истических устремлений. Они
покидают свое окружение, пытаясь найти какой-то иной стиль жизни, -- но их
желание остается неудовлетворенным, так как какие бы то ни было
конструктивные попытки в этой области не имеют шансов на успех. Многие из
этих молодых людей были вначале идеалистами и мечтателями; однако, не имея
за плечами ни традиций, ни зрелости, ни опыта, ни политической мудрости,
они становятся отчаявшимися, нарциссичными людьми, склонными к переоценке
собственных способностей и возможностей, и пытаются достичь невозможного с
помощью силы. Они создают так называемые революционные группы и надеются
спасти мир с помощью актов террора и разрушения, не сознавая того, что лишь
способствуют тем самым усилению общей тенденции к насилию и
бесчеловечности. Они уже утратили способность любить; на смену ей пришло
желание жертвовать своей жизнью. (Самопожертвование вообще нередко
становится решением всех проблем для индивидов, которые жаждут любви, но
сами утратили способность любить и считают, что самопожертвование позволит
им испытать высшую степень любви.) Однако такие жертвующие собой молодые
люди весьма отличаются от великомучеников, которые хотят жить, потому что
любят жизнь, и идут на смерть лишь тогда, когда им приходится умереть,
чтобы не предать самих себя. Современные молодые люди, склонные жертвовать
собой, являются одновременно и обвиняемыми и обвинителями, ибо их пример
свидетельствует о том, что в нашей социальной системе лучшие из лучших
молодых людей чувствуют такое одиночество и безысходность, что в своем
отчаянии видят единственный выход в фанатизме и разрушении.

Присущее человеку стремление к единению с другими коренится в специфических
условиях существования рода человеческого и является одной из самых сильных
мотиваций поведения человека. Вследствие минимальной детерминированности
человеческого поведения инстинктами и максимального развития способности
разума мы, человеческие существа, утратили свое изначальное единство с
природой. Чтобы не чувствовать себя в жестокой изоляции, которая фактически
обрекла бы нас на безумие, мы нуждаемся в каком-то новом единстве: это
единство со своими ближними и с природой. Эта человеческая потребность в
единении с другими может проявляться по-разному: как симбиотическая связь с
матерью, с каким-нибудь идолом, со своим племенем, классом, нацией или
религией, своим братством или своей профессиональной организацией. Часто,
конечно, эти связи перекрещиваются и часто принимают экстатическую форму,
как, например, в некоторых религиозных сектах, в бандах линчевателей или
при взрывах националистической истерии в случае войны. Начало первой
мировой войны, например, послужило поводом для возникновения одной из самых
сильных экстатических форм "единения", когда люди внезапно, буквально в
течение дня отказывались от своих прежних пацифистских, антимилитаристских,
социалистических убеждений; ученые отказывались от выработавшегося у них в
течение жизни стремления к объективности, критическому мышлению и
беспристрастности только ради того, чтобы приобщиться к великому
большинству, именуемому МЫ.

Стремление к единению с другими проявляется как в низших формах поведения,
то есть в актах садизма и разрушения, так и в высших -- солидарности на
основе общего идеала или убеждения. Оно является также главной причиной,
вызывающей потребность в адаптации; люди боятся быть отверженными даже
больше, чем смерти. Для любого общества решающим является вопрос о том,
какого рода единство и солидарность оно устанавливает и может поддерживать
в условиях данной социоэкономической структуры.

Все эти соображения, по-видимому, говорят о том, что людям присущи две
тенденции: одна из них, тенденция иметь -- обладать -- в конечном счете
черпает силу в биологическом факторе, в стремлении к самосохранению; вторая
тенденция -- быть, а значит, отдавать, жертвовать собой -- обретает свою
силу в специфических условиях человеческого существования и внутренне
присущей человеку потребности в преодолении одиночества посредством
единения с другими. Учитывая, что эти два противоречивых стремления живут в
каждом человеке, можно сделать вывод, что социальная структура, ее ценности
и нормы определяют, какое из этих двух стремлений станет доминирующим. Те
культуры, которые поощряют жажду наживы, а значит, модус обладания,
опираются на одни потенции человека; те же, которые благоприятствуют бытию
и единению, опираются на другие. Мы должны решить, какую из этих двух
потенций мы хотим культивировать, понимая, однако, что наше решение в
значительной мере предопределено социоэкономической структурой данного
общества, побуждающей нас принять то или иное решение.

Что касается моих наблюдений в области группового поведения людей, то могу
лишь предположит, что две крайние группы, -- соответственно демонстрирующие
глубоко укоренившиеся и почти неизменные типы обладания и бытия, составляют
незначительное меньшинство; в огромном же большинстве реально присутствуют
обе возможности, и какая из них станет преобладающей, а какая будет
подавляться, зависит от факторов окружающей среды.

Это предположение противоречит широко распространенной психоаналитической
догме, согласно которой окружающая среда вызывает существенные изменения в
развитии личности в младенчестве и в раннем детстве, а в дальнейшем
сформировавшийся характер уже практически не меняется под влиянием внешних
событий. Эта психоаналитическая догма смогла получить признание потому, что
большинства людей основные условия, в которых проходит их детство,
сохраняются и в более поздние периоды жизни, поскольку в общем продолжают
существовать те же социальные условия. Однако есть множество примеров того,
что коренные изменения окружающей среды ведут к существенным изменениям в
поведении человека: негативные силы перестают получать поддержку, а
позитивные поддерживаются и поощряются.

В заключение можно сказать, что нет ничего удивительного в том, что
стремление человека к самоотдаче и самопожертвованию проявляется столь же
часто и с такой силой, если учесть условия существования человеческого
рода. Удивительно скорее то, что эта потребность может с такой силой
подавляться, что проявление эгоизма в индустриальном обществе (как и во
многих других) становится правилом, а проявление солидарности --
исключением. Вместе с тем, как это ни парадоксально, именно этот феномен
вызван потребностью в единении. Общество, принципами которого являются
стяжательство, прибыль и собственность, порождает социальный характер,
ориентированный на обладание, и как только этот доминирующий тип характера
утверждается в обществе, никто не хочет быть аутсайдером, а вернее,
отверженным; чтобы избежать этого риска, каждый старается приспособится к
большинству, хотя единственное, что у него есть общего с этим большинством,
-- это только их взаимный антагонизм.

Как следствие господствующей в нашем обществе эгоистической установи наши
лидеры считают, что поступки людей могут быть мотивированы лишь ожиданием
материальных выгод, то есть материальных выгод, то есть вознаграждений и
поощрений, и что призывы к солидарности и самопожертвованию не вызовут у
людей ни какого отклика. Поэтому, за исключением периодов войн, к таким
призывам прибегают крайне редко, так что мы не имеем возможности наблюдать
их вероятные результаты.

Лишь совершенно иная социоэкономическая структура и радикально иная картина
человеческой природы могли бы показать, что подкуп, посулы и подачки -- не
единственный (или не наилучший) способ воздействия на людей.

VI. Другие аспекты обладания и бытия

БЕЗОПАСНОСТЬ -- ОПАСНОСТЬ

Конечно, очень заманчиво не идти вперед, оставаться на одном и том же
месте, не прогрессировать, иными словами, во всем полагаться на уже
имеющееся, ибо то, что мы имеем, нам известно; мы опираемся на него, и это
дает на ощущение полной безопасности. Мы боимся сделать шаг в неизвестное,
в неведомое и, соответственно, избегаем этого: ведь хотя после того как
были совершены те или иные действия, оказывалось, что в них не было ничего
рискованного, прежде вся связанная с ними новизна представлялась весьма
рискованной, а потому пугала нас. Только старое, испытанное безопасно, или,
по крайней мере, нам так кажется. Каждый новый шаг таит в себе опасность
неудачи, и это является одной из причин того, почему люди так боятся
свободы*.
[* Это основная тема книга "Бегство от свободы".]

Разумеется, на каждом этапе жизни "старое и привычное" понимаются
по-разному. В детстве мы обладали лишь собственным телом и грудью кормящей
нас матери (которые мы вначале не дифференцировали). Постепенно мы начинаем
ориентироваться в мире, пытаясь определить свое место в нем. Мы начинаем
хотеть обладать вещами: у нас есть мать, отец, братья или сестры, игрушки;
позднее мы приобретаем знания, работу, социальное положение, мужа или жену,
детей; более того, мы даже имеем нечто вроде жизни после жизни, когда
приобретаем участок земли для захоронения в будущем, страховку и составляем
завещание.

И все же, несмотря на всю безопасность, которую дает человеку обладание,
люди восхищаются теми, кто способен видеть новое, кто прокладывает новый
путь, кто не боится идти вперед. В мифологии такой способ существования
символически представлен героем. Герои -- это те, кто отваживается
расстаться с тем, что у них есть: со своей землей, семьей, собственностью,
-- и идет вперед не без страха, но побеждая страх. В буддийской традиции
Будда -- это герой, который оставляет все, чем он обладает, все, что
составляет основу индуистской теологии, а именно свою касту, свою семью, и
живет без каких бы то ни было привязанностей.

Авраам и Моисей являются такими героями иудаистской традиции. Христианский
герой -- Иисус -- действовал во имя переполнявшей его любви ко всем людям и
ничего не имел, а поэтому и был в глазах всего света ничем. У древних
греков были свои мирские герои -- завоеватели и покорители. Тем не менее и
Геркулес, и Одиссей, подобно религиозным героям, идут вперед, не страшась
подстерегающих их опасностей. Таковы и герои сказок: они оставляют все и
идут вперед, не страшась неизвестности.

Мы восхищаемся этими героями, потому что в глубине души сами хотели бы быть
такими -- если бы могли. Но поскольку мы всего боимся, мы думаем, что нам
никогда не быть такими, что такими могут быть только герои. И герои
становятся идолами, мы передаем им свою способность действовать, а сами всю
жизнь стоим на месте -- "ведь мы не герои".

Может показаться, что речь здесь идет о том, что быть героем хотя и
заманчиво, но глупо и противоречит собственным интересам. Однако это
совершенно не так. Осторожные, ориентированные на обладание люди получают
удовольствие от безопасности, но на самом деле их положение весьма
ненадежно. Люди зависят от того, что имеют: от денег, престижа, от
собственного "я" -- иными словами, от чего-то, что вне их самих. Но что же
происходит, когда люди теряют то, чем обладают? Ведь, в самом деле, все,
что каждый имеет, может быть потеряно. Например, можно лишиться
собственности, а с нею -- что вполне вероятно -- и положения в обществе, и
друзей, и, более того, рано или поздно нам придется расстаться с жизнью, в
любой момент мы можем потерять ее.

Если я -- это то, что я имею, и если я теряю то, что я имею, то кто же
тогда я есть? Не кто иной, как поверженный, опустошенный человек -- жалкое
свидетельство неправильного образа жизни. Так как я могу потерять то, что
имею, я постоянно озабочен тем, что я потеряю то, что у меня есть. Я боюсь
воров, экономических перемен, революций, болезни, смерти; боюсь любви,
свободы, развития, любых изменений, всего неизвестного. Меня не покидает
поэтому чувство беспокойства, я страдаю от хронической ипохондрии, меня
волнует не только состояние здоровья, но и страх потерять все, что я имею;
и я становлюсь агрессивным, суровым, подозрительным, замкнутым, движимым
потребностью иметь еще больше, чтобы чувствовать себя в большей
безопасности. Ибсен дал прекрасное описание такого эгоцентричного человека
в "Пер Гюнте". Герой Ибсена целиком поглощен самим собой; в своем крайнем
эгоизме он думает, что является самим собой, только когда он удовлетворяет
свои желания. В конце своей жизни он осознает, что в силу собственнической
структуры существования ему так и не удалось стать самим собою, что он --
пустоцвет, несостоявшийся человек, который никогда не был самим собою.

Когда человек предпочитает быть, а не иметь, он не испытывает тревоги и
неуверенности, порождаемых страхом потерять то, что имеешь. Если я -- это
то, что я есть, а не то, что я имею, никто не в силах угрожать моей
безопасности и лишить меня чувства идентичности. Центр моего существа
находится во мне самом; мои способности быть и реализовать свои сущностные
силы -- это составная, часть структуры моего характера, и они зависят от
меня самого. Все это верно при условии естественного хода жизни и,
разумеется, не относится к таким непредвиденным обстоятельствам, как
внезапная болезнь, бедствия или другие суровые испытания. В отличие от
обладания, которое постепенно уменьшается по мере использования тех вещей,
на которые оно опирается, бытие имеет тенденцию к увеличению по мере его
реализации. (В Библии символом этого парадокса является "неопалимая
купина", которая горит, но не сгорает.) Все важнейшие потенции, такие, как
способность мыслить и любить, способность к художественному или
интеллектуальному творчеству, в течение жизни возрастают по мере их
реализации. Все, что расходуется, не пропадает, и, напротив, исчезает то,
что мы пытаемся сохранить. Единственная угроза моей безопасности при
установке на бытие таится во мне самом: это недостаточно сильная вера в
жизнь и свои творческие возможности, тенденция к регрессу; это присущая мне
лень и готовность предоставить другим право распоряжаться моей судьбой. Но
все эти опасности нельзя считать внутренне присущими бытию в том смысле, в
каком опасность лишиться чего-либо составляет неотъемлемую сущность
обладания.

СОЛИДАРНОСТЬ - АНТАГОНИЗМ

Любить, восхищаться, радоваться, не желая при этом обладать объектом любви
и восхищения, -- вот на что обращал внимание Судзуки, сравнивая образцы
английской и японской поэзии (см. гл. 1). И действительно, нелегко
современному западному человеку испытывать радость как таковую, не
связанную с желанием обладать. Однако это вовсе не чуждо нам. Пример
Судзуки с цветком был бы неуместен, если бы путник смотрел не на цветок, а
на гору, луг или вообще на что-нибудь такое, что физически невозможно
взять, унести с собой. Разумеется, многие, если не большинство людей, и в
самом деле не способны увидеть гору; вместо того, чтобы созерцать ее, они
предпочитают знать ее название, высоту или им хочется подняться на нее, что
тоже является одной из форм обладания. И лишь немногие могут действительно
видеть гору и восхищаться ею. То же самое можно сказать и о наслаждении
музыкой: так, покупка записи понравившейся музыки может представлять собой
акт овладения этим музыкальным произведением, и, возможно, большинство
людей, наслаждающихся искусством, в сущности, "потребляют" его; и лишь
очень немногие способны получать истинное наслаждение от музыки и
искусства, не испытывая никакого побуждения к "обладанию".

Иногда можно прочесть реакцию людей по выражению их лиц. Недавно я видел
телефильм, в котором показывали замечательных китайских акробатов и
жонглеров. Во время съемок циркового представления камера то и дело
скользила по лицам зрителей, чтобы запечатлеть их реакцию. У большинства
людей лица просто-таки светились -- яркое, прекрасное представление сделало
их красивыми и оживленными. И лишь меньшинство, казалось, осталось
безучастным к происходящему, оно их не трогало.

Еще одним примером выражения радости без желания обладать является наша
реакция на маленьких детей. Впрочем, и здесь я подозреваю изрядную долю
самообмана, ибо нам нравится видеть себя в роли людей, любящих детей. Но
даже если для подобной подозрительности и есть некоторые основания, я
все-таки убежден, что искренняя, живая реакция на маленьких детей -- отнюдь
не редкость. И это может отчасти объясняться тем, что наше отношение к
детям отличается от отношения к подросткам и к взрослым: большинство людей
не боятся детей и свободно проявляют свою любовь к ним, что невозможно,
если испытываешь чувство страха. Одним из наиболее удачных примеров
наслаждения без стремления обладать тем, чем наслаждаешься, могут служить
межличностные отношения. Мужчина и женщина могут получать радость от
общения друг с другом: каждому из них могут нравиться взгляды, вкусы, идеи,
темперамент или личность другого человека в целом. И только у тех, кто
непременно должен иметь то, что им нравится, такая взаимная радость общения
обычно сопровождается желанием сексуального обладания. Для тех же, кто
ориентирован на бытие, общение с другим человеком само по себе является
удовольствием и приносит большую радость, и даже если он привлекателен в
сексуальном отношении, совсем не обязательно, говоря словами Теннисона,
срывать цветы, чтобы наслаждаться.

Люди с установкой на обладание хотят владеть теми людьми, которых они любят
или которыми они восхищаются. Это легко заметить в отношениях между
родителями и детьми, между преподавателями и учащимися, между друзьями.
Редкий партнер довольствуется тем, чтобы получать удовольствие от общения с
другим человеком; каждому хочется сохранить другого только для себя.
Поэтому все мы ревниво относимся к тем, кто также хочет "обладать" нашим
партнером. Каждый ищет себе партнера, как потерпевший кораблекрушение ищет
внешней опоры -- чтобы спастись. Взаимоотношения, построенные
преимущественно на принципе "обладания", обременительны, тяжелы, чреваты
конфликтами и вспышками ревности.

В общем, основу отношений между индивидами при способе существования по
принципу обладания составляют соперничество, антагонизм и страх. Антагонизм
следует из самой природы таких взаимоотношений. Если обладание составляет
основу моего самосознания, ибо "я -- это то, что я имею", то желание иметь
должно привести к стремлению иметь все больше и больше. Иными словами,
алчность -- это естественный результат ориентации на обладание. Это может
быть алчность скряги или барышника, алчность ловеласа или любительницы
наслаждений. И что бы ни лежало в основе алчности людей, алчному всегда
чего-то не хватает, он никогда не будет чувствовать полного
"удовлетворения". В отличие от физиологических потребностей, например
голода, удовлетворение которых определяется физиологическими особенностями
организма, духовная алчность (а все виды алчности являются именно таковыми,
даже если они и удовлетворяются сугубо физиологическим путем) не имеет
предела насыщения, поскольку утоление такой алчности не устраняет
внутренней пустоты, скуки, одиночества и депрессии. Более того, если все,
что мы имеем, может быть тем или иным путем отнято у нас, то нам необходимо
иметь как можно больше, чтобы защитить свое существование от подобной
угрозы. А если каждому хочется иметь все больше, то нам следует опасаться
агрессивных намерений своего соседа отнять у нас то, что мы имеем. И чтобы
предотвратить такие поползновения на нашу собственность, нам нужно
стремиться ко все большему могуществу и в свою очередь самим становиться
агрессивными. Кроме того, поскольку производство, каким бы развитым оно ни
было, никогда не будет поспевать удовлетворять всевозрастающие желания,
непременно возникнут соперничество и антагонизм между индивидами в борьбе
за достижение еще больших благ. И эта борьба будет продолжаться даже в том
случае, когда будет достигнуто состояние полного изобилия, ибо те, кто
обделен физическим здоровьем и красотой, талантами и способностями, будут
завидовать черной завистью тем, кому досталось "больше". Тот факт, что
ориентация на обладание и вытекающая отсюда алчность с необходимостью ве