т  комендантов  и
нарядчиков до дневальных и счетоводов - словом,  все,  кто сидит в
тепле под крышей. "Придуриваются,  будто работать не способны,"  -
завистливо говорили те,  кто вкалывал на общих. Вот откуда малопо-
четное название.  Со временем оно утратило первоначальный смысл  -
как всякий привычный образ. Ведь не представляем мы себе яму и ло-
пату, когда говорим "встал, как вкопанный".
     Кто такие  блатные,  я уже рассказывал.  Бытовиками считались
все осужденные за "бытовые преступления",  от насильников и  раст-
ратчиков до  прогульщиков.  (Сейчас  уже трудно поверить,  что при
Сталине можно было угодить в лагерь на два-три года за  обыкновен-
ный прогул,  а то и за опоздание.) А контриками (так же и фашиста-
ми) назывались все подпавшие под какой-нибудь из пятнадцати  пунк-
тов пятьдесят восьмой.  Судили за измену Родине, за террор, за ан-
тисоветскую агитацию,  за саботаж,  за никому не понятное пособни-
чество  иностранному  капиталу - не то 3-й,  не то 4-й пункт 58-й.
Особенно много было изменников (58-1а и 1б) - думаю,  больше поло-
вины списочного состава. Случалось, вся бригада сплошь состояла из
изменников.
     - Предатели! - весело кричал бригадир-бытовик. - Получай пай-
ку!
     Или просил у другого бригадира:
     - Одолжи мне на трелевку двух предателей поздоровше.
     Никто всерьез не принимал суровых формулировок УК.  Понимали,
что изменники - это побывавшие в плену,  агитация  -  неосторожная
болтовня,  а саботаж (58-14) - неудавшийся побег из лагеря.  Любо-
пытно,  что получив срок по 14-му  пункту,  блатные  автоматически
превращались  из  социально близких в "политиков" и попадали,  как
кур во щи,  в особые лагеря для особо опасных.  Но об этих лагерях
разговор позже.
     Побегов за  время моего пребывания на комендантском было два,
причем один из них прямо-таки анекдотический: возвращаясь с работы
в зону,  воришка бежал "на рывок",  т.е.  рванул прямо на глазах у
конвоира в лес.  Вохровец стрелял вслед наугад: за деревьями разве
увидишь. Была зима,  морозный день.  Беглец заблудился,  замерз и,
проплутав в лесу целый день, к вечеру прибежал на вахту Хлам Озера
и сдался.  Его даже не судили - вернули на комендантский, дали де-
сять суток карцера, и все.
     Второй побег  был посерьезнее.  Бежали с Юрк Ручья,  штрафной
командировки; и не блатные, а контрики - один русский, три норвеж-
ца. Русский - вернее, советский поляк - был, говорили, в войну на-
шим разведчиком, работал против немцев в Норвегии. В награду полу-
чил 25  лет  за измену Родине.  А норвежцы - их у нас было пятеро,
один журналист и четверо рыбаков - попали в лагерь по обвинению  в
шпионаже в пользу англичан.
     Троих норвежцев, крепких молодых парней, еще не успевших дой-
ти на лагерной пайке, полячок выбрал себе в спутники неспроста: от
Кодина до Норвегии было не так уж и далеко,  а границу ему  случа-
лось переходить не раз, дело привычное.
     Бригада, где работали все четверо,  прокладывала в лесу доро-
гу. Водил  их на работу один конвоир - с каждым днем все дальше от
лагпункта. Готовились к побегу они солидно. У посылочников выменя-
ли на  хлеб  сало  и еще кое-что из еды и припрятали в придорожных
кустах. А бежали,  как и тот воришка,  "на рывок".  В  назначенный
день и  час  по  сигналу  поляка бросились врассыпную и скрылись в
густом лесу.  Конвоир растерялся: в кого стрелять?.. Пострелял все
же для  порядка,  потом построил бригаду и бегом погнал в зону.  А
путь был не близкий;  пока дошли,  пока оповестили  кого  следует,
беглецы получили фору часа в четыре.  Понятно, за ними отправилась
погоня - стрелки,  собаки. (У одной из овчарок, самой заслуженной,
был - так рассказывали - золотой зуб:  сломала свой при исполнении
служебных обязанностей).  И через два дня население Юрк Ручья опо-
вестили: беглецов  настигли,  они  оказали  сопротивление,  и всех
пришлось перестрелять.  В доказательство привезли  и  повесили  на
гвоздь у  вахты кепку поляка - очень приметную кепочку в шахматную
клетку. А на место поимки повезли заключенного врача  -  составить
акт о смерти. Что он и сделал.
     Но никто из зеков не поверил;  я и до сих пор думаю, что этот
побег был одним из немногих удачных.  Да, как правило, живыми бег-
лецов не брали, стреляли на месте. Но трупы всегда привозили и ос-
тавляли на день перед вахтой в назидание всем остальным. А тут под
предлогом трудностей  транспортировки привезли одну кепку.  Что же
касается акта о смерти,  то доктору оставалось до освобождения две
недели - к чему ему было конфликтовать с начальством? Могли ведь и
в последнюю минуту навесить новый срок по 58-й - такое  случалось.
Попросили  подписать  туфтовый акт - подписал.  И спокойно ушел на
свободу. Но, конечно, это только мое предположение, может, все бы-
ло и не так...
     Норвежцев осталось двое - Вилли-Бьорн Гунериуссен, журналист,
и совсем молоденький Биргер Фурусет.  С их сложными именами лагер-
ным писарям нелегко было справиться,  особенно с Биргером. Имя это
или фамилия?  В результате на него завели две "арматурные книжки",
куда вписывалась вся выданная одежда: бушлат, телогрейка, куртка и
брюки х/б:  одну на Биргера Ф.,  другую на Фурусета Б. По незнанию
русского языка он не мог объяснить, что ему выдают лишний комплект
обмундирования - и сменял его на хлеб.  В скобках замечу, что нео-
бязательно было  быть  норвежцем,  чтобы  твою  фамилию перепутали
местные грамотеи.  И татарин Сайфутдинов превратился у нас -  нав-
сегда - в Сульфидинова, а Прошутинская - в Парашютинскую.****)
     Что до Фурусета,  он был рослый парнишка и  все  время  хотел
есть. Я  ему симпатизировал - вот уж кому выпало в чужом пиру пох-
мелье! И злоупотребляя служебным положением,  время от времени ис-
хитрялся выписать ему пайку побольше (для себя не жульничал, чест-
но говорю!)
     Русского языка ни один из норвежцев не знал; разговаривали мы
с Вилли-Бьорном на английском, а с Биргером - на немецком, в кото-
ром я был,  мягко говоря, не силен, да и он тоже. Но лагерь, как я
уже отмечал, мобилизует способности, и к своему удивлению, вспоми-
ная обрывки фраз из школьного учебника, ("Ich weiss nicht was soll
es bedeuten...",  "Odysseus irrte...", "Wir bauen Traktoren...") я
ухитрялся кое-как объясниться. Да много ли для этого надо?
     Был у  нас знаток английского языка,  малолетка*****) из Мур-
манска,  города,  куда в войну из Англии приходили караваны судов,
конвои. Так он на воле подрабатывал сводничеством, предлагая моря-
кам:
     - Джон, вонт фик-фок рашен Маруська?
     И матросики прекрасно понимали его.
     Лагерь тех лет - настоящее Вавилонское столпотворение; имею в
виду обилие языков и говоров.  Прощаясь на Лубянке с Олави Окконе-
ном, я был уверен, что больше уж ни с кем говорить по-английски не
придется. А на комендантском оказались два  американских  финна  -
шофер Фрэнк Паюнен,  очень славный малый, приехавший, как и Олави,
строить советские пятилетки,  и коминтерновец Уолтер Варвик. И еще
была английская еврейка Эстер Самуэль,  работавшая в Мурманске пе-
реводчицей, за что и поплатилась.  Английские и американские капи-
таны, естественно,  предпочитали  ее другим переводчицам,  знавшим
язык не на много лучше предприимчивого малолетки. Приятельские от-
ношения с  британцами и янки обошлись ей в пять лет ИТЛ (гражданс-
тво у Эстер было советское).
     Не знаю, что стало с финнами - оба не отличались здоровьем. А
Эстер вышла из лагеря инвалидом, на костылях, и умерла в Ленингра-
де - лет десять назад.
     Кроме финна  Варвика  был  у  нас  еще  один  коминтерновец -
врач-китаец по фамилии Гладков.  Не очень китайская фамилия,  но и
Варвик (как  у "делателя королей") тоже не очень финская.  У воров
клички, у коминтерновцев псевдонимы...
     Русские, пожалуй, были на комендантском в меньшинстве. Преоб-
ладали украинцы-бандеровцы (почему-то у нас говорили "бендеровцы",
а собирательно - "бендера"),  латыши и литовцы. Этих называли "йо-
насы-пронасы": Ионас и Пранас - не Пронас!  - самые распространен-
ные литовские имена. Их дразнили - довольно безобидно:

           Возле мяста Каунас
           Йонас, Пронас, Антанас.
           Все на камушке сидят
           И на бибисы глядят.

     ("Място", кому не понятно, это город, а "бибис" - анатомичес-
кая подробность.) Или еще так: "Герей, герей, десять лет лагерей".
"Герей", а точнее, "гяряй", по-литовски "хорошо".
     Как-то раз по лагпункту пронесся слух:  пришел этап эстонцев,
разгружается на станции. Все в шляпах, в фартовых лепенях! Т.е., в
хороших костюмах. Этап действительно прибыл, но в нем оказались не
одни эстонцы,  а и блатные.  Именно на них были эстонские лепеня и
шляпы: отобрали  в  пути.  На  комендантском большую часть барахла
вернули эстонцам; впрочем, вскоре и шляпы, и костюмы перешли к ла-
герным придуркам - нарядчикам,  нормировщику, прорабу - в обмен на
обещание легкой работы.
     А я этот этап запомнил потому,  что в зону их впустили поздно
вечером, когда я уже выписал продукты на завтра. Надо было состав-
лять дополнительную  ведомость  - а я только что получил письмо от
мамы, вскрыл и успел прочесть:  умер отец.  Хотелось уйти куда-ни-
будь, погрустить в одиночку,  но не оставишь же людей голодными!..
До сих пор стоят перед глазами эстонские фамилии, которые я вписы-
вал в ведомость: Хаак, Ратх, Линдпере, Тоомсалу, Мандре...
     Новоприбывшие оказались честными и несмышленными.  Их собрали
в одну бригаду - и не обманули, послали на сравнительно легкую ра-
боту, на лесобиржу. Но бригадир-эстонец весь объем выполненной ра-
боты делил по справедливости - поровну на всех.  И вся бригада изо
дня в день получала урезанную пайку,  так называемые "минус  сто",
т.е. 550 граммов вместо положенной гарантийки  - потому что нехва-
тало двух-трех процентов до выполнения нормы.
     Каждый божий день ходок от бригады,  пожилой эстонец, помнив-
ший русский язык еще с царского времени, возникал на пороге конто-
ры, снимал шапку и вежливо здоровался:
     - Драстутте...  Доппры ден... Доппро поссаловат. Касытте, сто
мы будем покуссат сафтра?
     И я ничем не мог его обрадовать.  Завтра они опять "будут по-
кушать" минус сто.  Им просто не приходило в голову, что можно по-
садить двух работяг на 60 %,  а освободившиеся проценты  разделить
между остальными - так, чтоб у всех, кроме тех двоих, вышло выпол-
нение на 103-104 %.
     Все бригадиры  владели этой лагерной арифметикой.  Наказывали
работяг по очереди и за счет наказанных кормили остальных.
     Кончилось тем,  что эстонцам дали бригадира из русских - ссу-
ченного вора по фамилии Курилов.И я стал начислять им по 650, а то
и по 750 граммов хлеба вместо пятисот пятидесяти. Для оголодавшего
человека разница немаленькая.
     Но тут  бригаду  подстерегла новая беда.  Курилов был заядлый
картежник - то,  что воры называют "злой игрок". Три дня подряд он
проигрывал весь хлеб своей бригады.  Два дня эстонцы терпели, а на
третий пожаловались лагерному куму - оперуполномоченному.
     Меня вызвали в "хитрый домик" как свидетеля и переводчика.
     - Курилло - лейба нетт,  - жалобно повторял голодный эстонец.
А Курилов, разыгрывая праведное негодование, божился:
     - Гражданин начальник! Не брал я ихних паек, гад человек буду
- не брал!  - И поворачивался к работяге.  - Я ж тебе отдал пайку!
Ты что, падло, не помнишь?!
     Эстонец кивал:
     - Да... Да. - И твердил свое. - Курилло - лейба нетт.
     На хлеб  играли многие.  В лазарете самым доходным из игроков
доктор Розенрайх собственноручно крошил пайку в миску  с  супом  -
чтоб не проиграли. Впрочем, играли и на суп, со сменкой: проиграв-
ший отдавал победителю гущу,  а тот ему шлюмку...  Но чтобы проиг-
рать хлеб  всей своей бригады - это уже слишком!  Пришлось еще раз
менять бригадира.
     Я эстонцам очень симпатизировал.  Да и все знали:  эстонец не
украдет и не обманет, при эстонце можно что хочешь говорить - сту-
качей среди них почти не было.  Называли их куратами; самое страш-
ное ругательство,  какое можно было услышать от эстонца,  это "ку-
рат" - черт.
     Другие национальности тоже имели  лагерные  названия.  Я  уже
упоминал, что  цыган  по  фене  "мора";  татарин  звался почему-то
"юрок", кавказцы были "звери".  Евреев блатные называли жидами, но
у них,  как  у поляков,  это не звучало оскорбительно,  евреи-воры
пользовались среди своих уважением.
     Национальной розни - во всяком случае, на нашем комендантском
- не было. Ну, дразнили блатные среднеазиатов, но вполне добродуш-
но:
     - Моя твоя хуй сосай,  твоя моя рот ебай! - Так, якобы, узбек
"тянет" (ругает, отчитывает) русского.
     Ворья на нашем лагпункте было не очень много.  Самых заметных
спроваживали на Юрк Ручей.
     Откуда-то с этапом пришел и Васька Бондин,  тот,  с которым я
дрался на  Красной Пресне.  Увидел меня в конторе,  забеспокоился:
вдруг захочу "устроить ему"?  (Так зеки и говорили:  "Ну, падло, я
тебе устрою!" - не уточняя,  какую именно неприятность.) Я, конеч-
но, мог устроить, я ведь был уже авторитетный придурок, но мне и в
голову не пришло: я считал, мы с Васькой квиты, и вообще - я чело-
век злопамятный, но не мстительный. А он и без моей помощи просле-
довал на штрафняк.
     Кое с кем из блатных мне было интересно разговаривать.  Часто
заходил к нам в контору Серега Силаев,  чахоточный щипач. Мне нра-
вился его совершенно неожиданный, даже компрометирующий настоящего
вора, интерес к литературе.  Я давал Сереге читать, что у меня бы-
ло, и он прекрасно отличал хорошую книгу от плохой.  Но ходил он в
контору не только за книжками.
     Ошиваясь около барьера - вроде бы ("с понтом") пришел  узнать
про завтрашнюю пайку,  он "насовывал", т.е., шарил по чужим карма-
нам. Почти каждый раз его ловили за руку и били.
     Вообще-то серьезные воры в лагере не воруют,  фраера им и так
принесут, "за боюсь".  Ворует мелкота, торбохваты - Серега был как
раз из таких.  Метелили его здорово, но это и в сравнение не шло с
тем, как разделывался с провинившимися  комендант  Иоффе,  который
сменил на боевом посту грузина Надараю. Иоффе был высокий красавец
еврей, балтийский моряк - капитан второго ранга; в лагерь загремел
за длинный язык. С трубкой в зубах он разгуливал по зоне во флотс-
ком кителе и хорошо начищенных ботинках. Я видел, как он, не выни-
мая из кармана рук,  а изо рта трубки, бил своей длинной худой но-
гой проворовавшегося полуцвета - не Серегу,  другого. Иоффе выбра-
сывал ногу как-то вбок; наверно, так бъет своего врага страус. (Не
ручаюсь; как дерутся страусы,  не видел.)  Воришка пытался встать,
но удар  комендантской ноги снова валил его на землю.  Я не вмеши-
вался; знал,  что бесполезно.  Бог наказал капитана:  через год он
умер от рака в лагерном лазарете.
     Вольное начальство во всех лагерях поддерживало порядок с по-
мощью самих заключенных - комендантов,  нарядчиков, заведующих ШИ-
ЗО, завбуров (БУР - барак усиленного режима,  внутрилагерная тюрь-
ма). Чаще всего это были ссученные воры или бытовики; для контрика
Иоффе сделали исключение - он сидел по  легкому  десятому  пункту.
Была у нас и самоохрана из расконвоированных бытовиков-малосрочни-
ков. Но не та, про которую пелось в старой песне:

           Далеко, на Севере дальнем,
           Там есть лагеря ГПУ
           И там много историй печальных -
           О них рассказать я могу.

           Там, братцы, конвой заключенный,
           Там сын охраняет отца,
           И он тоже свободой лишенный,
           Но должен стрелять в беглеца.

     Наши самоохранники ни в кого не стреляли,  им, по-моему, вин-
товок не доверяли.

                            *   *   *

     Внутри нашей зоны была еще одна, женская. Хоть лагпункт и был
смешанный, зечек полагалось изолировать от мужчин.  Изоляция  была
довольно условная: все бригады кормились в одной столовой, сдавали
рабочие сведения одному нормировщику, да и зону женскую огораживал
заборчик, через который пролезть не составляло труда.  Правда,  на
вахте сидел сторож з/к,  в чью задачу входило не впускать мужиков.
Но за полпайки или за одну закрутку махорки он охотно изменял слу-
жебному долгу. Я по неопытности поперся "без пропуска", а когда он
загородил дорогу,  да  еще и обматерил меня,  стукнул его в грудь.
Стукнул не сильно, но он упал как подстреленный. И я к ужасу свое-
му увидел,  что  из  одной  штанины торчит деревянная нога.  Помог
встать, стал извиняться - что его очень удивило.  Чего извиняться?
Нашел слабее себя - бей! Сам он сидел за хулиганство... Сказать не
могу, как мне было стыдно.
     С этого дня инвалид приветливо здоровался со мной и пропускал
в женскую зону без звука.  (Зато однажды обознался и не пустил до-
мой Эстер Самуэль.  И я могу его понять:  тощая,  плоскогрудая,  в
ватных стеганых штанах,  она больше походила на доходягу  мужского
пола, чем на женщину.)
     Ходил я в ихнюю зону с самыми невинными намерениями. Еще ког-
да работал на общих, стал учить английскому языку старосту женско-
го барака,  а она за это подкармливала меня. Это была Броня Моисе-
евна Шмидт,  польская комсомолка. Году в тридцать пятом она по за-
данию компартии нелегально перешла советскую границу и вскоре очу-
тилась в лагере.  Подвела фамилия: был какой-то враг народа Шмидт,
которого чекисты записали ей в родственники.
     Срок у Брони кончился в начале войны, но ее оставили в лагере
"до особого распоряжения".  Таких пересидчиков - их  еще  называли
указниками - у нас была куча. Многие из них так привыкли к лагерю,
что о свободе думали со  страхом.  Когда  старичка,  заведывавшего
больничной каптеркой,  вызвали на освобождение,  он упросил врачей
положить его в лазарет.  Но держать вольного в  лагере  нельзя,  и
пришел повторный приказ:  вывести из зоны и, если надо, положить в
больницу для в/н в/н.  Тогда он спрятался на чердаке.  Его  искали
целый день,  к  вечеру нашли и поволокли к вахте;  а он упирался и
плакал вот такими слезами.  Это было на моих  глазах.  Маразм?  Да
нет, не  совсем.  На  комендантском он жил в отдельной каморке,  в
тепле и сытости - даже девочку имел,  прикармливал ее.  А что  его
ждало на воле?..
     Броню Шмидт тоже в конце концов освободили  -  по-моему,  уже
после смерти Сталина.
     Кургузенькая, с выпученными базедовыми глазами и сильным  ев-
рейским акцентом,  она  пользовалась всеобщей любовью и уважением.
Была добра,  справедлива и рассудительна;  без труда улаживала все
склоки, возникавшие в вверенном ей бараке. А публика там жила вся-
кая: воровки, бытовички и - как же без нее? - пятьдесят восьмая. В
бабском бараке я услышал такую веселую частушку:

           Подружка моя,
           Моя дорогая!
           У тебя и у меня
           Пятьдесят восьмая...

     По другой статье,  155-й,  получила свои пять лет переводчица
из Мурманска с заграничным именем Хильда. При ближайшем знакомстве
выяснилось, что по-настоящему она Рахиль,  а проституция - это ро-
ман с  английским моряком.  Статьи своей она стеснялась не меньше,
чем имени - говорила всем, что сидит по 58-й.
     Из того же Мурманска были две подружки, Катя Касаткина и Маша
Пиликина. Попали они вместе, по одному делу, о котором стоит расс-
казать подробней.
     На воле обе они тоже завели романы с морячками - но с  амери-
канскими. Те, видимо, всерьез увлеклись красивыми русскими девчон-
ками и придумали увезти их из голодного Мурманска в  Америку.  Де-
вушки охотно согласились, пробрались на корабль, и матросики спря-
тали их в трюме,  загородив ящиками и бочками. Строго-настрого на-
казали: сидеть и не высовываться!.. Корабль отошел от причала, шли
часы, но никто из Катиных и Машиных покровителей не появлялся. Де-
вочкам  захотелось  есть,  а главное,  писать.  Они решили на свой
страх выбраться из убежища.  Раздвинули ящики и отправились на по-
иски своих ребят - но напоролись на офицера, который совсем не об-