отчаянно заскрипевшего кресла и злорадно улыбнулась.
     - Знаю, тебя это раздражает, - сообщила она.
     Должен заметить, весьма типичный для Мариетты ответ. Она - воплощенное упрямство, хотя, глядя на нее, этого не скажешь. Я не собираюсь восхвалять прелести своей сводной сестрины (достаточно того, что многочисленные подруги Мариетты превозносят ее до небес), но признаю, что она красивая женщина по любым меркам. Когда она улыбается, то немного напоминает отца, в ее улыбке тоже есть что-то плотоядное. Но когда лицо Мариетты спокойно, она выглядит истинной дочерью своей матери, Цезарии; если она задерживает на тебе полный невозмутимой уверенности взгляд из-под лениво опущенных век, то взгляд этот кажется почти осязаемым. Она невысокая, моя Мариетта, - без каблуков немногим более пяти футов, и теперь, утонувшая в громадном кресле, с бесхитростной улыбкой на устах, она напоминает маленькую девочку. Воображению моему не требуется усилий, чтобы представить рядом с ней отца, покачивающего ее на своих огромных руках. Возможно, сидя в этом кресле, она представляет себе ту же картину. Возможно, именно это воспоминание заставило ее произнести:
     - Последние дни тебе грустно, правда? Я хочу сказать, особенно грустной?
     - Особенно грустно? Что ты имеешь в виду?
     - Я же знаю, что ты сидишь здесь и тоскуешь...
     - Я вовсе не тоскую.
     - Но ты ведь живешь тут затворником.
     - Это мой выбор. Мне это нравится.
     - Правда?
     - У меня есть все, что мне нужно. Книги. Музыка. А на тот случай, если мне действительно станет тоскливо, у меня есть телевизор. Я даже знаю, как его включить.
     - Значит, ты не грустишь? Никогда?
     Она так настойчиво задавала этот вопрос, что, прежде чем ответить, я задумался на пару секунд.
     - Ну, если честно, недавно у меня было несколько приступов меланхолии, - наконец признал я. - Не то чтобы я не мог с ними справиться, но...
     - Какой мерзкий джин.
     - Английский.
     - Он такой горький. Почему ты считаешь, что должен пить английский джин? Солнце над Империей давно закатилось.
     - Мне нравится горечь.
     Мариетта скорчила гримасу.
     - В следующий раз, когда поеду в Чарльстон, непременно привезу тебе хорошего бренди, - пообещала она.
     - Ты преувеличиваешь достоинства бренди, - заметил я.
     - Если растворить в нем немного кокаина, получается отлично. Ты никогда не пробовал? Забористая штука.
     - Кокаин в бренди?
     - Очень мягко идет, и на следующий день - никаких проблем с носом.
     - Вот только, мне не нужен кокаин. Мне вполне хватает джина.
     - Но алкоголь клонит в сон.
     - И что с того?
     - Если ты примешься за работу, то не сможешь позволить себе так много спать.
     - Я что-то пропустил? - спросил я.
     Мариетта встала и, несмотря на то, что английский джин внушал ей отвращение, снова наполнила стакан. Потом она приблизилась к моему креслу.
     - Ты не возражаешь, если я выкачу тебя на балкон?
     - Хотелось бы сначала услышать, что ты имела в виду.
     - А мне казалось, что вы, англичане, любите недосказанность, - заявила Мариетта, выкатывая мое кресло из-за письменного стола и направляясь к французским окнам.
     Они были распахнуты настежь - перед приходом Мариетты я как раз наслаждался ароматом вечернего воздуха.
     - Ты скучаешь по Англии? - спросила Мариетта, когда мы оказались на балконе.
     - Какой-то странный у нас разговор, - заметил я.
     - Это простой вопрос. Ты ведь должен иногда скучать по Англии.
     (Тут следует сообщить, что мать моя, одна из многочисленных возлюбленных моего отца, была англичанкой.)
     - С тех пор как я уехал из Англии, прошло много лет. Теперь я вспоминаю ее только в снах.
     - И ты записываешь эти сны?
     - А, - ответил я. - Наконец-то до меня дошло, к чему ты клонишь. Ты снова об этой книге.
     - Пора, Мэддокс, - произнесла Мариетта с удивившей меня серьезностью. Не припомню, чтобы когда-либо прежде она была так серьезна. - Времени у нас осталось не так много.
     - Это почему же?
     - Ради бога, Эдди, открой глаза. Все вокруг меняется. Пока перемены не слишком заметны, но они происходят везде. Даже камни стали иными. И цветы. И земля. Недавно я проходила мимо конюшен, там, где мы похоронили папу, и клянусь, земля сотрясалась у меня под ногами.
     - Тебе вообще не следовало туда ходить.
     - Не пытайся перевести разговор. Знаю, по этой части ты мастер, особенно когда хочешь увильнуть от дела...
     - И с каких же пор...
     - Ты единственный из всей семьи способен передать это на бумаге, Эдди. У тебя здесь под рукой все документы, все дневники. И ты по-прежнему получаешь письма, сам знаешь от кого.
     - За последние сорок лет - всего три письма. Вряд ли это можно считать оживленной перепиской. И ради бога, Мариетта, почему бы тебе не назвать его по имени?
     - Вот еще! Терпеть не могу этого гаденыша.
     - Ну, он не заслуживает подобных эпитетов, Мариетта. По-моему, тебе следует допить свой джин и оставить меня в покое.
     - Значит, Эдди, ты говоришь мне "нет".
     - А ты не привыкла к подобным ответам, не так ли?
     - Эдди. - Она натянуто улыбнулась.
     - Мариетта. Дорогая. Пойми, я не собираюсь превращать собственную жизнь в пытку только потому, что тебе взбрело в голову запечатлеть на бумаге историю нашего семейства.
     Она бросила на меня пронзительный взгляд, одним глотком осушила стакан и поставила его на перила балкона. Судя по тому, что Мариетта проделала это с подчеркнутой осторожностью, а перед тем, как заговорить вновь, выдержала паузу, она готовила заключительную реплику, так сказать, под занавес. Моя милая Мариетта питает неодолимую склонность к театральным эффектам.
     - Значит, ты не желаешь превращать свою жизнь в пытку? Не будь столь жалок, Эдди. Ведь ты и не живешь. Именно поэтому ты должен написать книгу. Иначе умрешь, так ничего и не совершив на этом свете.

Глава III

1

     Конечно, Мариетта помнила иные времена. Черт бы ее побрал! Когда-то и я жил, а не прозябал в инвалидном кресле. До моей травмы я был жаден до всякого рода новых впечатлений и, пожалуй, немногим уступал Никодиму. Впрочем, нет, беру свои слова обратно. По части сексуальных аппетитов я никогда не мог с ним сравниться, хотя мои бесконечные путешествия предоставляли мне немало возможностей. Отец мой слыл знатоком всех лучших европейских борделей, что до меня, то я предпочитал разглядывать соборы и напиваться в барах до бесчувствия. Признаюсь, выпивка - моя слабость, и не раз она доводила меня до беды. И растолстел я тоже из-за нее. Впрочем, когда ты прикован к инвалидному креслу, трудно сохранять стройность. увы, ныне моя задница достигла весьма внушительных размеров, талия расплылась, а лицо! Бог мой! Некогда оно было весьма привлекательным, и ни в одной компании я не оставался без женского внимания, теперь же оно стало круглым и одутловатым. Лишь в моих глазах еще можно увидеть отблески того обаяния, которым я был столь щедро наделен в прежние дни. Глаза мои необычного цвета: с голубыми и серыми крапинками. Все остальное ни к черту.
     Полагаю, рано или поздно подобное происходит со всеми. Даже Мариетта, чистокровная Барбаросса, сказала, что замечает признаки старения; разумеется, у нее этот печальный процесс происходит медленнее, гораздо медленнее, чем у обычных людей. Я сказал ей, что один седой волос в десять лет не стоит того, чтобы беситься из-за него, особенно если учесть все прочие дары, которыми так щедро наградила ее природа. От матери ей досталась безупречная гладкая кожа (при этом ни она, ни Забрина отнюдь не столь черны, как Цезария), а от Никодима она унаследовала его изящное телосложение. Мариетта тоже не прочь выпить, однако это никоим образом не сказывается на ее талии и форме ягодиц. Кажется, я опять отвлекся. И чего это я заговорил о заднице Мариетты? Ах да, я вспоминал о том, как путешествовал в качестве доверенного лица Никодима. То было чудесное время. Конечно, мне пришлось месить дерьмо во многих конюшнях, однако довелось и увидеть немало такого, чем славится этот мир: дикие степи Монголии, пустыни Северной Африки, равнины Андалузии. Теперь, когда по воле обстоятельств мне приходится довольствоваться ролью стороннего наблюдателя, приятно сознавать, что так было не всегда. Взявшись за перо, я отнюдь не ощущаю себя оторванным от действительности теоретиком, который судит о мире лишь по газетам да по выпускам телевизионных новостей.
     По мере продолжения своего рассказа я обязательно поведаю и о достопримечательностях, которые мне довелось увидеть, и о людях, с которыми я свел знакомство во время путешествий. Но сейчас с вашего позволения я хотел бы рассказать об Англии, стране, где я был зачат. Жизнь мне дала женщина по имени Мойра Фини, и, хотя вскоре после моего рождения она скончалась от недуга, причины и природу которого я не уяснил до сих пор, первые семь лет жизни я провел в родной стране своей матери. Заботы обо мне взяла на себя ее сестра Гизела. Баловать своего осиротевшего племянника у нее не было возможности. Выяснив, что человек, от которого ее сестра родила ребенка, вовсе не собирается вводить нас в свой блистательный круг общения, Гизела пришла в ярость и из гордости, а также по глупости отказалась принять весьма значительную сумму, которую отец предложил ей на мое содержание. Отказалась она и встречаться с моим отцом. Лишь после смерти Гизелы (ее при весьма подозрительных обстоятельствах поразил удар молнии) отец вошел в мою жизнь, и я стал путешествовать вместе с ним. В течение последующих пяти лет мы посетили немало выдающихся домов, будучи гостями сильных мира сего, желавших что-то узнать о лошадях (и одному богу известно о чем еще: вполне возможно, что, оставаясь за кулисами, мой отец определял судьбы наций). Но несмотря на избыток впечатлений, которыми полны эти годы - два лета мы провели в Гранаде, весну в Венеции, а остальных мест я уже не помню, - ныне я с особой теплотой вспоминаю о раннем периоде своего детства, когда я жил вместе с Гизелой в Блэкхизе. То были годы, проникнутые нежностью, общество моей нежной тетушки, вкус молока и дождь, шумевший в листве сливового дерева, что росло за нашим домиком; с верхних веток этого дерева виден купол собора Святого Павла.
     Память моя с поразительной отчетливостью воспроизводит ощущения, пережитые мною во время тех сладостных часов, когда я сидел, прижавшись к шишковатому стволу, погруженный в счастливое полузабытье, и шептал про себя стихи и песни, рождаемые моей фантазией. Один из этих стишков я помню до сих пор:

     Я чувствую, я есть, Я был,
     И я, наверно, буду, Ведь я же чувствую, Я есть, Я был,
     И я, наверно, буду, Ведь я же чувствую...
     <Здесь и далее стихи в переводе Б. М. Жужунавы.>

     И так до бесконечности.
     Мариетта не ошиблась, я и в самом деле скучаю по Англии и делаю все, что в моих силах, чтобы сохранить свои воспоминания. Поэтому я пью английский джин, придерживаюсь английской орфографии и предаюсь английской меланхолии. Однако той Англии, о которой я тоскую, Англии, которую вижу в снах, более не существует. Для того чтобы ее увидеть, надо вновь превратиться в беззаботного мальчугана и взобраться на сливовое дерево. Однако и дерево, и мальчик давно уже стали историей. В сущности, именно это обстоятельство и является второй причиной, заставившей меня взяться за перо. Открывая шлюзы воспоминаний, я надеюсь, что поток их унесет меня, хотя бы ненадолго, в блаженную пору моего детства.

2

     Расскажу вкратце о событиях того дня, когда я сообщил Мариетте, что начал писать книгу; полагаю, это поможет вам лучше понять, как протекает жизнь в нашем доме. Я сидел на балконе в окружении птиц (среди местных пернатых у меня есть одиннадцать добрых знакомых - кардиналы, овсянки и черные дрозды, они прилетают ко мне и едят у меня с ладони, а потом поют для меня). Так вот, я кормил птиц и услышал внизу яростный спор между Мариеттой и моей второй сводной сестрой, Забриной. Мариетта по своему обыкновению пыталась добиться своего, а Забрина - которая неизменно старается держаться в тени, а столкнувшись с кем-нибудь из членов семьи, отнюдь не выказывает желания завязать разговор - с неожиданной категоричностью настаивала на своем мнении. Причина столкновения между сестрами заключалась в следующем: минувшей ночью Мариетта привела в дом одну из своих возлюбленных, и та оказалась не в меру любопытной. Когда Мариетта уснула, эта особа, выскользнув из спальни, отправилась бродить по дому и увидела то, что ей видеть вовсе не полагалось.
     Так или иначе, теперь гостья пребывала в состоянии глубокой истерики и успела окончательно вывести Мариетту из себя. Мариетта уговаривала Забрину приготовить для незадачливой сыщицы специальный леденец, который начисто сотрет все увиденное из ее памяти. Тогда Мариетта доставит предмет своей страсти домой и о неприятном случае можно будет забыть.
     - В прошлый раз я говорила тебе, что мне это не нравится. - Голос Забрины, обычно тихий и неуверенный, прозвучал непривычно резко.
     - Господи, - устало вздохнула Мариетта. - Может, перестанешь мне выговаривать?
     - Тебе прекрасно известно, обычным людям нечего делать в этом доме, - продолжала Забрина. - Приводя сюда чужих, сама напрашиваешься на неприятности.
     - Но она особенная.
     - Тогда почему ты хочешь, чтобы я стерла ее память?
     - Потому что я боюсь за нее. Если ты этого не сделаешь, она сойдет с ума.
     - А что она, собственно, видела?
     Последовала долгая пауза.
     - Не знаю, - наконец призналась Мариетта. - Она совершенно не в себе. Ничего толком не может рассказать.
     - И где ты ее нашла?
     - На лестнице.
     - Надеюсь, маму она не видела?
     - Нет, Забрина. Конечно, нет. Если бы она увидела маму...
     - То была бы мертва.
     - То была бы мертва.
     Сестры вновь помолчали. Наконец я услышал голос Забрины:
     - Если я все же сделаю это...
     - Да?
     - Quid pro quo. <Услуга за услугу.>
     - He очень-то по-родственному, - проворчала Мариетта. - Ну, будь по-твоему. Quid pro quo. И что ты от меня хочешь?
     - Пока не знаю, - проронила Забрина. - Но не волнуйся, я обязательно что-нибудь придумаю. И тебе моя выдумка не понравится. Можешь не сомневаться.
     - Как мило с твоей стороны, - язвительно заметила Мариетта.
     - Слушай, ты хочешь, чтобы я это сделала, или прекратим пустые пререкания?
     Опять повисла тишина.
     - Она в моей спальне, - нарушила молчание Мариетта. - Мне пришлось привязать ее к кровати.
     Забрина захихикала.
     - Не вижу ничего смешного.
     - А по-моему, они все смешные, - откликнулась Забрина. - Слабые головы, слабые души. Среди них тебе никогда не найти того, кто был бы тебе под стать. Ты и сама это знаешь. Это невозможно. Нам с этим жить до самой смерти.

***

     Примерно час спустя Мариетта вошла в мою комнату. Она казалась бледной, а большие серые глаза были полны печали.
     - Ты слышал наш разговор, - заявила она с порога. Я не счел нужным опровергать это заявление. - Иногда мне хочется врезать этой суке. Как следует врезать. Но она все равно не почувствует. Жирная корова.
     - Просто ты не выносишь быть обязанной кому-то.
     - Я не прочь быть обязанной тебе.
     - Я не в счет.
     - Да, ты не в счет, - сказала она, но, увидев выражение моего липа, торопливо добавила: - А что я такого сказала? Да ради бога! Я просто согласилась с тобой. Какие вы все чувствительные!
     Она подошла к моему письменному столу и исследовала содержимое бутылки с джином. Там оставалось на самом донышке.
     - Есть еще?
     - Есть еще пол-ящика. В спальне, в шкафу.
     - Не возражаешь, если я...
     - Конечно. Угощайся на здоровье.
     - Нам бы надо чаще с тобой разговаривать, Эдди, - крикнула она из соседней комнаты, куда отправилась за джином. - Чтобы получше узнать друг друга. А то мне и словом не с кем перекинуться. В последние два месяца Дуайт и Забрина словно с ума посходили. До чего ее разнесло, это какой-то кошмар. Ты давно ее видел, Эдди? Она разжирела до безобразия.
     Хотя и Забрина, и Мариетта настаивают на том, что между ними нет ни малейшего сходства - и во многом это правда, - у них есть немало общих, причем весьма важных, черт. Обеим моим сестрам присущи своеволие, упрямство и властность. При этом Мариетта, которая на одиннадцать лет моложе Забрины, невероятно, потрясающе стройна, она гордится своим атлетическим телосложением и вообще без ума от своего тела. А Забрина давно уже дала волю собственной страсти к кремовым пирожным и ореховым тортам со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями. Иногда я вижу из окна, как она, неуклюже переваливаясь, пересекает лужайку. На мой взгляд, сейчас в ней не менее трехсот пятидесяти фунтов веса. (Как вы уже догадываетесь, наше семейство принадлежит к людям, с которыми жизнь обошлась довольно жестоко. Но поверьте, когда вы ближе познакомитесь с теми обстоятельствами, в которых мы ныне пребываем, вы удивитесь, что мы еще способны хоть к каким-то действиям.)
     Мариетта вернулась с бутылкой, ловко свернула пробку и щедро плеснула джина себе в стакан.
     - Слушай, твой шкаф до отказа забит одеждой, - заметила она, сделав добрый глоток. - Зачем тебе столько вещей? Ты ведь никогда не будешь их носить.
     - Я так понимаю, ты положила глаз на какой-то предмет из моего скромного гардероба.
     - Ага. Там у тебя есть симпатичный смокинг.
     - Он твой.
     Мариетта наклонилась и поцеловала меня в щеку.
     - Похоже, все эти годы я тебя недооценивала, - заявила она и без промедления направилась в спальню - забрать смокинг, на тот случай, если я вдруг передумаю.
     - Я решил написать книгу, - сообщил я, когда она вернулась в комнату.
     Она бросила смокинг на кресло Никодима и вне себя от радости закружилась по комнате.
     - Чудесно, чудесно, - повторяла она. - О Эдди, нас с тобой ждет такое увлекательное время.
     - Нас?
     - Конечно, нас с тобой. Разумеется, писать будешь ты, но я собираюсь тебе помогать. Ты ведь многого не знаешь. Например, того, что Цезария рассказывала мне, когда я была маленькой.
     - Думаю, тебе стоит говорить потише.
     - Она не услышит. Она не выходит из своих комнат.
     - Мы не знаем, что она слышит, а что нет, - возразил я. По некоторым свидетельствам, Джефферсон спроектировал дом так, что все звуки, раздающиеся в комнатах, слышны и в покоях Цезарии (в которых, впрочем, я никогда не бывал, да и Мариетта тоже). Возможно, это всего лишь легенда, однако у меня на сей счет существуют серьезные сомнения. Хотя минуло немало времени с тех пор, как я последний раз мельком видел Цезарию, мне не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как она, сидя у себя в будуаре, прислушивается к разговорам собственных детей и детей своего мужа. Она слышит, как они жалуются и плачут и потихоньку сходят с ума, и, возможно, это доставляет ей удовольствие.
     - Да если она и слышит меня сейчас, что из этого? Она наверняка будет рада, что мы взвалили на себя эту мороку. Ну, то есть, решили увековечить историю семьи Барбароссов. Мы сделаем мамочку бессмертной.
     - Может, она и так бессмертна.
     - О нет... ты ошибаешься. Она стареет. Забрина видит ее постоянно и утверждает, что старая ведьма заметно одряхлела.
     - В это трудно поверить.
     - А я поверила. Знаешь, именно слова Забрины и заставили меня впервые подумать о нашей книге.
     - Это не наша книга, - отрезал я. - Я напишу ее сам, и напишу по-своему. А значит, книга будет посвящена не только тем, кто носит имя Барбароссов.
     Мариетта одним глотком осушила свой стакан.
     - Понимаю, - произнесла она, и голос ее слегка дрогнул. - Так о чем же будет эта книга?
     - Разумеется, о нашей семье. Но там будет рассказано и о Гири.
     Услышав это, Мариетта погрузилась в молчание и уставилась в окно: она смотрела туда, где я сидел с птицами. Прошло не менее минуты, прежде чем она заговорила вновь.
     - Если ты собираешься писать о Гири, тогда пусть твоя книга катится к чертям.