ль тучна, впрочем, формы ее всегда отличались пышностью, что не являлось проблемой для Дуайта. В разговорах со мной он несколько раз упоминал вскользь, что предпочитает женщин в теле. Не могу с уверенностью сказать, были ли подобные пристрастия присущи ему всегда или сформировались уже после знакомства с Забриной. Сообщу лишь, что она скрывала пребывание Дуайта в доме на протяжении трех лет, все это время она усиленно занималась его образованием, и вполне успешно. К тому моменту, когда она решила наконец представить своего питомца мне и Мариетте, все признаки умственной отсталости исчезли бесследно, за исключением разве того, что он немного запинался, когда говорил; во всем же остальном развитие Дуайта вполне отвечало его возрасту. Теперь, тридцать два года спустя, он является столь же неотъемлемой частью дома, как и половицы у меня под ногами. И хотя по причинам, о которых я не считал нужным допытываться, его отношения с Забриной утратили прежнюю теплоту, он неизменно говорит о ней с благоговением. Иначе он и не может относиться к женщине, которая познакомила его с трудами Геродота и спасла его душу (что, на мой взгляд, почти одно и то же).
     Разумеется, Дуайт стареет куда быстрее, чем все прочие обитатели дома. Ему уже исполнилось сорок девять, и его коротко остриженные волосы поредели и поседели (что придает ему сходство с ученым мужем). Былую худобу он тоже утратил, приобретя с годами заметное брюшко. Силы у него уже не те, и таскать меня на руках ему все труднее, я уже несколько раз говорил, что вскоре Дуайту придется отправиться на поиски новой заблудшей души, которой он сможет передать свой опыт и тяжелые домашние обязанности.
     Впрочем, вполне вероятно, в этом не будет надобности. Если Мариетта права и дни наши сочтены, Дуайту незачем беспокоиться о преемнике. Недалек тот час, когда и он, и все мы навсегда исчезнем с поверхности земли.
     Сегодня мы обедали вместе с Дуайтом, но не в столовой, которая была слишком просторна для двоих (хотел бы я знать, что за гостей там намеревалась принимать мамочка), а в кухне. Вслед за цыпленком в желе и кунжутным печеньем последовал фирменный десерт Дуайта: миндальный торт с шоколадными прослойками и сбитыми сливками. Не сомневаюсь, что стряпать его тоже научила Забрина. По части сладких блюд он не знает себе равных: тут и засахаренные фрукты, и нуга, и пралине, и губительное для зубной эмали кулинарное чудо, которое он называет "волшебная помадка".
     - Я сегодня видел Забрину, - сообщил Дуайт, подкладывая мне на тарелку очередной кусок торта.
     - Ты говорил с ней?
     - Нет. Она взглянула на меня так, что я понял - к ней лучше не подходить. Вы же знаете, как она это умеет.
     - Я смотрю, ты твердо решил превратить меня в борова. Сам-то ты не слишком налегаешь на еду.
     - Неправда. Я так набил живот, что меня уже клонит в сон.
     - Я тоже не возражаю против небольшой сиесты. Зачем нарушать добрые южные традиции? К тому же сейчас ужасно жарко. Лучше всего соснуть, пока не станет попрохладнее.
     Подняв глаза от тарелки, я увидел унылое выражение на лице Дуайта.
     - Что случилось?
     - Теперь я сплю уже не так сладко, как прежде, - пробормотал он.
     - Почему?
     - Дурные сны... - ответил Дуайт. - Нет, не то чтобы дурные. Печальные. Да, именно печальные.
     - И о чем же они?
     Дуайт пожал плечами.
     - Трудно сказать. Обо всем. О людях, которых я знал в детстве. - Он тяжело вздохнул и добавил: - Иногда я думаю, может, мне лучше уйти... вернуться туда, откуда я родом.
     - Ты хочешь нас покинуть?
     - О, нет. Я сжился с этим домом, и я никогда его не оставлю. Но, может, мне следует сходить посмотреть, живы ли мои родители, и попрощаться с ними.
     - Попрощаться? Ну да, они, должно быть, совсем старые. Им немного осталось.
     - Не им, мистер Мэддокс, не им, и мы оба прекрасно это знаем. - Говоря это, Дуайт собрал пальцем сливки со своей тарелки и сунул палец в рот. - Это нам немного осталось. И всему здесь. Об этом мои сны.
     - Ты говорил с Мариеттой?
     - Конечно, много раз.
     - Я имею в виду о своих снах?
     Дуайт покачал головой.
     - Вы первый, с кем я об этом заговорил.
     Повисла неловкая пауза.
     - Ну, и что вы об этом думаете? - наконец нарушил молчание Дуайт.
     - О твоих снах?
     - О том, что мне стоит повидаться с родителями.
     - Думаю, ты прав.

2

     Мне не удалось последовать собственному совету и вздремнуть после обеда, голова моя, несмотря на размеренный разговор с Дуайтом, а может, и вследствие него, гудела, словно растревоженный улей. Я ловил себя на том, что провожу параллели между семьями, ничуть не похожими друг на друга. Вот, например, семья Дуайта Хьюдди - родители его живут где-то в графстве Сэмпсон, в автоприцепе. Вспоминали они когда-нибудь о своем сыне, ушедшем от них в места, которые им никогда не суждено увидеть, о существовании которых они даже не подозревают? Пытались ли они искать его тогда, много лет назад, когда он исчез? Или он умер для них, как Галили умер для Цезарии? А затем я снова вспомнил о Гири. Эта семья, несмотря на свою пресловутую приверженность интересам клана, тоже в свое время безжалостно отсекла нескольких своих отпрысков, словно конечности, пораженные гангреной. Оставаясь живыми, эти дети тоже умерли для своих родителей. Я не сомневался, что, если продолжить нить рассуждений, обнаружится, что истории семей, о которых я намерен рассказать, так или иначе перекликаются друг с другом и полны ситуаций, в которых переплетаются горе и жестокость.

***

     Я мучился в поисках ответа на один вопрос: как точно определить суть этих совпадений? Я перепробовал множество способов, но мне никак не удавалось облечь мысли в четкую форму, я не знал, как упорядочить и выразить свои знания.
     Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, я решил не торопясь исследовать дом. С тех пор как я в последний раз бывал в некоторых комнатах, прошло много лет, и теперь мой взгляд повсюду находил немало любопытного. Везде чувствовались строгий вкус Джефферсона с его страстью к деталям и та сумбурность, которую привнесла моя мачеха. То было удивительное сочетание сдержанности Джефферсона с бравурностью Барбароссы. Постоянная борьба между этими двумя началами рождала объемы и формы, которых я никогда прежде не видел. Например, большой кабинет, ныне пребывающий в запустении, и сейчас кажется превосходным образцом аскетической обители, предназначенной для интеллектуальных изысканий, однако кажется это до тех пор, пока взгляд не поднимется к потолку, где эллинские колонны увенчаны пышными гроздьями неведомых плодов. В столовой пол выложен узором из мраморных плит, столь причудливым, что возникает ощущение, будто перед тобой бассейн, наполненный водой бирюзового оттенка. Длинная анфилада из множества арок, украшенных барельефами, освещена так, что изображенные сцены словно бы источают свет. В доме будто нет и не было ничего случайного, и любая деталь стала частью тщательно продуманного общего замысла, который заставляет тебя восхищаться каждой деталью. Мне казалось, все это было задумано как чудесное приглашение - созерцать, любоваться, ощущать легкую и спокойную определенность дома, радоваться тому, что стоишь здесь, чувствуя, как воздух, перетекая из комнаты в комнату, нежно омывает лицо и свет исходит из стен тебе навстречу. Не раз пронзительная красота какой-нибудь комнаты заставляла глаза мои наполняться слезами, а потом слезы высыхали сами собой, так как передо мной уже была иная красота, дарующая счастье и радость.
     Увы, не могу сказать, что красота дома сохранилась в неприкосновенности. Время и сырость сделали свое дело - во всем доме не нашлось бы комнаты, которая в той или иной степени от них не пострадала, а некоторые комнаты, особенно те, что находились ближе к болоту, были в откровенно плачевном состоянии. Пол там прогнил так, что я в своем инвалидном кресле не мог передвигаться и мне пришлось позвать Дуайта, чтобы он пронес меня по ним на руках. Но и теперь эти комнаты были полны своеобразного очарования. Расползающиеся на стенах пятна сырости казались картами неведомых миров, а древесные грибы на разрушенных половицах воспринимались как изысканные украшения. Впрочем, Дуайт остался при своем мнении.
     - Плохое место, - заявил он, убежденный в том, что разложение является следствием нездоровой духовной атмосферы, парящей в этих комнатах. - Плохие дела здесь творятся.
     Я сказал, что не очень понимаю, что он имеет в виду. Если в одной комнате стены отсырели, а в другой - нет, то причина кроется в различных уровнях влажности, а не в плохой карме.
     - В этом доме все связано, - возразил Дуайт.
     Больше мне ничего не удалось вытянуть на этот счет, но и сказанного было достаточно. Как только я научился восхищаться игрой видимого и невидимого в доме, Дуайт счел нужным сообщить мне, что физическое состояние дома неотделимо от состояния духовного.
     Он был прав, хотя тогда я его не понял. Дом являлся не только воплощением гения Джефферсона и замысла Цезарии: он был хранилищем всего, что некогда здесь произошло. Прошлое жило в этих стенах, и даже мои несовершенные органы восприятия способны были ощутить его присутствие.

Глава VI

     В те дни, заново знакомясь с домом, я пару раз встречался с Мариеттой (Забрину я тоже мельком видел несколько раз, но она не выразила ни малейшего желания поговорить со мной и сразу поспешно удалялась прочь). Что касается Люмена, человека, который, по словам Цезарии, должен был просветить меня, то он ни разу не попался мне на глаза. Может, моя мачеха решила все-таки не допускать меня к своим секретам? А может, просто забыла сообщить Люмену, что ему предстоит стать моим проводником? Через пару дней я сам решил разыскать Люмена и рассказать ему, как мне не терпится приняться за работу, но что я не могу сделать этого, пока не узнаю тех историй, о которых мне говорила Цезария.
     Как я уже упоминал, Люмен живет не в доме, хотя, бог свидетель, там достаточно пустых комнат, чтобы разместить несколько семейств. Он предпочитает сооружение, некогда служившее коптильней, и утверждает, что это скромное жилище больше ему по душе. До сей поры я не только ни разу не был у него дома, но даже не подходил ближе чем на пятьдесят ярдов - дело в том, что Люмен чрезвычайно ревниво защищал свое уединение.
     Однако растущее раздражение придало мне храбрости. Я сказал Дуайту, чтобы он отвез меня к жилищу Люмена. И теперь он катил мое кресло к бывшей коптильне по тропе, когда-то ровной, но теперь густо заросшей травой. Пропитанный влагой воздух становился все гуще, местами москиты висели над тропой тучами. Я закурил сигару, чтобы отогнать их, хотя и не надеялся, что это поможет, но хорошая сигара всегда поднимает мне настроение, так что меня мало заботил тот факт, что я стал чьим-то обедом.
     Когда мы подошли к дому, дверь была чуть приоткрыта, и внутри кто-то ходил. Люмен знал, что я здесь, а может, знал и то, с какой целью я пожаловал.
     - Люмен? - подал я голос. - Это Мэддокс! Ты не возражаешь, если Дуайт внесет меня в дом? У меня к тебе небольшой разговор.
     - Нам не о чем говорить, - последовало из темноты за дверью.
     - Я считаю иначе.
     В проеме появилось лицо Люмена. Вид у него был довольно потрепанный, словно он только что выбрался из передряги, и не одной. Его широкое смуглое лицо лоснилось от пота, зрачки глаз были сужены, а белки пожелтели. Бороду он, похоже, не стриг и даже не мыл вот уже несколько недель.
     - Господи, - пробурчал он. - Неужели нельзя оставить человека в покое?
     - Цезария не говорила с тобой? - не унимался я.
     Он запустил руку в свою лохматую гриву и потянул за волосы так сильно, словно хотел причинить себе боль. Точки зрачков внезапно расширились до размера четвертака. Никогда прежде не видел, чтобы он выкидывал подобные фокусы. Я был так поражен, что едва удержался от крика, но сразу взял себя в руки. Нельзя было позволить ему думать, что он хозяин положения. Он здорово напоминал бешеную собаку. Стоило ему ощутить мой страх, и все бы пропало - в лучшем случае он просто прогнал бы меня прочь. А в худшем? Кто знает, что может взбрести в голову подобному созданию? Все что угодно.
     - Да, - наконец изрек Люмен. - Она со мной говорила. Она хочет, чтобы ты кое-что увидел. Но я думаю, тебе не стоит этого видеть. Это не твое дело.
     - Она считает - мое.
     - Угу.
     - Послушай, может, мы продолжим разговор без москитов?
     - Тебе не нравится, когда, тебя кусают? - спросил он, мерзко ухмыльнувшись. - А я люблю иногда походить голым, чтобы они облепили меня. Помогает чувствовать себя живым.
     Наверное, он думал, что это вызовет у меня отвращение и я уйду, но я не собирался так легко сдаваться. Я продолжал пристально смотреть на него.
     - А еще сигара у тебя найдется? - осведомился он.
     Собираясь сюда, я основательно подготовился. У меня были не только сигары, но и джин, а для более интеллектуальных наслаждений - небольшая брошюра из моей обширной библиотеки, повествующая о сумасшедших домах. Много лет назад Люмен провел несколько месяцев в Утике - одном из таких учреждений в северной части штата Нью-Йорк. И теперь, столетие спустя (об этом мне рассказала Мариетта), его по-прежнему волновала мысль о здоровых людях, которых превращают в душевнобольных, и о сумасшедших, которым доверяют посты в Конгрессе. Итак, он попросил сигару, и я достал ее.
     - Вот, пожалуйста.
     - Кубинская?
     - Разумеется.
     - Бросай.
     - Ее может подать тебе Дуайт.
     - Нет. Бросай.
     Я осторожно кинул сигару, которая упала примерно в футе от порога. Люмен поднял ее, повертел между пальцами и понюхал.
     - Хорошая, - с видом знатока заявил он. - Ты хранишь их в специальном ящичке?
     - Да. В таком влажном климате, как у нас...
     - Знаю, знаю. - Голос Люмена заметно потеплел. - Ну, хорошо, - сказал он. - Можешь затащить свою задницу в дом.
     - Ничего, если Дуайт занесет меня?
     - Ничего, если он сразу же уберется, - ответил Люмен. И добавил, повернувшись к Дуайту: - Без обид. Это касается только меня и моего сводного брата.
     - Понятно, - сказал Дуайт, взял меня на руки и направился к двери, которую Люмен распахнул перед ним. Меня обдало волной зловонной духоты, как в свинарнике в разгаре лета.
     - Люблю крепкие запахи, - снизошел до объяснений Люмен. - Так лучше. Напоминает о старой доброй деревне.
     Я ничего не ответил, ибо меня - мне трудно подобрать подходящее слово - потрясло, даже ужаснуло внутреннее убранство жилища Люмена.
     - Посади его сюда, на кровать, - распорядился Люмен, указывая на стоящее у камина странное сооружение, весьма напоминавшее гроб. Это ложе больше походило на орудие пытки, чем на место для отдыха, но хуже всего было, что в камине вовсю пылал огонь. Неудивительно, что с Люмена пот тек градом.
     - Вы здесь не задохнетесь? - озабоченно спросил Дуайт.
     - Не задохнусь, - заверил его я. - Разве что похудею немного.
     - Да уж, тебе это не помешает, - хмыкнул Люмен. - Тебе надо следить за собой. Как и всем нам.
     Он достал спички и с видом истинного ценителя стал медленно раскуривать сигару.
     - Отличная штука, - сообщил он. - Я, братец, умею ценить хорошую взятку. Если человек знает, как, когда и кого нужно подмазать, это признак хорошего воспитания.
     - Ну, раз так... - воспользовался я моментом. - Дуайт, принеси джин.
     Дуайт поставил бутылку на стол, покрытый толстым слоем пыли; впрочем, в берлоге Люмена пыль лежала повсюду.
     - Ты на редкость любезен, - сказал Люмен.
     - И еще...
     - Я смотрю, сегодня подарки просто сыплются на меня. - Я вручил ему книгу. - Ну а это что? - проворчал Люмен, но, взглянув на обложку, довольно улыбнулся. - Интересная вещица, братец. - Он торопливо пролистал брошюру, которая содержала множество иллюстраций. - Жаль, на картинках нет моей старой доброй кровати.
     - Ты что, ее из лечебницы приволок? - поинтересовался я, оглядывая диковинное сооружение, на котором сидел.
     - Именно. Не мог с ней расстаться. Я провел в ней связанным двести пятьдесят пять ночей. Ну, знаешь, и привык.
     - Вот в этой штуке?
     - Точно.
     Он приблизился к предмету нашего разговора и вытащил из-под меня грязное одеяло, чтобы я мог лучше рассмотреть ужасающее ложе, которое представляло собой нечто вроде узкого ящика. Ремни по-прежнему были на месте.
     - Зачем она тебе?
     - Как напоминание, - ответил Люмен и первый раз за все время нашего разговора взглянул мне прямо в глаза. - Я не могу себе позволить забыть все, что пережил. Забыв, я прощу их за то, что они со мной сделали. А прощать я не собираюсь.
     - Но...
     - Знаю, знаю, что ты хочешь сказать - они все уже мертвы. Это верно. Но я смогу разобраться с ними, когда Господь призовет нас всех на последний суд. Наброшусь на них, словно бешеный пес. Не зря же они называли меня бешеным псом. Наброшусь и заберу их души, и ни один святой, что живет на Небесах, не остановит меня.
     С каждым словом Люмен распалялся все сильнее и сильнее. Когда же он смолк, я несколько секунд помолчал, чтобы он успокоился, и сказал:
     - У тебя и правда есть веские причины хранить эту штуку.
     В ответ он промычал что-то невразумительное, потом подошел к столу и уселся на один из стульев.
     - Тебе никогда не казалось странным?.. - начал он.
     - Что?
     - Почему одному из нас суждено было попасть в психушку, другому - стать калекой, а третьему - шататься по миру и трахать всех красивых баб, какие только попадутся ему на глаза.
     Говоря о третьем, он, разумеется, имел в виду Галили, по крайней мере именно таким Галили представлялся всем членам семьи - странником, который бродит между двумя океанами в поисках своей недосягаемой мечты.
     - Тебе это не казалось странным? - снова спросил Люмен.
     - Всегда.
     - Мир несправедлив. Поэтому люди и сходят с ума. Поэтому они хватают пистолеты и убивают собственных детей. Или кончают свои дни в психушке, связанные по рукам и ногам. Мир несправедлив! - Его голос снова сорвался на крик.
     - Если позволишь...
     - Ты можешь нести любую хрень, что взбредет тебе в голову, - ответил Люмен. - Слушаю тебя, братец.
     - ...по-моему, нам повезло больше, чем всем прочим.
     - Это еще почему?
     - Мы особая семья. И мы... вы обладаете способностями, за которые другие люди готовы убить кого угодно.
     - Конечно, я могу оттрахать любую бабу, а потом заставить ее забыть о том, что я к ней даже прикасался. Могу разобрать, о чем говорят змеи. И пусть моя мамаша некогда была величайшей леди, а папаша знал самого Иисуса. Ну и какой мне от этого прок? Меня все равно заперли в дурдоме. И я по-прежнему думаю, что заслужил это. Потому что в глубине души знаю: я - самый бесполезный сукин сын, из всех что жили на этом свете. - Голос его перешел в шепот. - И ничего с этим не поделаешь.
     Слова Люмена лишили меня дара речи. И виной тому были не невероятные картины, вспыхнувшие в моем воображении (Люмен, слушающий разговоры змей, отец, дружески беседующий с Христом), а неподдельное отчаяние, звучавшее в голосе моего сводного брата.
     - Никто из нас не стал тем, кем ему следовало быть, - сказал Люмен. - Никто из нас не совершил ничего стоящего. А теперь все кончено, больше шансов у нас не будет.
     - Вот я и хочу написать о том, почему это случилось.
     - О... Я знал, рано или поздно ты об этом заговоришь, - ответил Люмен. - По-моему, в писанине мало проку, братец. К тому же в этой книге мы будем выглядеть неудачниками. Кроме Галили, конечно. Он-то будет героем, а я - подонком.
     - Я пришел сюда не для того, чтобы тебя упрашивать, - перебил я. - Если ты не хочешь мне помочь, я так и скажу маме...
     - Если сможешь ее найти.
     - Смогу. И, думаю, она попросит Мариетту помочь мне. Показать мне все, что надо.
     - Мариетте она не доверяет, - заявил Люмен, поднялся, подошел к камину и опустился на пол у огня. - А мне доверяет. Потому что я остался здесь. Доказал свою верность. -