мат -
все это в протокол не попадает.  В деле остается только:  не знаю,
не видел,  не слышал. Нам бы понять это раньше, на Лубянке. Конеч-
но, в конце концов сломали бы нас, правильно говорил мой ст.лейте-
нант Макарка:  "И не таких ломали!"******) Но не сразу же - и  это
помогло  бы  сохранить  к концу следствия хоть каплю самоуважения.
Следователи во все времена уверяют:  "чистосердечное признание об-
легчает совесть". "И утяжеляет наказание", добавляют опытные арес-
танты...
     Еремеева все же судили,  добавили ему два года. Срок пустяко-
вый, да и дело было несерьезное.  Не то,  что прогремевшая на весь
Каргопольлаг афера,  когда продстол и кухня выписали по всей форме
ведомость на 31 апреля,  получили по ней продукты и продали за зо-
ну.  И ни одна из ревизий не вспомнила,  что в апреле нет тридцать
первого числа - пока кто-то не настучал из зависти.  Но  это  было
давно, до нас с Федей.
     По еремеевскому делу Мануйлов отделался пятью сутками  карце-
ра. Эти пять суток он провел не без пользы.  Каждую ночь вертухай,
не желая портить отношения с продстолом,  впускал к нему в  камеру
медсестру Лиду,  Федькину возлюбленную.  А роман их начался не без
моей помощи, чем я до сих пор горжусь.
     На фронте  Федя был лейтенантом;*******) его контузило,  и он
жаловался на потерю потенции.  Ладный,  в  суконной  комсоставской
гимнастерке и хромовых сапогах,  да еще на такой хлебной должности
- ясное дело,  к нему подкатывались  многие  девчонки.  Но  Федька
только разводил руками, отшучивался:
     - Девочки, бесполезняк. У меня давно на полшестого смотрит.
     (Стрелки часов, показывающих полшестого, смотрят, если помни-
те, безнадежно вниз.) Девушки верили, отступались. Все, кроме мед-
сестрички Лиды: она влюбилась в Федю, вполне бескорыстно, еды ей и
в санчасти хватало.  Но мой шеф панически боялся  опозориться.  Он
уже домой успел написать, чтоб жена не ждала его, выходила за дру-
гого: сам он теперь для семейной жизни не пригоден.
     Не знаю,  почему я,  с моим минимальным опытом,  взял на себя
роль сексопатолога (мы тогда и слов-то таких не слышали) и  психо-
терапевта. Наверно,  потому,  что,  как сказал однажды Саша Галич,
"евреи любят давать советы". И я уговорил Федю попробовать: Лидоч-
ка хорошая,  добрая, уже и не такая молоденькая - знает, что к че-
му. (Лиде было лет 28, но мне-то всего 23). И потом - она медсест-
ра, она поможет...  Короче говоря, Федя послушался, решил попробо-
вать. И ведь пошло как по маслу!..
     После карцера  Мануйлов  вернулся на свой пост,  а хлеборезом
сделали бухгалтера Тимофея Гостищева,  донского казака. Этот очень
дорожил репутацией  неподкупного  честняги.  Ходил исключительно в
лагерной одежонке,  перепоясывался веревочкой,  и на всякий случай
изображал из  себя совсем темного мужичка-простачка.  Как-то раз я
застал его в бараке с книгой в руках и удивился:
     - Тимофей Павлович, читаете?
     Он испуганно вздрогнул и бросил книжку на нары:
     - Сызмальства не приучен.
     А был неглуп, наблюдателен - и в самом деле честен.
     Придурки жили в бараке ИТР - все,  кроме самых важных: комен-
данта, зав.ШИЗО,  старшего нарядчика. Тем полагались отдельные ка-
бинки. ИТР  - инженерно-техническими работниками - считались и по-
вара, и бухгалтера, и кладовщики.
     Однажды зашел ко мне Петька Якир.  Мы сидели, болтали. Петька
рассказывал, как замечательно они жили до ареста отца -  по-моему,
даже на курорт в Чехословакию ездили.  Рассказывал про седого кра-
савца Балицкого,  отцовского приятеля - украинского наркома  НКВД.
Его тоже  расстреляли...  И вдруг на соседних нарах вскинулся пух-
ленький старичок,  сказал взволнованно - каким-то  жалобно  лающим
голосом:
     - Товарищ Якир!  А товарищ Якир! Я ведь вашего отца знал. Хо-
рошо знал... И Балицкого тоже знал - работали вместе.
     Это был Кузьма Горин,  старый чекист, сидевший с незапамятных
времен. Говорили, что однажды во время обхода его увидел на комен-
дантском полковник Коробицын,  начальник Каргопольлага, и распоря-
дился пристроить Кузьму на какое-нибудь теплое местечко:  вроде бы
Коробицын служил когда-то под его началом.  И Горина поставили за-
ведывать стационарной кухней - т.е., кухней при лазарете.
     Жить в бараке ИТР было хорошо. И тепло, и клопов поменьше,  и
надзор не тревожит частыми бессмысленными шмонами, и сапоги не на-
до класть на ночь под подушку - чтоб не украли.  Якир был бригади-
ром и жил со своими в другом бараке;  там зимой подушка примерзала
к стене. Топили хорошо - все-таки лесной лагерь - и посередине ба-
рака было  тепло.  Но  стены проконопачены халтурно,  оконная рама
прилегает неплотно - от этого и обледеневала подушка. До итээровс-
кого я тоже там жил,  спал рядом с Петькой и тоже отдирал по утрам
подушку от стены - но не ругал строителей: помнил, как сам туфтил,
шпаклевал стамеской баню на Хлам Озере.
     От моей дружбы с Якиром выигрывала вся его бригада:  я им на-
числял питание по высшей шкале,  делая вид,  что путаю нормы выра-
ботки лесоруба с нормами на распиловку дров.  Если  бы  придралась
ревизия, отговорился бы неопытностью, несмышленностью. Но никто не
придрался. Правда, очень скоро лафе пришел конец.
     Началось с событий, к нам прямого отношения не имеющих.
     Был на комендантском бригадир Толик Анчаков,  не блатной,  но
приблатненный. С  законными  ворами отношения у него не сложились:
проигрался в стос,  рассчитаться не смог,  и настучал куму,  будто
воры проиграли  в  карты  коменданта лагпункта Надараю.  И что уже
приготовлен и где-то спрятан топор.
     В тот же день в шалман - так называется воровской барак - за-
явился опер вместе с Надараей и двумя стрелками вохровцами.  Вооб-
ще-то входить в зону с оружием не положено:  зазеваешься,  налетят
заключенные и отберут. Но в исключительных случаях это правило на-
рушалось. Кум потребовал:
     - Отдайте колун, по-хорошему прошу!
     Выполнить его  просьбу было трудно,  поскольку ни колуна,  ни
топора в бараке не имелось:  никто из присутствующих убивать Нада-
раю не собирался. Поэтому переговоры, как пишут в коммюнике, зашли
в тупик.
     Всех этих воров я знал,  они пришли с нашим этапом  -  в  том
числе и Петро Антипов,  и Иван-дурак,  и Корзубый. Был среди них и
москвич Валька Родин, "домашний вор", т.е., живший в семье (не пу-
тать с домушником,  специалистом по ограблению квартир).  Домашних
воров блатные не очень уважают.  Полноценный,  полноправный вор  -
"полнота" - это босяк, не имеющий постоянного пристанища. И понят-
но, что Вальке Родину,  "молодяку",  до смерти  хотелось  доказать
своим, что он ничуть не хуже их.  До смерти и получилось: "насовав
во все дыхательные и пихательные",  т.е.,  облаяв по всем правилам
кума,  Надараю и вохру,  Валька картинно прыгнул с верхних нар.  А
вохровец с перепугу выстрелил в него. Целил в ноги, но ведь прыгая
с нар,  приземляешься на корточках - и пуля попала Вальке в живот.
Через два дня он в жутких мученьях умер в лазарете - весь лагпункт
слышал его крики.
     Опасаясь, что воры устроят "шумок",  их спешно  отправили  на
штрафную командировку.  Этапировали туда и Толика Анчакова, но он,
боясь расправы,  в первый же день отрубил себе палец и вернулся  к
нам. Это  не помогло,  палец зажил - вот уж действительно,  зажило
как на собаке!  - и Толика через неделю отправили обратно  на  Юрк
Ручей. Там блатные повесили его на чердаке, но заметил надзиратель
и полузадушенного Анчакова вынули из петли.  Тогда  он,  то  ли  с
целью оправдаться перед ворами,  то ли чтоб вырваться со штрафного
любой ценой,  кинулся с ножом на зав.ШИЗО Бирюзкина,  пожилого од-
ноглазого суку.  Это  наконец сработало:  Анчакова препроводили на
комендантский, а от нас отправили в следственный изолятор на стан-
цию Ерцево - чтобы судить.
     Всю эту длинную историю я рассказал только потому, что в день
отправки воровского  этапа  на  Юрк  Ручей  ко мне пришел грустный
Петька Якир и сообщил, что его снимают с бригадирства, этапируют с
блатными на штрафняк. С ворьем он "водил коны", т.е., якшался; они
и называли его уважительно, как своего - не Петька, а Петро. Но ни
в каких лагерных грехах Якир повинен не был.  За что же на  штраф-
няк?!
     - Посылают разрабатывать Ивана Ивкина,  - объяснил Петька.- Я
ж у них на кукане.
     А я опять не понял - у кого "у них"?  Да и термин "разрабаты-
вать" в таком контексте я слышал первый раз в жизни. И тогда Петь-
ка поведал мне свою невеселую историю.  Оказывается,  еще когда он
отбывал свой первый срок,  совсем мальчишкой, его завербовали "ор-
ганы". И вот теперь он должен был по заданию кума ехать с блатными
на Юрк Ручей, чтобы там втереться в доверие к Ивану Ивкину и выяс-
нить, не скрыл ли тот чего-нибудь от следствия.  Потому что,  хотя
Ивкин считался законным вором, срок он получил по ст.58-1б, измена
родине - побывал в финском плену.
     Не знаю,  что заставило Якира  "расшифроваться".  Но  был  он
по-блатному  сентиментален  и  в  нервном  порыве время от времени
раскрывал передо мною душу,  рассказывая и такое, о чем не расска-
зывают.
     Скажу прямо - я не удивился и не возмутился.  Знал, как дела-
ются такие дела.  Меня и самого вербовали.  Случилось  это  в  Ал-
ма-Ате, куда эвакуировали наш институт.  Времена были голодные, мы
выкручивались, как могли.  Продавали третью декаду хлебной карточ-
ки, чтобы купить что нибудь из жратвы - сейчас. А что будет в кон-
це месяца - так до этого надо еще дожить!.. Отоваривали поддельные
талоны, которые  мастерски изготовляли ребята мультипликаторы - за
это нам полагалась половина добычи. Этой деятельностью я занимался
так активно, что три раза попадал в милицию - по счастью, в разные
отделения,  так что рецидивистом у них не числился.  Но оказалось,
что в НКВД,  куда меня пригласили под каким-то невинным предлогом,
обо всех этих приводах знали.  И начали,  как водится, с угроз: из
комсомола выгонят,  из института исключат,  возможно, и судить бу-
дем!  Потом перешли на доверительный тон. Вы же советский человек?
Ничего плохого от вас мы не потребуем - напишите  объективные  ха-
рактеристики на студентов, которые нас интересуют, и только.
     Меня продержали  там до ночи,  то пугая,  то уговаривая - и я
дрогнул, подписал согласие давать информацию.  "Псевдонимом"  взял
фамилию матери - Высоцкий.
     Они сразу стали милы и доброжелательны,  заверили: если опять
попадетесь с поддельными карточками - ничего страшного, сразу зво-
ните из милиции вот по этому номеру...  И, сами понимаете, не надо
разглашать.
     Я вернулся в общежитие и  немедленно  разгласил  -  рассказал
Юлику Дунскому.  Три дня я не мог ни спать, не есть. Сразу похудел
так, что все испугались:  что с тобой? Потом уже я узнал, что есть
такой медицинский термин - "катастрофическая кахексия",  истощение
на почве переживаний.
     Мне велено было написать характеристики на однокурсника Мишку
Мелкумова, на студента режиссерского факультета Ярика Лапшина и на
старшекурсника Лазаря Каца. (Мелкумов сейчас в Ташкенте, засл. де-
ят. иск. Кара-Калпакской АССР; Ярополк Лапшин в Екатеринбурге, на-
родный артист РСФСР; а Кац стал прозаиком Лазарем Карелиным и сек-
ретарем Союза Писателей).
     Каждую характеристику  я  отдавал на явочной квартире энкаве-
дешнику по фамилии Филиппов,  крепенькому, невысокому, со сплошным
рядом золотых зубов - наверно, был из оперативников. При первой же
встрече он заложил своего коллегу,  капитана Ханина.  Ханин, очень
импозантный господин, ходил во ВГИК смотреть трофейные фильмы, вы-
давая себя за представителя цензуры.
     - Да нет, врет. Работник нашего отдела, - сказал Филиппов.
     Он слегка робел перед моей интеллигентностью (очки,  киноинс-
титут), был вежлив и дружелюбен - но выражал сожаление, что в моих
писаньях только общие рассуждения, а фактов нет.
     Не знаю, как оно обернулось бы дальше, но бог помог: это было
в сентябре 1943 года,  а уже в конце октября мы реэвакуировались -
ВГИК вернулся в Москву.  Я боялся,  что меня по эстафете передадут
московским чекистам, но этого не случилось, и мы с Юликом вздохну-
ли с облегчением.
     В лагере меня не пробовали вербовать,  а после делали две по-
пытки. Первый раз разговор происходил в Инте,  в комендатуре, вто-
рой - в Москве, на улице Горького, в знаменитом передвинутом доме,
где до войны жил Леша Сухов.  Одна из квартир на первом этаже зна-
чилась как "Помещение N..." - не помню,  какой. Но к этому времени
я знал,  как надо разговаривать в подобных случаях.  Не дерзил, не
грубил и даже уверял, что не сч