- Но как я могу...
     - И ты вместе с ней...
     - Может, ты все же позволишь мне договорить? Как, по-твоему, я могу написать о нашей семье, воспроизвести ее историю во всех подробностях и не упомянуть о Гири?
     - Они - настоящее отребье, Эдди. Человеческое отребье. Злобные твари. Все до единого.
     - Ты не права, Мариетта. Но даже будь ты права, я вновь повторяю: если умолчать о Гири, придется исказить историю. Какой тогда смысл в этой проклятой книге?
     - Ну, хорошо. Будь по-твоему. Только упомяни их как-нибудь вскользь.
     - Не выйдет. Они - часть нашей жизни.
     - Только не моей, - злобно прошипела Мариетта. Но когда она взглянула на меня, я увидел в ее глазах печаль, а не злость. Я готов был назвать себя предателем и раскаяться в собственном желании правдиво рассказать семейную историю. Мариетта заговорила, с величайшей осторожностью взвешивая каждое слово, будто адвокат, оглашающий условия договора.
     - Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что эта книга - единственный способ рассказать миру о нашей семье? - процедила она, сдерживаясь изо всех сил.
     - Тогда тем более...
     - Теперь дай мне закончить. Я пришла к тебе и предложила написать эту чертову книгу лишь потому, что чувствовала - и чувствую это даже сейчас, - у нас осталось мало времени. А мои предчувствия редко меня обманывают.
     - Это я понимаю, - смиренно согласился я. Надо признать, Мариетта обладает пророческим даром. Она унаследовала его от матери.
     - Возможно, именно поэтому в последнее время у Цезарии такой изможденный вид, - добавила Мариетта.
     - Она чувствует то же, что чувствуешь ты?
     Мариетта кивнула.
     - Бедная сучка, - еле слышно проронила она. - Есть еще одно обстоятельство, которое нельзя сбрасывать со счетов. Цезария. Она ненавидит Гири даже сильнее, чем я. Они забрали ее обожаемого Галили.
     Я пренебрежительно фыркнул.
     - А вот в эту сентиментальную сказку я ничуть не верю.
     - Не веришь в то, что они его забрали?
     - Конечно, нет. Я лучше, чем кто-либо, знаю, что произошло той ночью, когда он исчез. И об этом я собираюсь рассказать в книге.
     - Разумеется, против этого никто не будет возражать, - холодно заметила Мариетта.
     - Я напишу последовательный рассказ. Разве не этого ты хочешь?
     - И зачем только эта дурацкая идея взбрела мне в голову, - пробормотала Мариетта, уже не скрывая отвращения к моим намерениям. - Право, мне очень жаль, что я завела разговор об этой чертовой книге.
     - Жалеть теперь поздно. Я уже начал писать.
     - Вот как?
     Это было не совсем правдой. Перо мое еще не прикасалось к бумаге. Но я уже знал, с чего именно начну - с рассказа о доме, Цезарии и Джефферсоне. А как известно, хорошее начало - это уже полдела.
     - Что ж, тогда не буду тебя отвлекать, - заявила Мариетта, направляясь к дверям. - Но на мою помощь особенно не рассчитывай.
     - Замечательно. Я в ней и не нуждаюсь.
     - Это пока. Но она тебе понадобится, уверяю тебя. Я знаю много деталей, без которых тебе не обойтись. Тогда и посмотрим, чего стоит твоя независимость.
     С этими словами она вышла из комнаты, оставив меня наедине с джином. Я прекрасно понимал, что означает ее последнее замечание: она хотела заключить со мной нечто вроде сделки. Я выброшу из будущей книги неугодные ей главы в обмен на необходимые мне сведения. Однако я был полон решимости не дать ей одержать над собой верх - из моего повествования не будет выкинуто ни единого слова. Все сказанное мною было чистой правдой. Невозможно поведать миру историю семьи Барбароссов, обойдя молчанием семью Гири, а заговорив о них, придется вспомнить и о Рэйчел Палленберг, именем которой Мариетта никогда не согласится осквернить свои уста. В разговоре с ней я старательно избегал упоминания о Рэйчел, ибо не сомневался - услышав это имя, Мариетта разразится потоком проклятий и оскорблений в мой адрес. Стоит ли говорить, что в намерения мои входило уделить немало внимания и рассказу о пороках и добродетелях Рэйчел Палленберг.
     Но я прекрасно понимал, что, откажи мне Мариетта в помощи, повествованию моему не суждено стать полным и исчерпывающим. Поэтому я придумал наиболее простой выход: поменьше рассказывать ей о том, что я включил в книгу, а что нет. Уверен, в конце концов Мариетта смирится со сложившимся положением - хотя бы потому, что самомнение ее не имеет пределов и утрата возможности наполнить книгу собственными идеями будет для нее куда чувствительнее, чем необходимость подчиниться моему желанию рассказать о Гири. Кроме того, ей известно лучше, чем кому-либо другому, что, повествуя о многих сферах нашей жизни, я буду вынужден полагаться лишь на свое чутье, ибо сферы эти ускользают от исследования и разумного объяснения. К ним относится то, что связано с духами, с любовью и со смертью. Все это - важнейшие составляющие моего рассказа. Прочее - всего лишь перечисление мест и дат.

3

     Позже в тот же день я видел, как Мариетта выходит из дома с той самой гостьей, из-за которой у них с Забриной разгорелся спор. Подобно всем прочим возлюбленным Мариетты, она была миниатюрной, светловолосой и, скорее всего, не старше двадцати лет. Я решил, что она туристка, возможно, путешествующая автостопом, на местную жительницу она походила мало.
     Очевидно, Забрина выполнила просьбу сестры и избавила несчастную девушку от панического страха (а заодно и от воспоминаний о том, что этот страх породило). Сидя на балконе, я наблюдал за ними в бинокль. Застывшее выражение лица и пустой взгляд девушки встревожили меня. Неужели встреча с неведомым вызывает у людей только одну реакцию - ужас, граничащий с безумием? И покой им можно вернуть только насилием над их памятью и ценой утраты знания? Да, удел их жалок. (Эти размышления заставили меня вновь вспомнить о книге. Может, я напрасно тешу себя надеждой, что страницы, вышедшие из-под моего пера, подготовят путь для новых откровений, закалив человеческое сознание, которое подобно хрупкому зеркалу, дающему трещину всякий раз, когда в нем отражается чудо?) Я слегка сочувствовал нашей гостье, которую, для ее же блага, лишили даже малейших воспоминаний о том, что могло бы придать смысл ее жизни. Хотелось бы мне знать, что теперь с ней будет. Интересно, оставила ли Забрина в глубине ее сознания хоть крупинку воспоминания о том, что с ней произошло, которая, подобно песчинке в раковине устрицы, раздражающей ее тельце, со временем превратится в редкую и удивительную жемчужину? Можно лишь гадать.
     Тем временем в тени деревьев Мариетта долго и нежно прощалась со своей подругой; словами они не ограничились. Данное мною обещание говорить на этих страницах лишь чистую правду налагает на меня обязательство без утайки сообщить об увиденном: Мариетта обнажила груди девушки и стала ласкать ее соски и целовать ее губы, а затем прошептала ей что-то, и девушка опустилась на колени, расстегнула ремень и брюки Мариетты и запустила свой язык в самое сокровенное место своей возлюбленной, она ласкала ее так искусно, что крики Мариетты доносились до моего балкона. Бог свидетель, в моем нынешнем положении я радуюсь любому удовольствию и отнюдь не собираюсь кривить душой, заявляя, что увиденная сцена заставила меня залиться краской стыда. Нет, то было весьма приятное и занимательное зрелище, и после того, как они закончили и направились по тропе, ведущей из "L'Enfant" в реальный мир, я, как ни странно это звучит, с особой остротой ощутил свое одиночество.

Глава IV

     Хотя Мариетта и смеялась над моим убеждением, что дом наш является своеобразным подслушивающим устройством и доносит все новости изо всех комнат до ушей одной из своих обитательниц, той ночью подозрения мои подтвердились.
     Я плохо сплю, всегда так было и всегда так будет. Как бы я ни устал, стоит голове моей коснуться подушки, как сознанием моим овладевает нескончаемый поток мыслей, по большей части не заслуживающих внимания. Минувшая ночь не стала исключением. Мне слышались разрозненные обрывки разговора с Мариеттой, смешанные с ее страстными криками. А зрительные образы, мелькавшие в моем мозгу, никак не соотносились с этим своеобразным саундтреком. Перед моим мысленным взором возникало не лицо Мариетты и вовсе не ее соблазнительные формы, я видел мужчин и женщин, которых не мог вспомнить. Впрочем, нет, снова грешу против истины. Я узнал их, просто не помнил имен. В основном они были гротескно счастливы, некоторые голыми бродили по улицам города, кажется Чарльстона, кто-то носился по тротуарам, кто-то испражнялся, сидя па ветвях каштана. Но были и другие, куда менее счастливые личности; в какой-то момент передо мной предстали люди с застывшими лицами, похожие на пассию Мариетты, и вдруг они все закричали, словно раненые животные, - будто их внезапно лишили покрова забвения и невыносимые воспоминания вновь овладели ими. По теориям некоторых психоаналитиков сны и грезы наяву являются отражением сути человека. Если это действительно так, то, наверное, те обнаженные животные на улицах Чарльстона - это та часть моего существа, которая досталась мне от отца, а те объятые ужасом, бессвязно лепечущие души - это то человеческое во мне, что я унаследовал от матери. Но мне кажется, что подобная схема слишком примитивна. Стремясь разложить все по полочкам, ученые обычно пренебрегают фактами, которые противоречат их теориям, и в результате опускаются до заурядной лжи. Я не два существа, я - множество. В одном сочетаются присущее матери чувство жалости и пристрастие отца к сырой баранине. В другом - любовь матери к историям о кровавых убийствах и страсть отца к подсолнухам. Кто знает, сколько еще существ живет во мне? Слишком много для того, чтобы подчинить их какой-либо догме, я уверен.
     Сон этот произвел на меня весьма тягостное впечатление. Я был близок к слезам, а это случается со мной нечасто.
     А потом в темноте я услышал шарканье ног и стук по деревянному полу. Повернувшись на звук, я различил в треугольнике лунного света колючий силуэт, крадущийся к моей постели. Это был дикобраз. Я замер, и животное подошло ко мне и ткнулось влажным носом в мою ладонь (моя рука свесилась с кровати и почти касалась пола).
     - Ты сам пришел сюда? - тихо спросил я дикобраза.
     Порой некоторые из них, особенно молодые и склонные к приключениям, спускаются вниз по лестнице в надежде чем-нибудь поживиться. Но не успел я задать свой вопрос, как уже получил на него ответ, каждой своей клеточкой ощутив присутствие в комнате хозяйки этого колючего существа. Все мое жалкое, безнадежно искалеченное тело мгновенно напряглось. Ощущение было жуткое. Мне нечасто доводилось находиться в присутствии этой женщины, супруги моего отца, но по опыту прошлых встреч я помню, что последствия этого сказываются в течение многих дней. Даже если Цезария сразу покинет комнату, в течение недели, а то и больше я буду испытывать спазмы в ногах, хотя мускулы моих нижних конечностей давно атрофировались. А мой член, который давно уже годится только на то, чтобы отливать, будет вставать, как у подростка, и дважды в час требовать, чтобы с ним поиграли. Господи, и как только она это делает? Знаю одно: стоит Цезарии захотеть, она способна поднять и мертвого.
     - Уходи, Тэнси, - сказала она дикобразу.
     Тэнси никак не отреагировал на приказ, что, признаюсь, было мне приятно. Даже ей кто-то может не повиноваться.
     - Мне он не мешает, - заявил я.
     - Тогда будь осторожен. Эти иглы...
     - Я знаю.
     У меня до сих пор сохранился шрам, оставшийся после столкновения с одной из ее "колючих свинок", так Цезария предпочитает называть своих любимцев. По-моему, Цезария тогда испугалась при виде моей крови. Я до сих пор помню выражение ее лица, ее черные глаза, влажно блестевшие на обсидианово-черном лице, ее сочувствие, которое испугало меня - я боялся, что она прикоснется ко мне, чтобы вылечить. Я боялся, что ее прикосновение изменит меня и навсегда превратит в ее покорного раба. Мы замерли (меня пугала ее сила, ее - моя кровь), а дикобраз устроился на полу между нами и невозмутимо чесался - ему досаждали блохи.
     - Эта книга... - нерешительно прервала молчание Цезария.
     - Мариетта тебе рассказала?
     - Мне не нужно ничего рассказывать, Мэддокс.
     - Ах да. Разумеется.
     То, что она сказала потом, поразило меня. Но она не была бы собой и не порождала бы легенды, которые о ней ходили, если бы не обладала способностью постоянно поражать окружающих.
     - Ничего не бойся, - заявила Цезария. - Пиши все, как подсказывают тебе ум и сердце, и не думай о последствиях.
     Никогда прежде я не слышал, чтобы она говорила так мягко. Голос ее не был слабым, в нем звучала нежность, которой, как я думал, она никогда не испытывала ко мне. Да, если честно, то и к кому бы то ни было.
     - А как насчет Гири?
     - И о них тоже. Пиши обо всем. Не упускай ни одной подробности. Не забудь никого из них. И никого из нас тоже. Мы все порой идем на компромиссы. Заключаем сделки с врагами вместо того, чтобы навсегда остановить их сердца.
     - Ты ненавидишь Гири?
     - Мне бы следовало ответить отрицательно. Они всего лишь люди. И не знают лучшего. Но да, я их ненавижу. Если бы не они, мои муж и сын по-прежнему были бы со мной.
     - Но Галили, возможно, до сих пор жив.
     - Для меня он умер, - отрезала Цезария. - Умер в тот момент, когда заодно с ними выступил против своего отца.
     Она тихо щелкнула пальцами, и дикобраз повернулся и неуклюже заковылял к хозяйке. На протяжении всего разговора очертания Цезарии лишь смутно угадывались в темноте, но теперь, когда она наклонилась, чтобы взять на руки своего любимца, и оказалась в луче лунного света, я смог ее рассмотреть. Мариетта была не права, сказав, что мать сильно сдала. На мой взгляд, Цезария по-прежнему выглядела молодой женщиной, для которой природа не пожалела своих даров. Красота ее была грубой и утонченной одновременно, в серебристом лунном свете, подчеркивавшем гладкость ее лица, Цезария походила на статую. Я назвал ее красивой? Я был не прав. Красота - слишком избитое понятие, оно вызывает в воображении лица из журналов. Правильные черты и яркая внешность - такое описание не подходит этой женщине. Должен признаться, что я не в состоянии выразить словами, в чем заключалась ее притягательная сила. Скажу только, что если вы увидите Цезарию, это разобьет вам сердце и тут же исцелит его вновь, но вы уже никогда не будете таким, как прежде.
     Взяв дикобраза на руки, Цезария направилась к двери. Однако у двери она остановилась (я мог судить об этом только по звуку, потому что снова не видел ее).
     - Самое сложное - начать, - услышал я ее голос.
     - Вообще-то я уже начал, - не слишком уверенно пробормотал я.
     Хотя Цезария ничего не сказала и не сделала, что могло бы напугать меня, я не мог избавиться от тревожного - и, наверное, совершенно неоправданного - ощущения, что она ослепит меня.
     - Как? - спросила она.
     - Как я начал?
     - Да.
     - С дома, конечно.
     - А... - Судя по голосу, она улыбнулась. - С мистера Джефферсона?
     - С мистера Джефферсона.
     - Это хорошо. Хорошее начало. С моего славного Томаса. Знаешь, он был самой большой любовью моей жизни.
     - Джефферсон?
     - А ты думаешь, твой отец?
     - Ну...
     - То, что свело нас с твоим отцом, не имело ничего общего с любовью. Любовь возникла потом, но не сначала. Когда такая женщина, как я, соединяется с таким мужчиной, как он, дело не в сантиментах. Мы сошлись, чтобы завести детей. Как сказал бы твой отец: "Чтобы сохранить в потомстве наш дух".
     - Возможно, именно с этого мне следовало начать.
     Она засмеялась.
     - С того, как мы делали детей?
     - Я не это имел в виду. - Я был рад, что темнота скрыла краску, залившую мое лицо, впрочем, вполне возможно, она видит и в темноте. - Я... Я имел в виду - с вашего первенца. С Галили.
     Я услышал ее вздох. Потом воцарилась тишина, я решил даже, что она ушла. Но нет. Она еще была в комнате.
     - Это не мы назвали его Галили, - вновь раздался ее голос. - Он сам выбрал это имя, когда ему было шесть лет.
     - Я не знал.
     - Ты многого не знаешь, Мэддокс. И о многом даже не догадываешься. Поэтому-то я и пришла. Пригласить тебя... когда ты будешь готов... увидеть кое-что из прошлого.
     - Ты хочешь сказать, посмотреть какие-то книги?
     - Не книги. Не такое материальное...
     - Прости, я не совсем понимаю.
     Цезария снова вздохнула, и я испугался, что она, выведенная из терпения моей глупостью, откажется от своего предложения, что бы это ни было. Но, похоже, вздохнула она не от раздражения, а потому что на душе у нее было тяжело.
     - Галили был для нас всем, - произнесла она. - А стал ничем. Я хочу, чтобы ты понял, как это случилось.
     - Клянусь, я сделаю все, что в моих силах.
     - Я знаю, - ласково сказала Цезария. - Но от тебя может потребоваться больше смелости, чем в тебе есть. В тебе слишком много человеческого, Мэддокс. Мне всегда было трудно примириться с этим.
     - Ну, тут я ничего не могу изменить.
     - А твой отец любил тебя именно за это. - Голос ее прервался. - Какое горе для всех нас, - добавила она почти шепотом. - Какая непоправимая, ужасная ошибка. Иметь так много и упустить все...
     - Я хочу понять, как это случилось, - сказал я. - Больше всего на свете я хочу понять, как это случилось.
     - Да, - несколько рассеянно проронила Цезария. Мысли ее уже блуждали где-то далеко.
     - Что мне нужно сделать? - настаивал я.
     - Я все объясню Люмену, - ответила Цезария. - Он будет за тобой присматривать. И если окажется, что это испытание слишком тяжело для твоего человеческого разума...
     - Забрина придет мне на помощь, и я все забуду.
     - Именно так. Забрина придет тебе на помощь.

Глава V

1

     После этого разговора я иначе стал относиться к нашему дому. Все было проникнуто ожиданием. Я искал знак, ключ, какой-либо намек на чудесный источник знаний, к которому Цезария пообещала меня допустить. Если это не книга, то что же? Неужели где-то в доме хранится коллекция семейных реликвий, которую мне будет позволено увидеть? Или же я все понимаю слишком буквально? Может, меня ждут откровения духа? Но если так, найду ли я слова, чтобы выразить то, что мне будет дано познать?
     Впервые чуть ли не за три последних месяца я решил покинуть свою комнату. увы, при этом мне было не обойтись без посторонней помощи. Джефферсон не видел необходимости приспосабливать дом к нуждам прикованного к креслу калеки (Цезария, на мой взгляд, явно не имеет намерения когда-либо впасть в немощь), и для того, чтобы оказаться в коридоре, ведущем в холл, надо преодолеть четыре ступеньки, слишком высокие для инвалидного кресла. Дуайту приходится нести меня на руках, точно ребенка, а потом я, беспомощно лежа на диване, ожидаю, пока он стащит вниз кресло и усадит меня вновь.
     Дуайт - самое добродушное создание из всех, кого я когда-либо встречал. При этом он, как, впрочем, и все остальные жители Северной Каролины, имеет веские причины сетовать на судьбу. Он родился с каким-то дефектом и не мог толком выражать свои мысли, поэтому его все считали идиотом. Детство и подростковые годы Дуайта были для него настоящим кошмаром: родители забыли о нем, и никто не заботился о его образовании.
     Однажды, когда ему было четырнадцать, он отправился на болото, наверное, чтобы покончить с собой, он говорит, что не помнит зачем. Не помнит он и того, сколько дней и ночей он провел на болотах, пока Забрина не обнаружила его в окрестностях "L'Enfant". Мальчик находился в состоянии полного истощения. Она привела его в дом, из каких-то ей одной известных соображений спрятала у себя в комнате и выходила, не сообщив никому о своей находке. Я никогда не пытался выведать у Дуайта, какова истинная природа их отношений с Забриной, но у меня нет ни малейших сомнений в том, что, когда он был моложе, она использовала его для сексуальных утех, не сомневаюсь я также и в том, что он был вполне доволен таким положением вещей. В те времена она еще не была сто