ржится в строжайшей тайне.
     - В Вашингтоне... - То, что священное место фаллического культа отца оказалось в самом сердце Соединенных Штатов, меня здорово удивило. - Пожалуй, я был бы не прочь на него взглянуть, - наконец произнес я.
     - Я напишу рекомендательное письмо, - сказала Цезария.
     - Кому?
     - Самой важной особе государства, - улыбнулась она. - Меня еще не совсем забыли. Джефферсон не раз убеждал меня в том, что недостатка во влиятельных знакомствах у меня никогда не будет.
     - Стало быть, он знал, что ты его переживешь?
     - Да, он прекрасно это понимал. Но, не имея обыкновения говорить вслух обо всем, что было у него на уме, никогда не решался в том признаться. Наверное, это было выше его сил.
     - Мама... ты поражаешь меня до глубины души.
     - В самом деле? - В ее голосе появилось некое подобие нежности. - Что ж, приятно слышать, - и, встряхнув головой, добавила: - Ну, хватит об этом. Я и так слишком разоткровенничалась. А ты, - при этом она указала на меня пальцем, - если вздумаешь ссылаться на мои слова, не смей ничего изменять. Не хочу, чтобы кто-либо искажал мое прошлое, пусть даже его книгу никто не станет читать.
     С этими словами она обратилась ко мне спиной и, кликнув дикобраза, отправилась прочь.
     - Так что мне передать Мариетте? - крикнул ей вслед я.
     - Ничего, - отрезала она. - Пускай гуляет. Она еще пожалеет о том, что сделала. Если не сейчас, то очень скоро.
     Освобожденный от необходимости искать Мариетту, я почувствовал огромное облегчение, но теперь меня разбирало любопытство: мне не терпелось узнать, в каком таком преступлении была уличена моя сестра. Искушение узнать обо всем из первых уст было слишком велико, и я непременно пустился бы на поиски сестры, но откровения Цезарии меня так поразили, что я боялся что-нибудь из них упустить и потому поспешил в свои покои, зажег ночник и, плеснув в бокал немного джина, сел записывать разговор с мачехой. Остановился я только раз, когда речь зашла о возведении близнеца-храма моего отца. Что могло подвигнуть Томаса Джефферсона, отца американской демократии, подарившего миру Декларацию Независимости, в точности повторить этот архитектурный шедевр? Вряд ли он взвалил на себя столько труда и обязанностей исключительно из любви к прекрасному - во всяком случае, подобная версия мне казалась маловероятной. Поэтому неразрешенными оставались два вопроса. Первый: зачем он это сделал? И второй: если была иная причина, то знал ли о ней кто-нибудь на Капитолийском холме?

Глава VIII

1

     Смею вас заверить, что к краже Мариетты мы еще вернемся, и вы увидите, что в ее преступлении соткались воедино несколько нитей повествования, что, разумеется, не могло обойтись без последствий, о которых меня предупреждала Цезария.
     Но прежде хочу предложить вам вернуться на "Самарканд", на борту которого небезызвестная нам пара пребывала в безмятежном покое ночного сна.

***

     Когда Рэйчел проснулась, за окном маленькой каюты едва брезжил рассвет, осветив робкими лучами спящего Галили, правая рука которого покоилась у него на лице, а левая лежала поперек ее тела. Умиротворенная этим зрелищем, она смежила веки, вновь отдавшись власти сна, и пробудилась лишь от его нежных ласк и поцелуев, которыми он щедро одаривал ее лицо и грудь. Рэйчел провела рукой вниз меж их слипшихся тел, слегка приподняв бедро, что нельзя было воспринять иначе, как приглашение, и его губы прошептали что-то невнятное, что-то нежно щекотавшее ей щеку, но, не желая выходить из упоительной дремоты, она не стала просить его повторить. Ее томило желание слиться с ним простейшим, завещанным природой образом, ощутить его в себе во всей полноте, она всецело отдалась его интимным прикосновениям и огню его поцелуев, которыми он осыпал ее веки, лишая возможности видеть его лицо, что ей было совсем ни к чему, ибо она созерцала его внутренним взором. Непревзойденный любовник, он подарил ей за одну ночь столько блаженства, сколько ей не приходилось испытывать за всю свою жизнь. Ее рука нежно ласкала его грудь, соски, подмышку, а затем взобралась на плечо и почувствовала, как упругие мышцы заиграли под ее пальцами. А он поглаживал внешней стороной пальцев ее лицо, а другой рукой ласкал ее лоно, чтобы она потекла и ему было легче войти в нее.
     Едва он проник в нее, она застонала от удовольствия и молила его не покидать своего пристанища как можно дольше. Он не двигался, и ей показалось, что их тела срослись и его сердце теперь билось внутри ее тела. Наконец она начала двигаться, поначалу едва заметно, но этого было достаточно, чтобы по его телу прокатилась дрожь.
     - Тебе хорошо? - прошептала она.
     Вместо ответа издав хриплый звук, похожий на стон, он почти покинул ее упоительные недра, однако она не протестовала, ибо опустошенность показалась ей сладостной, поскольку была временной.
     Слегка подавшись вперед и скрестив пальцы у него на затылке, она очень медленно двинулась ему навстречу, упреждая его движение обратно, и он снова застонал от наслаждения. Она различила слова:
     - О господи...
     Медленно, очень медленно она вобрала его в себя, - после ночи любви они оба были полны нежности, а грань между неловкостью и блаженством становилась безудержно хороша. Она возбуждалась все больше, и он начал двигаться ей навстречу, его образ, который она представляла мысленным взором, растворился в потоке блаженства. Сияющая чернота его тела нависла над ее закрытыми веками и заполнила собой все ее мысли. Он ускорил движения. Она попросила его двигаться еще быстрее, хотя не произнесла ни слова, но это было и не нужно - он понял. Ей не нужно было ни о чем просить его, он выполнял ее желания прежде, чем она успевала их осознать. А когда она чувствовала, что он вот-вот потеряет контроль и кончит, она сама замедляла движения, чтобы затянуть удовольствие.
     Это длилось больше двух часов, почти около трех: они то впадали в неистовство и кричали и стонали, то затихали, и со стороны могло показаться, что они засыпают в объятиях друг друга. В этой поэме плоти не было места для признаний в любви, во всяком случае, слов они почти не произносили, даже не называли друг друга по имени, но не от недостатка чувств, а наоборот: окунувшись в сладостный до боли мир, который на некий священный миг превратил их в одно целое, они не могли даже помыслить о том, чтобы отделить себя друг от друга.

2

     Но все это было временно.
     Подобная иллюзия исчезла, едва любовники, насытившись друг другом и обмякнув от изнеможения, вернулись в свои покрытые мелкой дрожью вспотевшие тела.
     - Я хочу есть, - сказала Рэйчел.
     Сказать, что с начала их путешествия на борту "Самарканда" у них во рту не было ни крошки, пожалуй, нельзя; хотя Галили и в самом деле вернул рыбу в море в качестве жертвоприношения Кухаимуане, на лодке нашлись консервы с очищенными устрицами и персиками в коньяке, которые наши любовники принялись уплетать посреди ночи, слизывая их с тел друг друга, что утолило их голод, но разожгло аппетит иного рода.
     Но уже наступило утро, о чем не преминул напомнить пустой желудок Рэйчел.
     - Можно вернуться на остров. Если хочешь, через час мы причалим к берегу, - ответил Галили.
     - Не хочу уезжать, - сказала Рэйчел. - Будь моя воля, осталась бы здесь навсегда. Вдвоем с тобой, ты и я.
     - Тебя не оставят в покое, - возразил Галили, - и вскоре объявят поиски. Не забывай, ты все еще Гири.
     - Можно было бы где-нибудь спрятаться, - продолжала она. - Люди подчас исчезают, и никому не удается их найти.
     - У меня есть небольшой дом...
     - Правда?
     - В Пуэрто-Буэно. Это такая деревушка в Чили. Он стоит на вершине холма. С видом на пристань. Представляешь, там на деревьях сидят длиннохвостые попугаи.
     - Поедем туда, - предложила она, на что Галили лишь рассмеялся, - Я серьезно.
     - Ну, конечно.
     - Заведем детей.
     - А вот это мне кажется неразумным, - его веселости как не бывало.
     - Почему?
     - Потому, что на роль отца я не гожусь.
     - Откуда тебе знать? - Она положила руку ему на кисть. - Не исключено, что тебе это понравится.
     - В нашей семье плохие отцы, - сказал Галили. - Точнее, один отец, и он не достоин подражания.
     - По ведь плохой отец был только один. А сколько их было всего?
     - Всего один.
     Немного поразмыслив и заключив, что ее слова были неправильно поняты, Рэйчел решила пояснить:
     - Нет, я имела в виду дедушек и прадедушек.
     - Их у нас не было.
     - Хочешь сказать, они умерли.
     - Нет, я хочу сказать, они никогда не существовали. Понимаешь, никогда.
     - Не говори глупостей, - рассмеялась она. - Должны же у твоих матери и отца быть родители. Может, к тому времени, как ты появился на свет, их и не было в живых, тем не менее...
     - У них не было родителей. - Галили отвел глаза в сторону. - Поверь мне.
     Было что-то странное в том, как он произнес "поверь мне". Это была не просьба, это был приказ. Его не интересовало, поверит она ему или нет. Галили встал и начал одеваться.
     - Пора возвращаться, - сказал он. - Пока тебя не хватились и не начали искать.
     - Мне все равно, пусть ищут, - произнесла она, обвив его сзади руками и прижимая к себе. - Нельзя же нам так сразу уехать. Я хочу поговорить. Хочу узнать тебя лучше.
     - Для этого у нас с тобой еще будет время. - Освобождаясь из ее объятий, он потянулся за сорочкой.
     - Будет ли? - усомнилась она.
     - Разумеется, - не оборачиваясь, отрезал он.
     - Что тебя так задело?
     - Ничего, - уклонился от ответа он, - просто я понял, что пора возвращаться, вот и все.
     - А как же эта ночь...
     - Она была прекрасна, - на миг его пальцы замерли на пуговицах сорочки.
     - Тогда перестань быть таким, - в ее голос закралось раздражение, - Прости меня, если я что-нибудь ляпнула невпопад. Мало ли что мне взбредет в голову. Пошутить, что ли, нельзя?
     - Это была не шутка, - вздохнув, сказал он. - Пусть ты всерьез об этом не думала, но все равно сказала правду. Ты и правда хочешь иметь детей.
     - Да, - откровенно признала она, - от тебя.
     - Мы едва знакомы, - бросил он, поднимаясь по лестнице на палубу.
     Охваченная негодованием, она кинулась за ним вслед.
     - Зачем тогда все это было? - не унималась она. - К чему были возвышенные речи, которые ты, глядя на меня, произносил на берегу? Помнишь, как ты говорил о море? Чего ты добивался? Может, тебе просто хотелось затащить меня сюда? - Поднявшись на палубу, она обнаружила, что он сидит на скамейке напротив штурвала, закрыв лицо руками. - Значит, все было устроено только ради одной ночи? И теперь, когда она позади, тебе больше от меня ничего не нужно?
     - Я ничего не преследовал, - заупокойным голосом проговорил он, не отрывая головы от рук. - Ты ловишь меня на слове. Это несправедливо с твоей стороны. Несправедливо. Мне казалось, ты понимаешь...
     - Понимаю что?
     - ...что это другая история, - закончил он.
     - Посмотри на меня, - сказала она, но он даже не шелохнулся, чтобы открыть лицо. - Посмотри на меня и скажи это еще раз! - требовала она.
     С большой неохотой он поднял на нее мрачный взгляд, в котором ныне читалась безысходность, его лицо посерело.
     - Ничего подобного у меня на уме не было, - твердо повторил он. - Я думал, ты понимаешь, что это другая история.
     В глазах у нее защипало, в ушах застучало от хлынувшей к голове крови, и выступившие слезы скрыли от нее мир. Как мог он такое сказать? Как мог так просто заявить, что случившееся прошлой ночью было не более чем игра, меж тем как они оба знали, они несомненно знали, что произошло нечто необыкновенное?
     - Ты лжец!
     - Может быть.
     - Ты знаешь, это неправда.
     - Это правда. Как и все, что я говорил прежде, - заверил ее он, глядя в пол.
     По части правды и лжи Рэйчел хотела было напомнить ему о его собственных рассуждениях, но, в смятении чувств начисто позабыв все доводы, которые он приводил в подтверждение своих слов, была вынуждена отказаться от этого намерения. Мысль о неминуемой разлуке завладела всем ее существом и отзывалась в ней такой болью, что она скорее предпочла бы слепо предаться иллюзии семейного блаженства в его домике на холме, которая ласкала ее воображение всего несколько минут назад, нежели поверить в суровую истину, исключавшую всякую возможность эти мечтания осуществить.
     Не удостоив ее ни единым взглядом, Галили молча вошел в капитанскую рубку и, включив мотор, снял судно с якоря, а поскольку продолжать разговор при шуме двигателя и поднимающегося якоря не имело смысла, Рэйчел ничего не оставалось, как отправиться одеваться.
     Среди царящего в каюте бедлама - раскиданных по кровати простыней, подушек и валяющейся везде одежды - ей не сразу удалось отыскать свои туфли. Это на пару минут отвлекло ее от подступающих к горлу слез, а ко времени завершения туалета плаксивое настроение и вовсе покинуло ее. Рэйчел взяла себя в руки и была способна нормально разговаривать.
     Когда, одетая и обутая, она поднялась на палубу, "Самарканд" уже быстро рассекал зеркало воды, а в лицо дул холодный пронизывающий ветер.
     - Смотри! - крикнул Галили, указывая на нос корабля, но она не увидела ничего примечательного. - Иди погляди!
     Взобравшись через капитанскую рубку на верхнюю палубу, она увидела наконец, что приковало взор ее спутника: в непосредственной близости от лодки тем же курсом плыла стая дельфинов, трое или четверо из них едва не касались своими бархатными спинами носа "Самарканда". А один дельфин, наверное ребенок, решила Рэйчел, резвился вовсю, выпрыгивая из воды то с левого, то с правого борта и сопровождая свое показательное выступление шумным плеском, который нарочито производил хвостом и поворотом туловища.
     Беспечность морских обитателей восхитила Рэйчел, и ей захотелось поделиться впечатлениями с Галили, но, обернувшись, она обнаружила, что взгляд его устремлен к возвышающейся на острове горе Вайалиль, над которой, как и в первый день ее приезда, сгущались темные тучи. Всего несколько дней назад Джимми Хорнбек привез ее на остров, и, стало быть, совсем недавно состоялся между ними разговор о Маммоне, демоне стяжательства; меж тем Рэйчел казалось, что с тех пор прошло уже несколько месяцев, и даже более того - целая жизнь, pi6o тогда она была совсем другой Рэйчел - не знавшей, что на земле есть Галили. К счастью или несчастью, но его появление изменило ее жизнь.

Глава IX

     На пристани сидел человек, но, решив, что он просто ловит рыбу, Рэйчел не обратила на него внимания. Когда же они подплыли ближе, оказалось, что их с тревогой на лице поджидал Ниолопуа. Подойдя к лодке, он слегка наклонился и, не обращая внимания на своего отца, быстро заговорил с Рэйчел.
     - Вам пришло срочное послание, - начал он, - из Нью-Йорка.
     - Что случилось?
     - Звонила какая-то дама и велела вас разыскать. Зачем вы ей понадобилась, она не сказала. Лишь утверждала, что это очень важно. Я жду вас с самого рассвета.
     - А как представилась дама, с которой ты говорил?
     - Миссис Гири.
     - Да, но какая именно? Маргарет? - Ниолопуа затряс головой. - Лоретта? Господи, неужели Лоретта?
     - Лоретта - это старая дама? - уточнил он.
     Вместо Рэйчел, которая оказалась в некотором замешательстве, сомнения по поводу старой миссис Гири разрешил Галили.
     - Может, она как-нибудь объяснила, в связи с чем вдруг возникла такая срочность?
     - Нет... Она... то есть миссис Гири, просила вам передать, чтобы вы как можно скорей ей перезвонили, поскольку ей нужно от вас что-то узнать.
     - Кадм, - после недолгих размышлений заключила Рэйчел. - Не иначе как старик умер. Пошли со мной, - последние слова она обращала к Галили.
     - Идите вдвоем с Ниолопуа, а я вас догоню.
     - Обещаешь? - спросила она.
     - Конечно.
     - Нам нужно поговорить.
     - Да, конечно. Я скоро приду. Только пришвартую лодку.

***

     Знали бы вы, какого труда ей стоило заставить себя ни разу не обернуться, пока они с Ниолопуа пробирались по горной тропе к дому: а вдруг возлюбленный ей солгал и, едва она скрылась из виду, тотчас поднял якорь и пустился на всех парусах в море? Собирая в себе остатки веры, последнего оплота всех надежд, она тщетно пыталась убедить себя в верности Галили своему обещанию, от которого зависело их будущее, ибо не сдержи он свое слово, им больше не на что было бы надеяться.
     Чем ближе они подходили к скалистой, разделявшей бухты гряде, на дальнем выступе которой причал скрывался из виду, тем больше душевных терзаний приходилось претерпевать Рэйчел. Удерживая себя, чтобы не бросить мимолетный взгляд через плечо, она более всего опасалась развеять свои сомнения тем нежелательным образом, который мог обмануть ее ожидания, и, надо отдать ей должное, выдержала это испытание с честью, хотя и ценою немалых волнений, которые не укрылись от глаз Ниолопуа, не преминувшего сообщить ей о том, едва они вышли на песчаную тропу, откуда виднелся ее дом.
     - Не беспокойтесь. Он обязательно придет, - успокоил ее он.
     - Отчего ты так уверен? - искоса поглядев на него, удивилась она.
     - Он есть он. А вы есть вы, - пожав плечами, пояснил тот.
     - И как это понимать?
     - Он сдержит свое слово.

***

     Лишь добравшись до дома и ненадолго остановившись на пороге, Рэйчел впервые ощутила, как сильно пошатнулось ее душевное и физическое равновесие после того, как она покинула борт "Самарканда": пол уходил у нее из-под ног, а к горлу подступала странная тошнота - нечто вроде запоздалого приступа морской болезни. Ополоснув лицо холодной водой, она попыталась справиться с неприятными ощущениями, после чего, попросив Ниолопуа приготовить ей чашку горячего чая, чем тот охотно занялся, желая ей услужить, отправилась звонить в Нью-Йорк. Наконец, погрузившись в относительно спокойную обстановку кабинета, она набрала номер, подготавливая приличествующую случаю речь соболезнования и пытаясь предугадать впечатление Лоретты, по всей вероятности, не слишком ожидающей повергнуть Рэйчел в слезы своей трагической вестью.
     Когда в телефонной трубке раздался незнакомый мужской голос, который, судя по говору, принадлежал жителю Бронкса и от которого потянуло ледяным холодом, Рэйчел в недоумении попросила пригласить Лоретту.
     - Миссис Гири сейчас подойти не может. А кто ее спрашивает?
     После того как Рэйчел представилась, на другом конце провода послышались приглушенные звуки - очевидно, мужчина пошел кого-то звать. Внезапный спазм поразил ее существо - нечто подобное неожиданному страху застрять в лифте, когда тот проходит между двумя этажами. Да, именно ужас перед неминуемой участью угодить в ловушку ощутила Рэйчел, когда услышала в трубке голос Митчелла.
     - Мне передали, что Лоретта просила меня позвонить, - начала Рэйчел.
     - Знаю.
     - Кто со мной только что говорил?
     - Следователь.
     - Что случилось?
     - Видишь ли, Марджи...
     - Ну?..
     - Ее больше нет, Рэйчел, - немного помедлив, сообщил Митчелл. - Ее убили. Застрелили.
     Мир покачнулся.
     - О боже, Митч...
     - Говорят, это дело рук Гаррисона, - продолжал Митчелл. - Но все это чушь собачья. Его подставляют. Этого просто не может быть.
     - Когда это произошло?
     - Прошлой ночью. Должно быть, кто-то забрался в дом. Тот, кому она здорово насолила. У нее хватало врагов. Сама знаешь, Марджи умела смешивать людей с грязью.
     - Бедняжка Марджи. О боже, бедная, бедная Марджи.
     - Тебе придется вернуться, Рэйчел. Полиция хочет с тобой побеседовать.
     - Но мне нечего сказать. Я ничего не знаю.
     - Последнее время ты часто с ней общалась. Может, она что-нибудь тебе говорила...
     - Я не хочу возвращаться, Митчелл.
     - О чем ты говоришь? - В первый раз за время разговора он выказал некое подобие эмоции, нечто среднее между гневом и недоверием. - Ты обязана вернуться, слышишь? Где, черт побери, ты находишься?
     - Тебя это не касается.
     - Все еще на том проклятом острове?