ные потребности. Следует
пояснить, что слово "религия" употребляется здесь не для обозначения
системы, обязательно связанной с понятием бога или идолов, или даже
какой-либо системы, воспринимаемой как религия, а для обозначения любой
системы взглядов и действий, которой придерживается какая-либо группа людей
и которая служит индивиду схемой ориентации и объектом поклонения. В таком
широком смысле слова ни одна культура прошлого или настоящего, да,
по-видимому, и будущего, не может рассматриваться как культура без религии.

Такое определение "религии" ничего не говорит о ее специфическом
содержании. Люди могут поклоняться животным, деревьям, золотым или каменным
идолам, невидимому богу, святому или злобному вождю; они могут поклоняться
своим предкам, своему народу, классу или партии, деньгам или успеху. Их
религия может способствовать развитию разрушительных сил или любви,
господства или солидарности; она может благоприятствовать развитию разума
или парализовать его. Люди могут относиться к такой системе как к религии и
отличать ее от всего светского, либо они могут считать, что у них вообще
нет никакой религии, и рассматривать свою приверженность таким якобы вполне
светским целям, как власть, деньги или успех, исключительно как стремление
ко всему практичному и выгодному. И вопрос вовсе не в том, религия это или
нет, а в том, какова эта религия: способствует ли она дальнейшему развитию
человека, реализации свойственных ему сугубо человеческих способностей или
же препятствует его развитию.

Всякая конкретная религия, если только она действительно мотивирует
поведение, -- это не просто сумма доктрин и верований; она коренится в
специфической структуре характера индивида и -- поскольку она является
религией группы людей -- в социальном характере. Таким образом, религиозные
установки можно рассматривать как один из аспектов структуры нашего
характера, ибо мы -- это то, чему мы преданы, а то, чему мы преданы, -- это
то, что мотивирует наше поведение. Однако часто индивид даже не осознает,
что является действительным объектом его личного поклонения, и принимает
свои "официальные" представления, взгляды за подлинную, хотя и тайную
религию. И если, к примеру, человек поклоняется власти и при этом
проповедует религию любви, то религия власти и есть его тайная религия,
тогда как его так называемая официальная -- например христианская --
религия всего лишь идеология.

Религиозная потребность коренится в основных условиях существования
человеческого вида. Мы составляем такой же биологический вид, как и
шимпанзе, лошадь или ласточка. Каждый вид можно определить с помощью его
специфических физиологических и анатомических признаков.

Существует общепринятое определение человеческого вида в терминах биологии.
Я считаю, что человеческий вид, то есть человеческую природу, можно
определить также и психологически. В ходе биологической эволюции животного
царства человеческий вид возникает на стыке двух тенденций развития. Одной
из них является все уменьшающаяся детерминированность поведения инстинктами
(слово "инстинкты" употребляется здесь не в современном понимании инстинкта
как исключающего научение, а в смысле органического побуждения). И хотя
существует множество противоречивых взглядов на природу инстинктов, всеми
признается, что чем выше стоит животное на эволюционной лестнице, тем
меньше его поведение детерминировано филогенетически запрограммированными
инстинктами.

Процесс непрерывно уменьшающейся детерминированности поведения инстинктами
можно представить как континуум, на одном конце которого находятся низшие
формы эволюции животных, с наибольшей степенью инстинктивной детерминации;
это уменьшение продолжается в ходе эволюции и достигает определенного
уровня у млекопитающих; затем происходит дальнейшее развитие этого процесса
у приматов, но даже у них мы обнаруживаем огромный разрыв между низшими и
человекообразными обезьянами (как это показали в своем классическом
исследовании Р. М. и А. В. Йерксы в 1929 г.). У вида Homo детерминация
поведения инстинктами достигла своего минимума.

Другой тенденцией эволюции животного мира является увеличение мозга,
особенно неокортекса. И здесь эволюцию можно рассматривать как континуум:
на одном конце -- низшие животные с наиболее примитивной нервной структурой
и сравнительно небольшим числом нейронов, на другом -- Homo sapiens с
большим мозгом и более сложной его структурой, что в первую очередь
относится к коре, которая в три раза больше коры головного мозга наших
предков -- приматов и отличается поистине фантастическим числом
межнейронных связей.

Принимая во внимание все эти данные, человеческий вид можно определить
следующим образом: это приматы, возникшие в такой момент эволюции, когда
детерминация поведения инстинктами достигла минимума, а развитие мозга --
максимума. Такое сочетание минимальной детерминации инстинктами и
максимального развития мозга никогда прежде не имело места в процессе
эволюции животного мира и -- с биологической точки зрения -- представляет
собой совершенно новый феномен.

Утратив способность действовать под влиянием инстинктов, но обладая
самосознанием, разумом и воображением -- новыми качествами, превосходящими
способность к инструментальному мышлению даже самых разумных приматов, --
человеческие существа, чтобы выжить, нуждались в системе ориентации и
объекте поклонения.

Без карты нашего природного и социального мира -- некой определенным
образом организованной и внутренне связанной картины мира и нашего места в
нем -- люди просто растерялись бы и были бы не способны к целенаправленным
и последовательным действиям, ибо без нее невозможно было бы
ориентироваться и найти отправную точку, позволяющую упорядочивать все
обрушивающиеся на каждого индивида впечатления. Наш мир становится
осмысленным, и мы обретаем уверенность, когда наши представления
согласуются с тем, что нас окружает. И даже если карта мира ложна, она
выполняет свою психологическую функцию. Но эта карта никогда не бывает
совершенно ложной, точно так же не бывает она и совершенно правильной. Она
всегда достаточна как приблизительное объяснение разнообразных феноменов,
чтобы служить жизненным целям. И пока жизненная практика свободна от
противоречий и иррациональности, такая карта может действительно
соответствовать реальности.

Поразительно, что не обнаружено ни одной культуры, в которой не
существовала бы такая система ориентации. Не существует и таких индивидов.
Люди могут отрицать, что у них есть такая всеобъемлющая картина мира, и
считать, что они реагируют на различные явления и события жизни от случая к
случаю, в соответствии со своими суждениями. Можно, однако, легко доказать,
что они просто принимают свою собственную философию за нечто само собой
разумеющееся, потому что считают, что судят обо всем просто-напросто с
позиции здравого смысла и не осознают того, что все их представления
основываются на общепринятой системе отсчета. И когда такие люди
сталкиваются с диаметрально противоположными взглядами на жизнь, они
называют их "сумасшедшими", "иррациональными" или "наивными", тогда как
себя они неизменно считают "логичными". Глубокая потребность в какой-либо
системе отсчета с особенной очевидностью проявляется у детей. В
определенном возрасте дети часто создают собственные весьма изобретательные
системы ориентации, опираясь на немногочисленные доступные им данные.

Но одной лишь карты мира недостаточно, чтобы служить руководством к
действию; нам нужна также цель, которая указывала бы, куда идти. У животных
нет таких проблем. Ими руководят инстинкты -- они дают им и карту мира, и
цели. Однако, утратив инстинктивную детерминацию поведения и обладая
мозгом, позволяющим нам обдумывать самые различные направления, которым
можно следовать, мы нуждаемся в объекте всеобщего поклонения -- центре всех
наших устремлений и основе всех наших действительных -- а не только
провозглашаемых -- ценностей. Мы нуждаемся в таком объекте поклонения,
чтобы интегрировать свои усилия в одном направлении, выйти за пределы
своего изолированного существования со всеми его сомнениями и
ненадежностью, удовлетворить наши потребности в осмыслении жизни.

Социоэкономическая структура, структура характера и религиозная структура
неотделимы друг от друга. Если религиозная система не соответствует
преобладающему социальному характеру, если она вступает в конфликт с
социальной практикой жизни, то она является лишь идеологией. В таком случае
следует искать скрывающуюся за ней истинную религиозную структуру, даже
если мы можем и не осознавать ее существования, пока энергия, заключенная в
религиозной структуре характера, не сыграет роль динамита и не подорвет
данные социально-экономические условия. Однако поскольку всегда существуют
отдельные исключения из преобладающего социального характера, то находятся
отдельные исключения и из преобладающего религиозного характера. Именно они
часто и становятся лидерами религиозных революций и основоположниками новых
религий.

"Религиозная" ориентация как эмпирический стержень всех "высших" религий
часто искажалась в процессе их развития. И не столь уж важно, как именно
индивиды осознают и представляют себе свою собственную ориентацию: они
могут быть "религиозны" и при этом не считать себя таковыми или, напротив,
могут быть "нерелигиозны", хотя и считают себя христианами. У нас нет
особого слова для обозначения эмпирического содержания религии в отрыве от
ее концептуального и институционального аспектов. Поэтому я пользуюсь
кавычками, чтобы обозначить "религиозное" как эмпирическую, субъективную
ориентацию, независимо от той концептуальной структуры, в которой
выражается "религиозность" индивида.

ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ЗАПАДНЫЙ МИР ХРИСТИАНСКИМ?

Как свидетельствуют исторические книги и в полном соответствии с мнением
большинства людей, христианизация Европы началась в Римской империи при
Константине, а затем уже в VIII веке "апостол германцев" Бонифаций и другие
обратили в христианство язычников Северной Европы. Но была ли Европа
когда-либо действительно христианизирована?

Хотя на этот вопрос обычно дается утвердительный ответ, более глубокий
анализ показывает, что христианизация Европы была в значительной мере
мистификацией, что в лучшем случае можно говорить лишь об ограниченной
христианизации между XII и XVI веками и что в течение нескольких столетий
до и после этого в большинстве случаев происходили идеологизация и более
или менее серьезное подчинение церкви; это не означало каких-либо изменений
в сердце, то есть в структуре характера, исключение составляют лишь
подлинно христианские движения.

В эти четыре столетия Европа начала христианизироваться. Церковь старалась
навязать христианские принципы в отношении собственности, цен, оказания
помощи беднякам. Возникло -- в основном под влиянием мистицизма --
множество полуеретических сект и лидеров, требовавших возвращения к
принципам Христа, в том числе к осуждению собственности. В этом
антиавторитарном гуманистическом движении решающую роль сыграл мистицизм,
достигший своей кульминации у Майстера Экхарта, и не случайно среди
проповедников и последователей мистических учений стали выделяться женщины.
Многие христианские мыслители высказывали идеи мировой религии или просто
недогматического христианства; ставилась под сомнение даже библейская идея
бога. Гуманисты Возрождения, выступавшие как с теологических, так и с
нетеологических позиций, в своей философии и в своих утопиях продолжали
линию, начатую в XIII веке. Действительно, нет никакой резкой грани между
поздним средневековьем ("средневековым Возрождением") и собственно
Ренессансом. Чтобы продемонстрировать дух Высокого и позднего Возрождения,
приведу обобщающую картину, данную Фридрихом Б. Артцем.

"В социальных вопросах великие средневековые мыслители придерживались того
мнения, что все люди равны перед лицом Бога и что даже самый последний из
них бесконечно ценен. В сфере экономики они учили, что работа возвышает
человеческое достоинство, а не служит его деградации, что никого нельзя
побуждать действовать против его собственного блага и что заработная плата
и цены должны устанавливаться на принципах справедливости. Что касается
политики, то здесь они учили, что государство основано на принципах морали,
что закон и отправление правосудия должны быть проникнуты христианскими
идеями справедливости и что взаимоотношения между теми, кто правит, и теми,
кем управляют, должны основываться на взаимных обязательствах. Бог
благословляет тех, кто управляет государством, собственностью и семьей, и
поэтому их следует всемерно использовать для служения божественным целям.
Наконец, средневековый идеал подразумевал сильную веру в то, что все нации
и народы являются частью одного великого сообщества. Как говорил Гете,
"превыше народов -- человечество", или как писала в 1915 г., в ночь
накануне казни, Эдит Кэвелл* на полях своего экземпляра "Подражания
Христу"**, "патриотизм-- это еще не все".
[* Эдит Луиза Кэвелл (1866--1915) -- англичанка, сестра милосердия,
расстрелянная в Бельгии немцами в первую мировую войну по обвинению в
укрывательстве английских офицеров. -- Прим. перев.
** "Подражание Христу" -- одна из самых популярных духовных книг, созданных
католической традицией. Обычно приписывалась Фоме Кемпийскому (ок.
1380--1471). В последнее время считается доказанным авторство Георга де
Гроота (1340--1384). -- Прим. перев.]

Действительно, если бы история Европы продолжалась в духе XIII столетия,
если бы в ней медленно, но поступательно развивался дух научного познания и
индивидуализма, то сейчас мы находились бы в весьма благоприятном
положении. Однако разум начал вырождаться в манипулятивный интеллект, а
индивидуализм -- в эгоизм. Короткий период христианизации закончился, и
Европа возвратилась к своему изначальному язычеству.

Но как бы ни различались концепции веры, один признак характеризует все
ветви христианства: это вера в Иисуса Христа как в спасителя, который отдал
свою жизнь ради любви к ближним. Он был героем любви, героем без власти,
который не прибегал к силе, не хотел править, не хотел ничего иметь. Он был
героем бытия, героем, который давал людям то, что имел, делился с ними. Все
эти качества глубоко импонировали как римским беднякам, так и некоторым
богачам, задыхавшимся в атмосфере собственного эгоизма. Иисус взывал к
сердцам людей, хотя с точки зрения разума его в лучшем случае можно считать
наивным. Эта вера и героя любви завоевала сотни тысяч приверженцев, многие
из которых изменили свою жизнь или сами стали мучениками.

Христианский герой был мучеником, ибо, согласно иудаистской традиции,
высшим подвигом является отдать свою жизнь за бога или за ближнего. Мученик
являет собой полную противоположность языческому герою, олицетворенному в
греческих и германских героях. Цель таких героев -- завоевание, победа,
разрушение, грабеж; а итог жизни -- гордость, власть, слава, превосходство
в умении убивать (Святой Августин сравнивал историю Древнего Рима с
историей разбойничьей шайки). У языческого героя мерилом доблести человека
служила его способность достичь власти и удержать ее, он с радостью умирал
на поле брани в момент победы. "Илиада" Гомера -- это величественное
поэтическое описание деяний прославленных завоевателей и покорителей.
Главное, что характеризует мученика, -- это быть, отдавать, делиться с
ближним, а языческого героя -- иметь, покорять, принуждать. (Следует
добавить, что формирование языческого героя связано с определенным периодом
исторического развития общества, а именно с победой патриархата над
матриархатом. Господство мужчин над женщинами -- это первый акт завоевания
и первое использование силы с целью эксплуатации; во всех патриархальных
обществах после победы мужчин над женщинами эти принципы легли в основу
мужского характера.)

Какая же из этих двух непримиримо противоположных моделей нашего развития
преобладает в Европе? Если мы посмотрим на самих себя, на поведение почти
всех людей, наших политических лидеров, то мы не сможем отрицать, что наши
представления о добре и наши ценности совпадают с таковыми у языческого
героя. Вся европейско-американская история, несмотря на христианизацию,
является историей завоеваний, покорений и стяжательства; самые высокие
ценности нашей жизни -- быть сильнее других, одерживать победы, покорять
других и эксплуатировать их. Эти ценности совпадают с нашим идеалом
"мужественности": только тот, кто способен бороться и побеждать, является
настоящим мужчиной; кто не применяет силу для достижения своих целей, слаб,
тот не мужчина.

Нет необходимости доказывать, что история Европы -- это история завоеваний,
эксплуатации, насилия и покорения. Эти факты характерны почти для каждого
периода ее истории, и никакой народ, никакой класс не составляет
исключения, причем часто дело доходило до геноцида, как, например, в
отношении американских индейцев; не являются исключением даже такие
религиозные движения, как крестовые походы. Но мотивировалось ли это
поведение исключительно экономическими или политическими причинами и были
ли работорговцы, правители Индии, убийцы индейцев, англичане, заставившие
китайцев открыть свою страну для экспорта опиума, подстрекатели двух
мировых войн и те, кто готовит сейчас следующую войну, -- были ли все они
христианами в душе? Или, может быть, ненасытными язычниками были только их
лидеры, тогда как огромные массы населения оставались христианами? Если бы
это было так, мы могли бы быть более оптимистичны. К сожалению, это не так.
Конечно, часто лидеры более ненасытны, чем те, кто за ними следует, потому
что им есть чего добиваться, однако они не могли бы осуществить свои планы,
если бы желание завоевывать и побеждать не было бы до сих пор неотъемлемой
частью социального характера.

Стоит лишь вспомнить тот дикий, безумный энтузиазм, с которым люди
принимали участие в различных войнах за последние два века, -- эту
готовность миллионов к самоуничтожению ради того, чтобы сохранить репутацию
"сильнейшей державы", "честь" или прибыли. А вот еще один пример:
посмотрите, какой безумный национализм объединяет людей, следящих за ходом
современных Олимпийских игр, которые якобы служат делу мира. На самом же
деле популярность Олимпийских игр -- это символическое выражение западного
язычества. Они прославляют языческого героя: победителя, самого сильного,
самого упорного, и при этом не замечают грязной смеси бизнеса и рекламы,
столь характерных для современной имитации тех Олимпийских игр, которые
проводились в Древней Греции. В христианской культуре место Олимпийских игр
могла бы занять мистерия, представляющая Страсти Христовы, но единственная
знаменитая современная мистерия, которая разыгрывается в Обераммергау*,
стала сенсацией для туристов.
[* Обераммергау -- местность в Баварии, жители которой во исполнение
старинного обета каждый год разыгрывают своими силами Страсти Христовы. --
Прим. перев.]

А если все это так, то почему же европейцы и американцы не откажутся
открыто от христианства как от религии, не соответствующей нашему времени?
На то есть несколько причин: так, религиозная идеология нужна для того,
чтобы заставлять людей быть дисциплинированными и не подрывать, таким
образом, основ общества. Но есть еще более важная причина: люди, твердо
верующие в Христа как в величайшего из возлюбивших бога и пожертвовавшего
собой, могут обратить свою веру в отчужденное убеждение, что за них любит
Иисус. И тогда сам Иисус становится идолом, а вера в него начинает заменять
каждому человеку акт любви. Все выражается в простой, до конца не
осознанной формуле: "Христос любит за нас; мы можем и дальше следовать
образцу древнегреческого героя и все же будем спасены, потому что такая
отчужденная "вера" в Христа заменяет подражание Христу". Само собой
разумеется, что христианская вера -- это тоже лишь жалкая ширма, скрывающ