рджи преувеличены и на самом деле остров вовсе не покажется ей раем земным, побывать в новом месте все равно чертовски увлекательно, к тому же Марджи права - сейчас Рэйчел необходимо вновь стать собой, а на острове никто не помешает ей сделать это.
     Первый этап путешествия, перелет до Лос-Анджелеса, был ничем не примечателен. Благодаря нескольким порциям спиртного Рэйчел погрузилась в приятную дрему, в которой и пребывала большую часть полета. В Лос-Анджелесе предстояла двухчасовая стоянка, и она вышла из самолета, чтобы размять ноги и выпить чашку кофе. В аэропорту царила невероятная толчея, и Рэйчел наблюдала за суетящимися людьми - разгоряченными, потными, плачущими и смеющимися - со спокойной отстраненностью жительницы другой планеты. Когда она вернулась в самолет, выяснилось, что рейс задерживается. Капитан объяснил, что причиной задержки послужила незначительная техническая неполадка, и заверил, что вскоре она будет исправлена. И действительно, через двадцать, самое большее через двадцать пять минут было объявлено, что самолет готов к отправлению. Во время второго перелета Рэйчел уже не спала. В душе ее начали пробиваться ростки беспокойства. Она пыталась вспомнить, что говорила Марджи о чудесном острове и о загадочном доме. Вроде бы о том, что там по-прежнему случаются чудеса...
     "Да, сейчас мне не помешало бы чудо", - вздохнула Рэйчел. Вот если бы начать все сначала, вновь стать прежней девочкой, не знающей ни боли, ни разочарований. Впрочем, была ли она такой когда-нибудь? Где она, беззаботная, наивная Рэйчел, верившая, что в этом прекрасном мире царит доброта и все, что происходит - только к лучшему? С тех пор как она последний раз увидела в зеркале это жизнерадостное, самонадеянное создание, кажется, минула вечность. Годы, проведенные в Дански - в особенности после смерти отца, - пригвоздили ее к земле и мешали взлететь вновь. Со временем ее надежды на свободную, счастливую, беспечную жизнь таяли. Даже после встречи с Митчеллом, превратившим ее в сказочную принцессу, надежды эти не спешили возвращаться. В первые месяцы знакомства с Митчеллом она постоянно ожидала, что он скажет ей держать выше нос и не смотреть на мир так мрачно. Но он, похоже, не замечал грусти в ее взгляде. А может, и замечал, но думал, что богатства Гири - надежное лекарство от самой черной меланхолии.
     Мысли о Митчелле вновь заставили Рэйчел загрустить. Бедный Митчелл, он так хотел быть оптимистом. Разлука пойдет на благо им обоим.
     Аэропорт Гонолулу, в котором ей уже случалось бывать, не изменился. В бесчисленных магазинах по-прежнему продавались фигурки, грубо вырезанные из скорлупы кокоса, бары предлагали тропические коктейли, толпы туристов в пестрой одежде сновали туда-сюда под предводительством гидов, несущих таблички с объявлениями. Повсюду мелькали цветастые рубашки, без которых не обходится ни один американец, побывавший на Гавайях. Неужели рай земной, который с таким упоением описывала Марджи, расположен на расстоянии двадцатиминутного перелета отсюда, с недоумением спрашивала себя Рэйчел. В это ей верилось с трудом.
     Но сомнения ее стали слабеть, как только она вышла из аэропорта, и очаровательный неуклюжий вагончик повез ее в терминал, откуда должен был отправиться ее самолет. В знойном воздухе царило благоухание, и нежная свежесть океана смешивалась с ароматом экзотических цветов.
     Самолет оказался совсем маленьким, но больше половины кресел в салоне пустовало. Хороший признак, удовлетворенно отметила про себя Рэйчел. Судя по всему, общество туристов в гавайских рубашках ей не угрожает. Миниатюрный самолет оторвался от земли более резко, чем его громоздкий собрат, и стремительно набрал высоту. Через несколько секунд взгляду Рэйчел открылась лазурная гладь океана, а небоскребы Гонолулу исчезли из виду.

Глава VIII

     Перелет из суетного и шумного Гонолулу до Острова Садов длится недолго, не более двадцати пяти минут. Но пока Рэйчел находится в воздухе, позвольте мне рассказать об одном событии, которое произошло примерно за две недели до этого.
     Это случилось в маленьком невзрачном городишке Пуэрто-Буэно. Из всех городов, упомянутых в этой книге, Пуэрто-Буэно, пожалуй, самый захолустный и находится на одном из отдаленных островов чилийской провинции Магаланес. Эта провинция отнюдь не относится к числу райских уголков, где люди стремятся провести отпуск; пейзаж на овеваемых знойными ветрами островах никак не назовешь живописным, и некоторые из них совершенно пустынны. Неудивительно, что Пуэрто-Буэно, насчитывающий семь сотен жителей, считается здесь крупным городом, но обитатели близлежащих островов не часто поминают его в своих разговорах. Этот город с течением лет стал пристанищем для разного сброда, людей, не привыкших жить в ладах с законом. Его жители - в основном преступники, скрывающиеся от правосудия и кочующие в поисках надежного убежища, и те, кого страшит не закон, а людская месть. Некоторые из тех, кто избрал для себя этот захудалый городок, в свое время весьма печально прославились. Так, один из местных жителей до поры довольно успешно отмывал деньги для Ватикана, другая жестоко расправилась со своим мужем в Аделаиде и до сих пор как самую дорогую реликвию хранит фотографию мертвого тела. Но в большинстве своем жители Пуэрто-Буэно - ничем не примечательные злоумышленники, воры и фальшивомонетчики, поимка которых не принесет большой чести их преследователям.
     Учитывая своеобразные особенности здешнего населения, трудно предположить, что в Пуэрто-Буэно может царить порядок и безмятежность, но это именно так. Кажется, никто здесь не знает, что такое преступления - их не совершают, о них не говорят и не вспоминают. Обитатели города предпочитают забыть о собственном бурном прошлом и провести остаток дней в тишине и покое. Конечно, Пуэрто-Буэно не обременен избытком комфорта (здесь всего два магазина, и электричество порой поступает с перебоями), но город этот, бесспорно, уютнее, чем тюрьма или могила. А в погожие деньки местные жители прогуливаются по обшарпанной набережной, любуются чистым небом, где никогда не увидишь следа пролетевшего самолета, и думают о том, что называть этот городок забытой богом дырой не так уж и справедливо.
     Как вы понимаете, корабли редко бросают якорь в здешней гавани. Иногда рыболовное судно, снующее вдоль побережья, находит тут защиту от шторма, порой вдали появляется белоснежный круизный лайнер, капитан которого явно сбился с курса, - впрочем, это видение из другого мира исчезает за горизонтом так быстро, что пассажиры его вряд ли успевают рассмотреть домики Пуэрто-Буэно. Обычно гавань служит пристанищем нескольким утлым лодчонкам, столь потрепанным, что самый отчаянный смельчак не решился бы выйти на них в море. Зимой некоторые из них уходят под воду, где и сгнивают.
     Но пришел день, когда у здешних берегов пришвартовалось судно, которое никак нельзя было отнести ни к одной из перечисленных категорий. Судно это, носившее имя "Самарканд", многократно превосходило по красоте и изяществу любой из круизных лайнеров, а по легкости и маневренности - любой из рыбачьих катеров. То была яхта, обшитая некрашеным мореным деревом, которое покрывал блестящий лак. Рубка, штурвал и обе мачты яхты тоже были из мореного дерева, и при определенном освещении древесные прожилки складывались в причудливый узор, словно яхта была расписана искусным рисовальщиком. Что до парусов, то они, как и положено, были белые, но штопанные множество раз, и теперь контуры бесчисленных заплат, имевших более светлый или более темный оттенок, также составляли замысловатый рисунок.
     Впрочем, допускаю, что избалованный взор не счел бы яхту столь уж примечательной. Во Флориде и Сан-Диего, где швартуются самые роскошные суда в мире, она вряд ли привлекла бы внимание. Иное дело Пуэрто-Буэно - здешним жителям чудесная яхта, вошедшая в гавань в серый, холодный день, казалась ожившим сновидением. И хотя впервые капитан (который был единственным человеком на борту) привел свою Красавину в гавань Пуэрто-Буэно так давно, что никто из местных старожилов не помнил этого события, всякий раз, стоило яхте показаться на горизонте, десятки людей устремлялись к берегу, чтобы полюбоваться ее прибытием. В появлении яхты была какая-то высшая справедливость, подобная приходу весны после тоскливой холодной зимы, и это смягчало даже суровые сердца жителей Пуэрто-Буэно.
     Но стоило судну войти в гавань, зрители сразу покидали набережную. Они знали, что за швартовкой и сходом на берег единственного темнокожего человека, приведшего свой корабль к их берегам, наблюдать не стоит. Согласно легенде, тот, кто увидит, как нога капитана "Самарканда" ступит на твердую землю, поплатится за собственное любопытство жизнью - много лет назад именно так случилось с одним несчастным зевакой, который умер прежде, чем минул год после того, как яхта вошла в гавань. Поэтому все взоры устремлялись прочь, когда капитан, сойдя по трапу, поднимался на вершину нависавшего над бухтой холма, где был его дом. Ни один из обитателей города не знал об этом человеке ничего, кроме имени. Имя это известно и вам. Галили.

***

     Вы, наверное, хотите узнать, зачем моему сводному брату понадобилось жилище в городе, население которого сплошь состоит из бывших преступников. Все просто - Галили приобрел дом в Пуэрто-Буэно случайно. Он шел под парусом вдоль побережья - подобно тем рыбачьим суденышкам, о которых я вскользь упомянул, - как вдруг внезапно налетевший шторм поставил его перед выбором - искать убежища в ближайшей гавани или пойти ко дну. Галили принял решение не без колебаний. В то время его терзали отчаяние и неудовлетворенность, и поднявшаяся буря навела его на мысль отдаться на волю разъяренных волн. Но он все же отказался от этого убийственного намерения - не ради собственного спасения, но ради яхты, которую считал своим единственным другом. Столь благородное судно не заслуживало такого бесславного конца; Галили представил, как останки "Самарканда" будут выброшены на берег, и крестьяне пустят их на растопку. Давным-давно он пообещал своему другу, что, когда придет время, обеспечит ему достойный конец далеко, очень далеко от земли.
     Итак, Галили взял курс на Пуэрто-Буэно - который в ту пору был раза в четыре меньше, чем теперь, ну а что касается недавно построенной гавани, то в нее вряд ли успело войти хотя бы одно судно. Кстати, возведена гавань была под руководством некоего Артуро Хиггинса, по происхождению англичанина, - он истратил на строительство все свои деньги и за год до появления Галили свел счеты с жизнью. Его опустевший дом возвышался на холме, и Галили, влекомый странным желанием увидеть место, где свершилось самоубийство, поднялся на холм и открыл дверь заброшенного жилища. Со дня смерти Хиггинса в доме никто не бывал, в спальне свили гнезда чайки, а в камине обосновались крысы. Но путешественнику царившее здесь запустение пришлось по душе. На следующий день он встретился с дочерью Хиггинса, не торгуясь, приобрел у нее дом и перенес туда свои пожитки. В ясные дни с вершины холма открывался восхитительный вид, и Галили стал считать этот одинокий дом своим вторым надежным пристанищем; первым, разумеется, была яхта, стоявшая на якоре в мирных водах гавани.
     Проведя в Пуэрто-Буэно около двух недель, Галили запер дом и недвусмысленно дал понять, что всякий, кто рискнет переступить его порог, горько в этом раскается, после чего отбыл в неизвестном направлении.
     Его не было больше года, но все же он вернулся, и с тех пор Галили навещал Пуэрто-Буэно постоянно; иногда от визита к визиту проходило несколько месяцев, иногда - несколько лет. Все, связанное с ним, было окружено тайной; в городе считали, что многие беглые преступники выбрали Пуэрто-Буэно именно потому, что до них дошли слухи о Галили. Если это так, спросите вы, почему истории об удивительном путешественнике, человеке, в жилах которого течет божественная кровь, не привлекли в город более возвышенные души? Законный вопрос. Почему в Пуэрто-Буэно не пожаловали святые? Почему честь, оказанная этому захолустью Галили, превратила город в прибежище воров и убийц?
     Ответ прост: дух самого Галили был слаб и немощен. Как мог тот, кто не способен исцелить собственный духовный недуг, привлечь животворящие силы?

***

     Теперь вам известно, как обстояли дела примерно за неделю до прибытия Рэйчел на Гавайи.
     Так случилось, что Галили в это время был не в море, а в своем доме на вершине холма. Он привел "Самарканд" в Пуэрто-Буэно, так как яхта нуждалась в ремонте, и в течение нескольких недель делил время между гаванью и своим одиноким жилищем. От рассвета до заката он трудился над починкой судна, а после наступления темноты садился у окна в доме Хиггинса и смотрел на расстилавшийся внизу Тихий океан. Никому из местных жителей он не позволял ступить на палубу "Самарканда" и помочь ему в работе. Он считал, что лишь его собственные руки способны должным образом все залатать и исправить все поломки. Иногда какой-нибудь не в меру любопытный смельчак решался прогуляться по набережной, исподтишка наблюдая за Галили, но одного яростного взгляда, брошенного владельцем яхты, было достаточно, чтобы с зеваки слетела вся напускная отвага. Лишь однажды Галили удостоил жителей города своим обществом - это случилось в ветреную ночь за несколько дней до его отплытия. Галили неожиданно явился в маленький бар на холме, где неизменно собиралась половина местных обывателей, и выпил такое количество бренди, какое неминуемо свалило бы с ног самого крепкого из городских пьяниц. А он лишь слегка оживился, и у него, если можно так выразиться, слегка развязался язык - по крайней мере, в сравнении с его прежним непроницаемым молчанием. Все те, кому в ту ночь выпало удовольствие поговорить с Галили, унесли с собой лестное чувство, будто бы он распахнул перед ними свою душу, рассказав о самом сокровенном. Но когда на следующее утро они попытались повторить услышанное от него, выяснилось, что слова Галили ускользнули из их памяти. Галили предпочитал не говорить, но слушать; когда же ему самому хотелось поведать историю, он рассказывал о чужой жизни.
     Дня через два он, по каким-то причинам, заметно ускорил работы по ремонту яхты. В течение трех суток он трудился без отдыха, по ночам расставляя на яхте фонари-"молнии". Казалось, он внезапно получил приказ об отплытии и вынужден выйти в море раньше, чем рассчитывал.
     По свидетельствам очевидцев, на третий день он появился в самом крупном из двух городских магазинов, чтобы пополнить запасы провизии. Он говорил отрывисто и резко, выражение лица его было мрачным, и никто не отважился спросить его, куда он направляется. Продукты доставил на яхту Хернандес, сын владельца магазина. Галили щедро расплатился с юношей и передал через него свои извинения Хернандесу-старшему, попросив простить его за проявленную в магазине грубость и заверив, что он не хотел никого оскорбить.
     Больше ни с кем из жителей Пуэрто-Буэно Галили не перемолвился ни словом. В сумерках он снялся с якоря, и "Самарканд", оставив крошечную гавань, вышел в открытое море и устремился к неведомой и загадочной цели.

Глава IX

1

     Как я уже не раз имел случай заметить, Никодим был наделен воистину невероятной мужской мощью. Его привлекало все, связанное с эротикой (за исключением книг), полагаю, что и пары минут не проходило, чтобы он не подумал о сексе. При этом объектами его интереса служили отнюдь не только люди и создания, имеющие сверхчеловеческую природу. Ему нравилось любое открытое проявление либидо. Особым его расположением пользовались лошади. Он обожал наблюдать, как они совокупляются. Нередко он подходил к ним и, сам покрываясь от возбуждения испариной, на ухо шептал слова ободрения то жеребцу, то кобыле. Порой, когда дело не ладилось, он пускал в ход собственные руки, приходя на помощь неумелым любовникам. При необходимости он возбуждал член жеребца и направлял его куда следует, а кобылу поглаживал с такой нежностью, что она успокаивалась и становилась покладистой.
     Один из таких случаев запечатлелся в моей памяти с особой ясностью, и произошел он примерно года за два до кончины Никодима. У него была лошадь по имени Думуцци, которой он чрезвычайно гордился. И, надо признать, на то были все основания. Уверен, этот изумительный жеребец каким-то сверхъестественным образом был связан с отцом кровными узами, ибо ни прежде, ни потом я не встречал столь дивного создания. Забудьте все восторги по адресу арабских скакунов или боевых казачьих коней. Думуцци относился к иному, более высокому разряду, чем эти животные, он обладал не только восхитительно пропорциональным, поражавшим изысканностью форм телом, но и выдающимся умом. Дойди до нас его родословная, она наверняка изменила бы наши представления о самом понятии "лошадь". Иногда мне казалось, что отец мой собственноручно изваял это чудо и вдохнул в него жизнь, чтобы настроить людей на более возвышенный лад, - каждый, кто имел счастье любоваться непревзойденной красотой жеребца, его силой, быстротой и грацией, не мог не задуматься о величии мироздания. (Хотя, может, все было иначе, и отец просто тешил свое самолюбие, намереваясь украсить потомством Думуцци свои конюшни в "L'Enfant", я не знаю.)
     Так или иначе, ночью, о которой идет речь, разыгралась чудовищная буря. Погода стала портиться еще вечером, внезапно сгустилась темнота, и свинцовые тучи закрыли заходящее солнце. Раскаты грома, раздававшиеся вдали, были столь глубоки, что земля содрогалась.
     Лошади запаниковали, перепутанным животным было не до спаривания. Особенно нервничал Думуцци; единственным его недостатком была повышенная нервность, он словно чувствовал, что, будучи исключительным созданием, имеет право на некоторые капризы. В ту ночь его беспокойство возросло до крайних пределов, и мой отец, придя в конюшню, чтобы подготовить своего любимца к совокуплению, обнаружил, что Думуцци бьет копытами в стойле, ржет и брыкается. Все попытки успокоить жеребца оказались тщетными. Помню, я предложил Никодиму отложить дело до утра, когда гроза стихнет, но дело было в столкновении двух характеров, и, разумеется, Никодим не мог пойти на попятную и пропустил мои слова мимо ушей. Он попытался образумить Думуцци, словно захмелевшего лучшего друга, потом заявил, что не время показывать свой норов и чем скорее Думуцци успокоится и приступит к выполнению своих обязанностей, тем лучше будет для всех. Но Думуцци остался глух к уговорам, напротив, он дал полную волю своим расходившимся нервам. Жеребец разнес в щепки кормушку, а после принялся за стену конюшни и пробил в ней внушительных размеров дыру, выломав дюжину кирпичей так легко, словно они были из папье-маше. За отца я не боялся, ибо в ту пору считал, его неуязвимым, но я всерьез стал беспокоиться о себе. По поручению Никодима я много путешествовал по свету в поисках выдающихся лошадей и знал, что разъяренный конь может не только изувечить, но и убить человека. Я своими глазами видел в Лиможе могилу коннозаводчика, которому за два дня до моего приезда вышибла мозги лошадь (кстати, именно та, что была целью моего приезда), а на Тянь-Шане я познакомился с бедолагой, которому откусила руку разгневанная кобыла. К тому же я был свидетелем лошадиных сражений и знал, что эти животные не знают ни усталости, ни снисхождения и дерутся до тех пор, пока земля под их копытами не закипает от крови. Итак, я стоял поодаль, трепеща за свою жизнь и сохранность своих членов, и все же был не в состоянии отвести взгляд от разыгрывавшегося передо мной жуткого зрелища. Раскаты грома грохотали теперь прямо над нашими головами, и Думуцци пришел в полное неистовство. По его блестящей гриве пробегали искры статического электричества, копытами он тоже выбивал искры, а его ржание порой заглушало гром.
     Никодим был невозмутим. За свою жизнь он имел дело с бесчисленным множеством норовистых животных, и Думуцци, несмотря на всю свою непревзойдённую красоту и неимоверную силу, был лишь одним из них. После непродолжительной борьбы отцу удалось накинуть на коня уздечку и вытащить