мого начала ощутил в себе кровь Барбароссов. Поэтому смог избежать, по крайней мере, некоторых претензий времени. Отец как-то мне говорил, что некоторые из его отпрысков - те, что находились в неведении относительно своей истинной природы, - жили обыкновенной человеческой жизнью. И умирали, как правило, в свои семьдесят лет. Лишь те из детей, которые знали, кто они есть на самом деле, жили гораздо дольше.
     - Не понимаю, - удивилась Рэйчел. - Если в тебе течет кровь Барбароссов, какая разница, знаешь ты об этом или нет?
     - Дело вовсе не в крови. А в понимании того, кто ты есть. Не химический состав крови, а знание делает нас Барбароссами.
     - А если бы ты ему не сказал?
     - Он бы давно умер.
     - Итак, вы с Беделией ушли в море на "Самарканде" и в конце концов прибыли сюда?
     - Да, но сюда мы приплыли случайно. Когда нас ветром прибило к острову, он показался нам раем. В этой части он был необитаем. И сохранился в своем первозданном виде. Конечно, мы не были первопроходцами. В Пуапу уже обосновались миссионеры. Там же появился на свет Ниолопуа. И пока к Беделии возвращались силы, я достраивал этот дом, - его взгляд скользнул мимо Рэйчел вдоль берега. - Сейчас здесь почти так же, как в тот день, когда я впервые появился на острове вместе с ней. Во всяком случае, в воздухе витают те же ароматы.
     Рэйчел задумалась о Ниолопуа. Сколько раз ей приходилось видеть странное, неприступное выражение его лица, словно он знал какую-то тайну! Теперь эта тайна стала ей известна. Он исправно исполнял свой сыновний долг: ухаживал за домом, много лет назад построенным для его матери, высматривал, когда на горизонте появятся паруса - паруса отцовской яхты. От переполнявшей боли утраты Рэйчел хотелось разрыдаться. Но не потому, что Ниолопуа стал ей близким другом, а потому, что он был той нитью, что связывала ее с прошлым - с женщиной, любовь которой так много способствовала тому, что ныне обрела Рэйчел. Не будь Беделии, не было бы никакого дома в этом райском уголке острова.
     - Может, хватит рассказов? - спросил Галили.
     В некотором смысле Рэйчел узнала более чем достаточно. Ей потребуется еще много дней, чтобы все переварить и свести воедино разные части истории Галили с тем, что уже было ей известно из дневника Холта, из уклончивых разговоров с Ниолопуа и Лореттой, а также из страшной сцены между Кадмом и Цезарией. Теперь известные ей события приобрели несколько иное звучание, и, как ни странно, еще более мрачное; боль и печаль, преданность и предательство она ощущала теперь гораздо острее, чем прежде. И хотя история Галили была сама по себе невероятной, для Рэйчел она значила во много раз больше, ибо повествовала о жизни любимого ей человека, частью которой она теперь стала.
     - Можно мне задать всего один вопрос? - спросила она. - И мы оставим эту тему до следующего раза.
     - Значит, еще не все кончено? - он дотронулся до ее руки.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Между нами.
     - О боже, милый... - Она подалась вперед, чтобы коснуться его лица, оно горело, словно у Галили был жар. - Конечно, не кончено. Я люблю тебя. Помнишь, я сказала, что не боюсь услышать то, что ты мне расскажешь. Так вот, я вполне отвечала за свои слова. Сейчас ничто меня не заставит уйти от тебя.
     Он попытался улыбнуться, но глаза у него были полны слез. Рэйчел ласково провела рукой по его лбу.
     - То, что ты мне рассказал, поможет мне во всем разобраться, - сказала она. - Я хотела этого с самого начала. Я хотела понять.
     - Ты необыкновенная женщина. Я говорил тебе когда-нибудь это? Необыкновенная и удивительная. Жаль, что мы не встретились раньше.
     - Раньше я была бы не готова тебя принять, - сказала Рэйчел. - Я бы сбежала от тебя. Не смогла бы вынести все это...
     - Итак, у тебя был еще один вопрос.
     - Да. Что случилось с Беделией? Она осталась здесь, на острове?
     - Нет, она соскучилась по жизни большого города. И через три с половиной года вернулась домой.
     - А как же Ниолопуа?
     - Несколько лет он плавал со мной. Но море пришлось ему не по душе. Поэтому, когда ему исполнилось двенадцать, я оставил его здесь, как он просил.
     - И ты больше ни разу не встречался с Беделией?
     - Только раз, перед ее смертью. Что-то заставило меня поплыть в Нью-Йорк. Какой-то инстинкт - иначе не назовешь. Когда я вошел в особняк, она была при смерти. Увидев ее, я понял, что последние годы она жила только надеждой на мое возвращение. Умирала она от пневмонии. Господи, у меня разрывалось сердце, я не мог видеть ее... такой больной. Она сказала, что не сможет спокойно умереть, если мы с Гири не помиримся. Бог его знает, зачем ей это было нужно. В общем, она позвала его к себе в спальню...
     - В ту самую большую комнату, что выходила окнами на улицу?
     - Да.
     - В которой умер Кадм?
     - В этой комнате рождались и умирали многие Гири.
     - И что она вам сказала?
     - Сначала она потребовала, чтобы мы пожали друг другу руки. Потом сказала, что у нее есть последнее желание. Она хотела, чтобы я всегда скрашивал жизнь женщин Гири. Утешал их так, как утешал ее. Любил их так, как любил ее. Словом, она завещала мне исполнять эту единственную услугу для Гири. Никаких убийств. Никакого насилия. Единственный обет утешения и любви.
     - И что ты на это ответил?
     - Что я мог ответить? Я любил эту женщину всем сердцем. И не мог ей отказать в последней просьбе. Словом, мы с Гири согласились. И дали торжественную клятву у ее кровати. Он обещал защищать дом на Кауаи от мужской половины своего потомства и превратить его обитель женщин. А я обещал являться туда, когда женщины Гири захотят, чтобы я составил им компанию. Беделия продержалась еще два дня. Мы с Гири сидели рядом и ждали, он с одной стороны, я - с другой. Но она не сказала больше ни слова. Клянусь, она это сделала специально. Наверное, хотела, чтобы мы во всей полноте осознали последствия своего обещания. Когда она умерла, мы с Гири вместе скорбели по ней, между нами возникли почти те же теплые отношения, что и в старые добрые времена. Но на похороны я не пошел. Не хотел являться на глаза новоиспеченному благородному обществу, которым к тому времени себя окружил Наб, - Асторам, Ротшильдам и Карнеги. Они не слишком меня жаловали. А Наб не хотел, чтобы я стоял у края могилы его жены, возбуждая у людей всякие вопросы. Поэтому на рассвете с утренним отливом я отбыл в море. Наба я больше никогда не видел, но мы подписали с ним официальное соглашение, где были изложены наши обещания. Странно все как-то кончилось. Когда мы с ним встретились, я был королем Чарльстона, а он бродягой. А потом поменялись ролями.
     - Тебя это волновало? Я имею в виду то, что у тебя ничего не было за душой?
     Галили покачал головой.
     - Я не желал иметь ничего из того, что было у Наба. Кроме Беделии. И был бы рад отобрать ее у него, чтобы похоронить здесь, на острове. Ей не место в этом нелепом склепе. Она должна быть там, откуда слышен шум моря.
     Рэйчел вспомнила о церквушке, окруженной кольцом могил, которую она посетила во время своего первого пребывания на острове.
     - Но дух ее здесь.
     - Она была среди прочих женщин-призраков в доме?
     Галили кивнул.
     - Да. Хотя не знаю, видел ли я их во сне или наяву.
     - Я видела их довольно отчетливо.
     - Это еще не значит, что они не привиделись мне во сне, - возразил Галили.
     - Значит, она была не призраком?
     - Призрак. Память. Эхо прошлого. Я не знаю, как правильней это назвать. То была лишь часть прежней Беделии. А другая, лучшая часть ее души все же ушла. Теперь она далеко, среди звезд. А то, что ты видела, всегда находится рядом со мной, чтобы скрасить мое одиночество. Это память о Беделии, Китти, Марджи, - он вздохнул. - Я утешал их, когда они были живы. И теперь, когда их нет, частица их осталась со мной. Видишь, как все получается?
     Он закрыл лицо руками.
     - Теперь я тебе все рассказал, - сказал он. - И нам пора подумать о том, куда мы с тобой пойдем. Рано или поздно кто-нибудь хватится искать твоего мужа.
     - Последний вопрос.
     - Да?
     - В один прекрасный день мне тоже уготована подобная участь? Стать одной из этих женщин в доме? Я умру, и ты в одиночестве будешь обо мне вспоминать?
     - Нет, у нас с тобой все будет по-другому.
     - Как?
     - Я собираюсь ввести тебя в семью Барбароссов. Хочу сделать тебя такой, как мы. Чтобы смерть была над тобой не властна. Пока не знаю, как это осуществить. И даже не уверен, что мне это удастся. Но я буду к этому стремиться. А если у меня не получится... - Он взял ее за руки. - Если я не смогу сделать тебя одной из нас, я умру вместе с тобой, - он поцеловал ее и добавил: - Обещаю. Отныне и навсегда мы будем вместе. Либо вместе уйдем в могилу, либо проживем до скончания веков.

Глава III

1

     Хотя исповедь Галили я излагал на протяжении целой ночи, в некотором смысле это был благодарный труд, ибо он избавил меня от огромного груза, который меня здорово тяготил. К тому же мне было довольно приятно уступить место иному рассказчику, чтобы его уста изложили существенную часть истории, столь долго ожидавшую своего часа. Рассказ Галили о своем прошлом предваряет последние картины романа, которому надлежит завершиться в последующие несколько дней, и, что удивительно, именно этот факт к концу ночи наполнил мою душу унынием и грустью. Возможно, вы находите это несколько странным, зная, что этот роман дался мне ценой весьма болезненных усилий, но, должен признаться, несмотря на все жалобы, это приключение захватило меня и изменило мою жизнь, поэтому, вопреки моим ожиданиям, я без особой радости подхожу к его завершению, и если честно, то даже немного побаиваюсь. Меня пугает, что, когда я закончу и отложу перо, моя жизнь лишится смысла, ибо большая часть моего естества останется на бумаге, а достойно восполнить образовавшуюся в душе пустоту мне вряд ли скоро удастся.
     Однако когда за окном занялся рассвет, настроение у меня прояснилось, а забравшись под одеяло, я и вовсе примирился со своей участью. По крайней мере, мои труды не пропали зря, думал я, и если даже мне никогда не придется проснуться, кое-что останется после моей смерти, помимо волос в раковине и пятен на подушке. Останется кое-что, порожденное моим умом и руками, и, если хотите, свидетельство моего искреннего желания упорядочить хаос.
     Говоря о хаосе, я почти в полудреме вспомнил, что совсем упустил из виду свадьбу Мариетты. Нет, я вовсе не жажду удостоиться чести посетить это торжество, и более того, если сюжет книги не потребует моего непременного участия в бракосочетании сестры, я постараюсь найти повод от него отказаться. В конце концов, все, что происходит за пределами "L'Enfant", в своем пьяном неистовстве не слишком отличается от кабака, наводненного подружками-лесбиянками Мариетты.
     Но с другой стороны, меня не покидает мысль, что ее свадьба - если, конечно, таковая состоится - станет лишним доказательством грядущих перемен, меж тем как я, предвидевший и старательно отразивший их на бумаге, останусь далеко позади. "Жалость к себе", - должно быть, скажете вы и, конечно, будете правы. Но уверяю вас, именно эта жалость подчас служит мне лучше всякой колыбельной. Словом, погрузившись в свои горестные раздумья, я вскоре уснул.
     Мне вновь приснился сон, но на этот раз я увидел не море и не серый городской ландшафт, а ярко сияющее небо и безжизненную пустыню. Неподалеку шел караван верблюдов, поднимая облака желтой пыли. Я слышал, как ехавшие верхом люди кричали на своих животных и стегали их прутьями по бокам, ощущал исходящий от них едкий запах грязи и пота, несмотря на то, что те находились в полумиле от меня. Мне ничуть не хотелось присоединиться к ним, но, когда я огляделся, то увидел, что во всех направлениях простирается безлюдная местность.
     Я пребываю в самом себе, подумал я, вокруг меня только пыль и пустота, вот что мне останется после того, как я закончу писать книгу.
     Караван удалялся прочь. Я понимал: еще немного - и он скроется от моего взгляда. И что тогда делать? Умереть от одиночества или жажды - другого не дано. Как бы ни был я несчастен, но хладнокровно встретить смерть оказался еще не готов и потому направился в сторону каравана, сначала медленно, затем быстрее, и, наконец, побежал, стараясь не упустить его из виду.
     Неожиданно я обнаружил себя среди путешественников, среди царивших там шума и зловония. Ощутил ритмичное покачивание верблюда под собой и взглянул вниз, чтобы удостовериться, что я в самом деле еду верхом на одном из животных. Вздымавшиеся путниками клубы пыли ныне закрывали от моего взора всю голую, выжженную солнцем пустошь, и единственное, что я мог видеть, были круп идущего впереди верблюда и голова следующего за мной.
     Кто-то из каравана затянул песню, и голос его зазвучал не столько мелодичней, сколько уверенней и громче общего шума.
     Это была совершенно бессвязная песня и вместе с тем очень знакомая, как обычно бывает во сне. И все-таки, что это было? Пытаясь вникнуть в суть слов и полагая, что, сосредоточившись, сумею ее постичь, я весь обратился в слух, однако, как ни старался, ничего не мог понять, несмотря на то что порой, казалось, я к этому очень близок.
     Отчаявшись, я уже собрался отказаться от своего намерения, когда случайно обнаружил в ритмическом рисунке песни ключ к ее смыслу, и тотчас слова, прежде для меня совершенно бессмысленные, стали мне ясны.
     Это была самая обыкновенная походная песня, знакомая мне с детства. Помнится, я напевал ее, сидя на сливовом дереве много-много лет назад.

     Я чувствую, я есть,
     Я был,
     И я, наверно, буду,
     Ведь я же чувствую,
     Я есть...

     Я стал подпевать, и стоило мне присоединиться к одинокому голосу, как песню подхватил целый хор голосов. Слова повторялись и повторялись, как колесо фортуны, как вереница сменяющих друг друга рождений.
     Я ощутил прилив приятного душевного тепла и, хотя ложился спать едва ли не со слезами на глазах, больше не чувствовал себя опустошенным, ибо со мной были мои воспоминания, сладкие, как плоды сливового дерева, которые в случае острой нужды могли послужить мне пищей. Да, в каждом из этих плодов была косточка, твердая и горькая, но зато снаружи ее окружала сочная и питательная мякоть. Как бы там ни было, мне не придется остаться ни с чем.
     Песня продолжала звучать, однако поющие ее голоса постепенно стихали. Я оглянулся: следующий за мной верблюд исчез, как и тот, что шел впереди. Должно быть, мои спутники сбились с пути, и я шел по пустыне один, напевая песню в ритм поступи своего животного.

     Я чувствую, я есть,
     Я был...

     Пыль осела, вокруг меня не осталось ни одного верблюда, и я увидел что-то мерцающее впереди.

     И я, наверно, буду,
     Ведь я же чувствую...

     Это была река. Я оказался в ее долине, покрытой роскошным травяным, усыпанным разноцветными цветами ковром, на котором, склоняя к земле тяжелые кроны, возвышались редкие деревья. А вдали, согретые теплом заходящего солнца, вздымались к небу городские стены.
     Я знал, что это была за река. Это был Зарафшан. И знал этот город. Сливовое дерево и походная песня привели меня в Самарканд.
     Такой вот сон. Увидеть город ближе мне не удалось, потому что я проснулся, но этого было достаточно, чтобы исцелить меня от меланхолии, с которой я ложился спать. Такова извечная мудрость сна.

2

     День уже был в полном разгаре, когда я отправился на кухню заморить червячка. Я надеялся найти какую-нибудь еду и прошмыгнуть обратно к себе никем не замеченным, но в кухне оказались Забрина и Дуайт, и мое появление, очевидно, застало их врасплох.
     - Вам не помешало бы побриться, - заметил Дуайт.
     - И сменить одежду, - добавила Забрина. - Такое впечатление, что ты спал не раздеваясь.
     - Так и было, - сказал я.
     - Если хотите, можете поискать что-то у меня в шкафу, - предложил Дуайт. - Буду рад, если вам подойдет что-нибудь из моего гардероба.
     Только тогда я обратил внимание на две странные вещи. Во-первых, рядом со столом, за которым сидели Дуайт и Забрина, стоял чемодан, а во-вторых, у Забрины были красные и мокрые глаза; похоже было, что я помешал им прощаться.
     - Это все из-за тебя, - упрекнула она меня. - Он уходит из-за тебя.
     У Дуайта вытянулось лицо.
     - Это неправда, - запротестовал он.
     - Сам сказал, не увидь ты эту проклятую лошадь... - начала Забрина.
     - Но ведь он здесь совсем ни при чем, - перебил ее Дуайт. - Я сам вызвался пойти в конюшню вместе с ним. Не будь лошади, случилось бы что-нибудь еще. Чему быть - того не миновать.
     - Насколько я понимаю, ты уезжаешь? - вмешался я.
     - Собираюсь, - горестно произнес Дуайт. - Видите ли, если я не уйду сейчас....
     - Ты не уйдешь никогда, - договорила вместо него Забрина. - Там, за пределами нашего дома, нет ничего, ради чего стоило бы уходить, - потянувшись через стол, она схватила за руку Дуайта. - Если ты был перегружен работой...
     - Нет, вовсе нет, - возразил он. - Но с годами я не становлюсь моложе. И если не уйду в ближайшем времени, то не уйду совсем, - он осторожно высвободил свою ладонь из руки Забрины.
     - Проклятая лошадь, - ворчливо сказала она.
     - Какое отношение ко всему этому имеет лошадь? - спросил я.
     - Никакого... - ответил Дуайт. - Просто я сказал За-За, - (За-За? Господи, да они гораздо ближе друг к другу, чем я себе представлял), - что, увидев коня...
     - Думуцци.
     - ...Увидев Думуцци, я вдруг понял, что мне не хватает самых обыкновенных вещей внешнего мира. Кроме, конечно, этого, - кивком он указал на маленький телевизор, который Дуайт смотрел часами. Должно быть, всякий раз, всматриваясь в мерцающий экран, он жаждал покинуть "L'Enfant", но, очевидно, осознал он это желание, лишь когда появился Думуцци.
     - Итак, - вздохнув, сказал Дуайт. - Мне пора.
     Он встал из-за стола.
     - Подожди хотя бы до завтра, - попросила Забрина. - Уже вечереет. Лучше отправиться в путь рано утром.
     - Боюсь, ты что-нибудь подсыплешь мне в ужин, - уголки его губ чуть тронула печальная улыбка. - И я забуду, зачем собрал вещи.
     - Ты ведь знаешь, ничего подобного я никогда не сделаю, - угрожающе улыбаясь, ответила она и громко фыркнула: - Хочешь уйти - скатертью дорога. Руки тебе никто выкручивать не станет.
     Она опустила глаза.
     - Но ты будешь по мне скучать, - тихо сказала она. - Вот увидишь.
     - Я буду по тебе очень скучать. И возможно даже, не выдержу разлуки больше недели, - согласился он.
     Плечи Забрины задрожали, и она разрыдалась горючими, величиной с серебряный доллар, слезами.
     - Не надо... - срывающимся голосом сказал Дуайт. - Не выношу, когда ты плачешь.
     - Тогда не заставляй меня плакать, - с обидой в голосе ответила Забрина, и, подняв полные слез глаза, добавила: - Знаю, тебе нужно идти. Я понимаю. Правда, понимаю. И знаю, что бы ты ни говорил, через неделю ты не вернешься. Стоит тебе попасть туда, как ты начисто забудешь о моем существовании.
     - О, дорогая... - Дуайт подался вперед, чтобы прижать ее к себе, но объятие вышло неловким.
     Отчаяние Забрины было слишком велико, и она вцепилась в Дуайта с такой силой, будто связывала с ним последнюю надежду удержаться от падения с большой высоты, и, уткнувшись ему в живот, зашлась долгими и громкими рыданиями. Глядя на меня, Дуайт нежно поглаживал ее по волосам, и я читал в его взоре невыразимую тоску, к которой, однако, примешивалось некоторое раздражение. Было вполне очевидно, что заставить его отступиться от принятого решения не могла никакая сила, а своими стенаниями и рыданиями Забрина лишь оттягивала то, что было неизбежно.
     Судя по всему, он призывал на помощь меня.
     - Успокойся, Забрина, - бодро сказал я. - Хватит, хватит. Не надо его хоронить. Он не умирает. А всего лишь хочет пойти посмотреть, что творится в большом и плохом мире.
     - Это одно и то же, - ответила она.
     - Какая же ты глупышка, - мягко продолжал я, подой