ельцем  Сашей  Стотиком.
Знаю, что оба, отбыв срок, вернулись в Москву - со Стотиком я раза
два говорил по телефону.  А увидеться не довелось.  Не так  давно,
сказали мне, он умер.
     Вряд ли надо объяснять,  что эти  четверо  моих  сокамерников
рассказали мне все о себе не сразу, не в первые минуты знакомства.
Тогда они только назвали себя и сказали,  кто чем занимался на во-
ле. А пятый - черноглазый, с густыми черными бровями - вообще мол-
чал и застенчиво улыбался.
     - А вы где работали? - поинтересовался я.
     - В посолстве.
     По твердому "л" и черноглазости я определил, что он армянин и
плохо разбирается в тонкостях русского языка:  работал в армянском
представительстве,  а называет его посольством. На всякий случай я
решил уточнить:
     - В каком посольстве?
     - Американском.
     Я ужасно обрадовался:
     - Так вы, наверно, знаете английский?!
     - Я родился в Ну-Йойке,  - сказал он с тем акцентом,  с каким
разговаривают нью-йоркские персонажи Вудхауза; "Псмит-журналист" я
читал еще до войны. Армянин оказался американским финном Олави Ок-
коненом.
     Его история не то чтобы типична,  но характерна для 30-х  го-
дов.
     Когда мы начали первую  пятилетку,  обнаружилась  катастрофи-
ческая  нехватка  квалифицированной рабочей силы.  А в Соединенных
Штатах ее был переизбыток:  кризис, депрессия, массовая безработи-
ца.  И  советские вербовщики сумели перевезти в Союз сотни рабочих
семей,  в большинстве американских финнов:  эти ехали почти что на
историческую родину.
     Окконен-отец был плотником высокого класса,  сам Олави, тогда
еще мальчишка, собирался стать электриком или шофером. Привезли их
в Карелию, в Петрозаводск - Петроское, как называли его финны.
     Кое-что им сразу не понравилось. Олави рассказывал, например,
что в первый же день мать увидела возчика  в  замусоленных  ватных
штанах,  восседающего на буханках,  которые он вез в булочную. Эта
картина произвела на чистоплотную финку такое сильное впечатление,
что  она  до конца дней своих срезала с хлеба верхнюю корку - так,
на всякий случай.
     Но вообще-то  завербованным  американцам  жилось у нас совсем
неплохо.  В стране была карточная система,  а их обеспечивал  всем
необходимым "Инснаб";  жалованье платили долларами.  Однако спустя
немного времени советская власть решила, что это ей не по карману,
тем более что на стройках пятилетки появились и свои более или ме-
нее квалифицированные рабочие.
     Иностранцам предложили  выбор:  или  принять  советское  под-
данство и получать зарплату,  как все,  в рублях, или отправляться
по домам.  Некоторые уехали, но многие остались: обжились, привык-
ли,  да и страшновато было возвращаться, вдруг опять кризис и без-
работица.  Осталась и семья Олави. Мать была замечательная повари-
ха; знакомые устроили ее на работу в финское посольство. А когда в
39-м  началась финская война и посольство из Москвы отозвали,  все
семейство по рекомендации финских дипломатов взяли к  себе  амери-
канцы.  Мать работала поваром,  отец дворником,  а Олави шофером -
возил морского атташе. Возил не очень долго: арестовали по обвине-
нию в шпионаже, а заодно забрали и отца. Очень славный был старик;
мы познакомились через десять лет в  Инте,  куда  он  приехал  на-
вестить сына - тот,  как и я, после лагеря остался на вечном посе-
лении.
     В Инте Олави женился на русской - точнее,  белорусской - жен-
щине и теперь живет со своей Лидой в Бресте (нашем,  не  французс-
ком). А его довоенная финская жена, пока он сидел, вышла за друго-
го.
     Недавно Олави съездил по приглашению родственников в  Финлян-
дию,  а по дороге переночевал у меня. Седой, благообразный, с чер-
ными по-прежнему бровями,  он стал похож  на  сенатора  из  амери-
канского фильма.  А тогда, на Лубянке, ему было лет двадцать семь.
Для меня он оказался просто находкой: по-английски я читал, но со-
вершенно не умел говорить.
     Сейчас трудно поверить,  но в юности я был застенчив, робел и
никак не мог перешагнуть "звуковой барьер".  (Здесь на минуту отв-
лекусь.  Во ВГИКе у меня была репутация знатока английского языка,
потому что я брался переводить трофейные фильмы.  Но и теперь-то я
с трудом разбираю английскую речь с экрана; а тогда или фантазиро-
вал  - все-таки будущий сценарист!  - или спасался тем,  что читал
польские субтитры.  Иногда, правда, случался конфуз. "Пан Престон,
ваша цурка...",  начинал я и спохватывался:  "Мистер Престон, ваша
дочь...").
     Олави по-русски говорил неважно и обрадовался возможности пе-
рейти на родной язык.  Его английский,  надо  сказать,  застыл  на
уровне третьего-четвертого класса: из Америки его увезли ребенком.
Но это было как раз то,  что нужно. С ним я не стеснялся говорить,
мы  болтали  целыми  днями;  теперь,  когда иностранцы уважительно
спрашивают,  где я учил язык, я с удовольствием отвечаю: на Лубян-
ке.
     Разговаривали мы обо  всем  на  свете:  о  фильмах,  о  джазе
Цфасмана,  о еде, о женщинах (опыт у обоих был минимальный), о его
работе в посольстве.  Между прочим, он предсказал, что актрису Зою
Федорову,  скорей всего, тоже посадят: по словам Олави, она вместе
со своей сестрой часто гостила у американцев. Я, конечно, никак не
мог предположить тогда,  что через много лет познакомлюсь с Викой,
полуамериканской дочерью актрисы,  а сама Зоя Алексеевна, выйдя на
свободу,  сыграет  маленькую  роль в фильме по сценарию Дунского и
Фрида.
     С Олави  Окконеном  мы прожили душа в душу месяцев пять;  при
прощании он,  по-моему, даже прослезился. На девятом году сидки мы
встретились снова, в Минлаге.****)
     Если не считать паркетного пола и уроков  английского  языка,
жизнь  в 28-й камере мало отличалась от той,  что мы вели на Малой
Лубянке. Так же водили на оправку - впереди, как знаменосцы, самые
молодые с парашей; так же вздрагивали двое, услышав "На фэ!" - те-
перь уже  я  и  Фейгин;  так  же с грохотом открывалась среди ночи
дверь и голос вертухая -  или  вертухайки,  второй  этаж  считался
женским - требовал:  "Руки из-под одеяла!" То ли самоубийства боя-
лись, то ли рукоблудия - не могу сказать... Так же разыгрывали но-
веньких.
     Особенно благодарным объектом оказался пожилой инженер Черны-
шов, на удивление наивный и легковерный. В камеру он вошел, неся в
обеих  руках  по кружке с какой-то едой,  захваченной из дому:  ни
жестяные, ни стеклянные банки в камеру не допускались - разобьют и
осколком перережут вены! (По этой же причине на Лубянке отбирались
очки.  Идете на допрос  -  пожалуйста,  получите,  а  в  камеру  -
ни-ни...). Остановившись у двери, Чернышов с ужасом глядел на наши
стриженые головы и небритые  лица  -  каторжане!  (Брили,  вернее,
стригли бороды нам не чаще двух раз в неделю;  приходил парикмахер
с машинкой и стриг под ноль - ни "эр",  ни "агиделей" в те дни еще
не было. А с опасной бритвой в камеру нельзя).
     Новенький закрутился на месте,  не зная, куда пристроить свое
имущество.  На стол? Вдруг обидятся и обидят? Наконец нашел место:
поставил еду на крышку параши. "Ну, с этим не соскучишься", решила
камера. Переставили его кружки на стол - и зажили вполне дружно.
     А развлекались так - не скажу, чтобы очень по-умному:
     - Аркадий Степанович, - задумчиво говорил Арсен Монахов. - Вы
не знаете, как совокупляются ежи?
     - В каком смысле, Арсик? Наверно, как все.
     - Но они ведь колючие.
     - Да, действительно... Нет, тогда не знаю.
     Арсик умолкал. Потом начинал сначала:
     - Аркадий Степанович, вы просто не хотите мне сказать! Вы ин-
женер, вы должны знать.
     - Честное слово, не знаю.
     - Не может быть. Вы взрослый, у вас жизненный опыт... - И так
далее, пока не надоедало.
     Однажды, получив передачку,  старик спросил  нас,  почему  на
американских  банках  со  сгущенным молоком "Dove milk" изображена
птица.  Олави объяснил:  dove - это значит голубка. А злой мальчик
Арсен обрадовался новой теме:
     - У них сгущенное молоко не коровье,  а птичье, - объявил он.
     Чернышов удивился:
     - Как так?
     - А очень просто.  У них все продукты суррогатные. Яичный по-
рошок, например - он ведь из черепашьих яиц.
     (Такая легенда  ходила в те годы по Москве).  Инженер обводил
нас глазами:  правда?  Или розыгрыш? Мы подключились к игре, подт-
вердили:  да,  некоторые породы голубей выделяют жидкость, похожую
на молоко.  Это ценный, редкий продукт, потому и говорится: только
птичьего молока не хватает.
     Чернышов, простая душа,  и верил и не верил. Тогда я попросил
библиотекаря  принести нам Брэма,  том "Птицы".  И когда заказ был
выполнен,  открыл книгу на разделе "Голуби" и прочитал вслух: "Еще
в  древнем  Египте  было замечено удивительное свойство этих птиц:
выделять из зоба жидкость, вкусом напоминающую молоко".
     - Не может быть,  - неуверенно сказал старик. Арсик сунул ему
под нос Брэма, который, разумеется, ничего такого не писал. Расчет
был на то, что инженер без очков не сумеет прочитать мелкий шрифт:
мы знали,  что у него сильная дальнозоркость.  И действительно, он
смог только разглядеть картинку: голуби сизые, голуби белые, голу-
би с хвостами как у индюков. А я снова "прочитал":
     - Еще в древнем Египте было замечено удивительное свойство...
     - Поразительно, - сказал старик. - Вот уж, поистине, век живи
- век  учись!
     Нашу дискуссию  подслушала старушка-надзирательница.  Выясни-
лось это так: на следующем дежурстве она принесла нам тупые с зак-
ругленными концами ножницы - стричь ногти - и сказала, хихикнув:
     - Стригите. А то станете голубей доить, вымя поцарапаете.
     Подслушивать разговоры в камерах - это вертухаям вменялось в
обязанность, а  разговаривать с нами строго воспрещалось.  Но ведь
они тоже были люди, тоже томились тюремной скукой.
     Другая надзирательница -  рослая  красивая  девка  с  лычками
младшего  сержанта  на  голубом погоне - даже любила с нами побол-
тать. Пользуясь тем, что 28-ю камеру от центрального поста не вид-
но - она в боковом отсеке, за поворотом - надзирательница открыва-
ла дверь,  и мы беседовали о жизни.  Это от нее я услышал формулу,
которую вложил впоследствии в уста лагерному "куму" (в фильме "За-
терянный в Сибири"):
     - А чем я лучше вас живу?  Всю жизнь в тюрьме. У вас срока, а
я бессрочно...
     Разговаривая, деваха одним глазом поглядывала, не идет ли кто
по коридору.  Как только из-за угла  показывалась  фигура  другого
вертухая  или офицера,  наша собеседница строго говорила в камеру:
"Петь не положено!" или "Пол подметите!" - и с грохотом  закрывала
дверь.
     На вопросы,  что там на воле происходит, она не отвечала: на-
верно,  побаивалась, что кто-нибудь из нас ее заложит. Спрашивала,
кто мы, за что сидим. О себе рассказала, что комсомолка, что живет
за городом. В надзиратели пошла по совету родственника, служившего
на Лубянке - а теперь и сама не рада. Она жалела нас, а мы ее. Ин-
тересно бы узнать,  что с ней стало?  Совсем молодая была,  моложе
меня. Вспоминаю о ней с симпатией...
     В один прекрасный день в  камере  появился  Дмитрий  Иванович
Пантюков.  Пришел он не с воли и не из другой камеры, а из лагеря.
На доследствие, как он объяснил. Впервые мы увидели лагерную одеж-
ду - темносерые штаны х/б и такую же куртку. Из лагеря привез он и
чудовищный аппетит:  свою утреннюю пайку он не делил,  как мы,  на
две-три части,  а целиком съедал за завтраком,  т.е. с кружкой ки-
пятка и двумя кусочками сахара. И все равно оставался голодным.
     Пантюков рассказал,  что сидит за участие в настоящей антисо-
ветской  организации  -  партии  "Народная  воля".  Он  произносил
страстные антисталинские речи и даже пытался - без успеха - агити-
ровать симпатичную надзирательницу, о которой я рассказал.
     Физически Дмитрий  Иванович  был  очень  силен  - невысокий,
плотный, в прошлом - боксер-разрядник. Каждое утро в камере он де-
лал силовую зарядку,  и под его напором самые молодые, Володя Мат-
веев и я, тоже занялись физкультурой: до изнеможения отжимались от
пола; научились делать преднос, опираясь на спинки кроватей; дава-
ли своему энтузиасту-инструктору ломать нам шею сцепленными на за-
тылке руками.  Боксерское упражнение,  говорил он; очень укрепляет
мышцы.  Смех смехом,  а никогда в жизни - ни до,  ни после - я  не
чувствовал  себя  таким сильным,  как в пору занятий с Пантюковым.
Мог даже в душевой, подтянувшись на перекладине, сколько-то време-
ни провисеть на одной руке. Для меня - рекорд.
     А у Пантюкова личный рекорд был другой, не совсем спортивный.
Он  с  гордостью  доложил нам,  что прошлым летом семь раз за одну
ночь поимел свою возлюбленную - поставил рекорд в честь дня  авиа-
ции.
     Заниматься спортом в камере было не положено.  Если  вертухай
заставал нас на месте преступления, приоткрывалась кормушка и сле-
довал приказ - прекратить!  Но в карцер не сажали,  и мы,  оставив
кого-то  одного  возле  волчка  на  шухере,  продолжали накачивать
мускулы. Честь и слава Пантюкову! Впрочем...
     Когда кончилось следствие и меня вызвали "с вещами",  Дмитрий
Иванович подскочил ко мне и жарко зашептал:
     - Если выйдешь на волю, зайди на улицу 25-го Октября (он наз-
вал номер дома и квартиры), позвони, а когда откроют, скажи: "Зер-
нов предатель".  Запомнил?  Только эти два слова:  "Зернов  преда-
тель..." И уходи.
     Даже тогда  мне  это конспиративное задание показалось стран-
ным: с чего это я выйду на волю? Ведь ясно же, что получу срок.
     Не знаю,  то ли Пантюков был просто псих,  то ли наседка. Те-
перь,  когда вспоминаю,  мне кажется подозрительной и его  упитан-
ность,  и  романтическое название его партии - "Народная воля",  и
даже слишком чистая для  лагерника  одежда.  Для  подозрения  есть
серьезная причина:  в 1951 году, на 3-м лаготделении Минлага, меня
вызвали к куму - оперуполномоченному.  В его кабинете сидел незна-
комый  майор  в  синей  фуражке  -  явно эмгебешник.  Он задал мне
несколько вопросов и составил протокол.
     Вопросы были такие:  знакомы ли мне имена участников молодеж-
ной антисоветской группы, существовавшей в городе Москве?
     Ни одного из названных им имен я раньше не слышал,  но лагер-
ная, тренированная на такие случаи память, сохранила два: балерина
из Большого театра Маргома Рожденственская ("Маргома" -  это,  ко-
нечно,  "Маргоша":  машинистка  приняла  рукописное  "ш" за "м") и
Джемс Ахмеди.*****) Еще там фигурировал метрдотель ресторана  "Бе-
га" дядя Паша (или Вася,  не помню точно).  Кто-то из этих бедолаг
упомянул на следствии,  что знал о "деле Сулимова", назвал фамилии
Сухова, Гуревича - отсюда и интерес эмгебиста ко мне. Я честно от-
ветил, что ни о ком из этих людей понятия не имею.
     А следующий  вопрос  был:  "Знакомы  ли  вы с резидентом анг-
лийской разведки Дмитрием Ивановичем Пантюковым?"
     Я подумал:  это вопрос контрольный,  проверка на правдивость;
если скажу, что не знаком, значит и раньше врал. Ответил я так:
     - С Пантюковым Дмитрием - отчество не помню (помнил,  но  для
правдоподобия  сделал вид,  что забыл) - я сидел в одной камере на
Лубянке. О том, что он резидент английской разведки, мне ничего не
известно.  В  политические  разговоры я с ним не вступал,  так как
считал провокатором.
     С тем меня майор и отпустил,  задав на прощанье еще один воп-
рос: знаю ли я, где отбывают срок мои однодельцы?
     Я решил рискнуть.  Глядя на следователя ясными глазами,  ска-
зал:  из письма матери я узнал,  что Сухов умер - кажется, в Сухо-
безводной; а об остальных сведений не имею.
     Этот ответ был также занесен в протокол, а я вернулся в барак
к Юлику Дунскому и рассказал ему про допрос. Оба мы с удовольстви-
ем отметили,  что не так уж всеведуще МГБ, если не знает даже, что
по крайней мере двое из однодельцев уже два года здесь,  в Инте, и
спят рядышком на нарах...
     Как я уже говорил,  на Малой Лубянке  заключенные  гуляли  во
дворе.  А на Большой - на крыше тюрьмы. Там была небольшая площад-
ка,  огороженная со всех сторон трехметровой железной  стеной.  Мы
ходили по кругу, вспоминая каждый раз ван-гоговскую "Прогулку зак-
люченных".
     Однажды мы  договорились  по  дороге  с прогулки заглянуть в
глазок соседней камеры:  интересно же было,  кто там  сидит.  Пе-
рестукиваться мы не отваживались:  за этим вертухаи следили очень
строго.
     И вот, пока надзиратель, водивший нас на прогулку, возился с
замком на двери нашей камеры, Олави Окконен растопырил свое широ-
кое американское пальто, заслонив меня, а я поглядел в волчок - и
никого из знакомых там не увидел.  Зато меня застукал за этим за-
нятием  вертухай,  неожиданно вынырнувший из-за угла с подносом в
руках - он разносил обед.  То преимущество,  что наша камера была
на  отшибе,  за  поворотом  коридора,  теперь обернулось неприят-
ностью: меня опять посадили в карцер.
     А перед этим зачем-то сводили к самому полковнику  Миронову,
начальнику тюрьмы. Поинтересовавшись, кто мои родители (отец про-
фессор, мать лаборант), он уверенно поставил диагноз: был бы я из
рабочей семьи,  не занялся бы антисоветчиной.  Суровым ликом пол-
ковник похож был на пожилого пролетария из историко-революционно-
го фильма.  Скорей  всего это был тот самый Миронов,  о котором я
прочитал уже теперь в статье о процессах над врагами народа Буха-
риным и компанией.  Он исполнял тогда обязанности судебного прис-
тава или чего-то в этом роде:  привозил врагов из тюрьмы и расса-
живал на скамье подсудимых.
     Карцер я перенес легко,  боялся только, что переведут в дру-
гую камеру: привык к своим соседям, а к некоторым даже привязался.
     К моему удовольствию, отсидев трое суток, я вернулся к своим
- но застал там нового жильца, тихого грустного человечка лет со-
рока. Это был первый иностранец  (Олави  все-таки  был  советским
гражданином), встреченный мной в тюрьме - чех по фамилии Стеглик.
По-русски это будет "щегол", объяснил он мне.
     Из оккупированной  фашистами Чехословакии Стеглика отправили
на оккупированную Украину.  Он служил в немецкой администрации не
то писарем, не то бухгалтером. За какую-то провинность - кажется,
за антинемецкие высказывания - его посадили в тюрьму. Вскоре нем-
цев из  города  выбили,  а Стеглика вместо того чтобы освободить,
перевезли в другую тюрьму - в Москву,  к нам. На Лубянке он сидел
уже два года и все пытался объяснить следствию,  что никакого за-
дания от немцев он не получал и не знает, почему фашисты оставили
его в живых.
     Передачу получать ему было не от кого,  и он совершенно ого-
лодал. Я  уже  упоминал  о  тюремных голодных психозах - так вот,
классическим примером был Стеглик. Когда приносили дневную пайку,
мы всегда уступали ему горбушку. Но он не ел ее за завтраком, об-
ходясь пустым кипятком. А пайку препарировал особым способом: вы-
щипывал мякиш  и  раскладывал крошки на носовом платке - для про-
сушки. В обед он ел суп опять-таки без хлеба.  (Кстати сказать, в
лубянском супе  иногда  плавали  обрезки  спаржи;  я и понятия не
имел, что это такое, спасибо, европеец Стеглик объяснил. Наверно,
в общий котел сливали объедки с генеральской кухни).
     На второе давали негустую кашу - чаще всего овсяную,  иногда
горох. С  кашей Стеглик смешивал слегка подсушенные крошки и этой
смесью начинял выдолбленную утром  горбушку.  Что  не  умещалось,
позволял себе съесть,  а остальное - на местном жаргоне это назы-
валось "тюремный пирог" или "автобус" - откладывал до вечера. Му-
чился, терпел.  И только после отбоя, уже из постели, он протяги-
вал дрожащую от предвкушения худую ручку за своим пирогом и,  ук-
рывшись с головой одеялом, съедал его с наслаждением.
     А однажды, придя с допроса, я увидел, что Стеглик, нахохлив-
шись как  его  пернатый  тезка,  сидит на краю кровати и губы его
дрожат от обиды. Оказалось, что он ухитрился поймать голубя - тот
по глупости залетел в узкое пространство между решеткой на окне и