Ауэра (я весьма признателен ему
за предоставленную возможность познакомиться с рукописью этой работы) об
автономности этики у Фомы Аквинского способствует лучшему пониманию
этической концепция Фомы Аквинского. То же можно сказать и о его статье на
эту же тему, озаглавленной "Is sin an insult to God?" (см. Библиографию).]

В то время как понимание греха как неповиновения является составной частью
авторитарной структуры, а значит, и модуса обладания, оно приобретает
совершенно иное значение в рамках неавторитарной структуры, основанной на
модусе бытия. Причем и это второе значение также подразумевается в
библейской истории грехопадения, что нетрудно понять, если по-другому ее
интерпретировать. Бог поместил человека в сады Эдема и предостерег от того,
чтобы вкушать плоды с древа жизни и с древа познания добра и зла.
Убедившись, что "нехорошо быть человеку одному", Бог создал женщину.
Мужчина и женщина должны были стать "одной плотью". Оба были наги "и не
стыдились". Это утверждение обычно интерпретируется с точки зрения
традиционного взгляда на проблемы пола, согласно которому мужчина и женщина
должны, вполне естественно, стыдиться своих неприкрытых гениталий. Однако
едва ли в библейской истории сказано только это. Такое утверждение может
иметь и другой, более глубокий смысл, а именно что, хотя мужчина и женщина
лицезрели друг друга с головы до пят, они не испытывали --да и не могли
испытывать -- стыда, ведь они воспринимали друг друга не со стороны, как
посторонние, как отдельные индивиды, а как "одна плоть".

Эта изначальная для рода человеческого ситуация радикально меняется после
грехопадения, когда мужчина и женщина становятся людьми в полном смысле
этого слова -- людьми, наделенными разумом, познавшими добро и зло,
познавшими друг друга как отдельные индивиды и осознавшие, что их
первородное единство нарушено и что они стали чужими друг другу. Они близки
друг другу и все же чувствуют, что разделены, отдалены друг от друга. Они
испытывают глубочайший стыд: стыд оттого, что видят друг друга "нагими" и
одновременно чувствуют взаимное отчуждение, невероятную пропасть,
разделяющую их. "Они сделали себе опоясания", пытаясь тем самым избежать
всей полноты человеческих отношений -- скрыть наготу, в которой они
предстали Друг перед другом. Но стыд, как и чувство вины, не спрячешь за
фиговым листом. Они не сблизились друг с другом и в любви; возможно, они и
желали друг друга физически, но физическая близость не устраняет
отчужденности между людьми. И то, что они действительно не любили друг
друга, проявляется в том, как они друг к другу относятся: Ева даже не
пытается защитить Адама, а Адам стремится избежать наказания, обвиняя во
всем Еву, а не защищая ее.

Так какой же грех они совершили? Они увидели друг друга как разделенные,
изолированные, эгоистичные человеческие существа, которые не могут
преодолеть свою разъединенность даже в акте любви. Этот грех коренится в
самом нашем человеческом существовании. Лишенные изначальной гармонии с
природой -- столь характерной для животных, жизнь которых определяется
врожденными инстинктами, -- наделенные разумом и самосознанием, мы не можем
не чувствовать свою крайнюю отчужденность от любого другого человеческого
существа. В католической теологии такое состояние существования в полном
разъединении и отчуждении, не преодолеваемом и в любви, определяется как
"ад". Это непереносимо для нас. Нам просто необходимо любым способом
преодолеть эту пытку абсолютной разъединенности -- подчиняясь ли, властвуя
ли, пытаясь ли заглушить голос разума и сознания. Однако каждый из этих
способов хорош лишь на короткое время, он закрывает путь к истинному
решению проблемы. Единственный способ спастись из этого ада -- освободиться
из тюрьмы своего эгоцентризма, достичь единения со всем миром. И если
эгоцентрическая разъединенность и есть главный грех, то он искупается актом
любви. Само английское слово "atonement" (искупление) выражает эту идею,
ведь этимологически оно происходит от слова "atonement", что на
среднеанглийском означало "единение, слияние, объединение"*.
[* Среднеанглийский язык -- язык, на котором говорили и писали в XII--XV
вв. В среднеангаийском at-onement основу слова составляет "one", что
означает "один", "единый". -- Прим. перев.]

А так как грех разъединенности не является актом непослушания, он не
нуждается в прощении. Что действительно необходимо, так это исцелить такой
грех, а здесь может помочь лишь любовь, а вовсе не принятие наказания.

Райнер Функ указал мне на то, что неавторитарная концепция греха как
разобщения, разъединения получила выражение у некоторых отцов церкви --
последователей Иисуса. Он подтверждает это следующими примерами
(заимствованными у Анри де Любака). Ориген говорит: "Где правит грех, там
разделение, но где правит добродетель, там единство и единение". Максим
Исповедник говорит, что в результате Адамова греха род человеческий,
"который должен был бы быть гармоничным целым, не ведающим конфликта между
моим и твоим, превратился в облако пылинок -- в отдельных индивидов".
Сходные мысли о разрушении первородного единства у Адама можно найти и у
св. Августина и, как указывает профессор Ауэр, в учении Фомы Аквинского. Де
Любак в заключение говорит: "Что касается "восстановления"
(Wiederherstellung), то факт спасения предстает как необходимое обретение
утраченного единства, как восстановление сверхъестественного единения с
богом и в то же самое время единение людей друг с другом" (см. также
"Концепцию греха и раскаяния" в книге "Вы будете как боги", где подробно
рассматривается проблема греха).

Итак, в заключение можно сказать, что при ориентации на обладание, а
значит, и при авторитарной структуре грех -- это неповиновение и избавиться
от него можно с помощью раскаяния -> наказания -> нового подчинения. При
ориентации на бытие, при неавторитарной структуре грех -- это
отчужденность, и избавлению от него способствуют раскрепощение разума,
полнота проявления любви, единение. И в самом деле, историю грехопадения
можно интерпретировать двояко, в ней смешаны элементы как авторитарные, так
и способствующие освобождению человека. Тем не менее сами по себе
представления о грехе как о неповиновении и отчуждении диаметрально
противоположны.

История о Вавилонской башне, рассказанная в Ветхом завете, видимо, содержит
ту же идею. Род человеческий достиг здесь состояния единства, символом чего
является тот факт, что все человечество говорит на одном языке. В своем
стремлении к власти, страстном желании иметь величайшую башню люди
разрушили свое единство и стали разъединенными. Рассказ о Вавилонской башне
-- это в каком-то смысле второе "грехопадение", грех древнего человечества.
История эта осложняется тем, что бог испугался человеческого единения и
вытекающей отсюда силы людей. "И сказал Господь: вот, один народ, и один у
всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что
задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так Чтобы один не
понимал речи другого" (Бытие, XI, 6--7). Конечно, тот же момент
присутствует и в истории грехопадения: там бог испугался силы, которую
могли бы обрести мужчина и женщина, отведав плодов с древа жизни и древа
познания добра и зла.

СТРАХ СМЕРТИ - УТВЕРЖДЕНИЕ ЖИЗНИ

Как уже говорилось выше, страх утратить свою собственность -- это
неизбежное следствие чувства безопасности, которое зиждется на том, чем мы
обладаем. Мне бы хотелось развить эту мысль несколько подробнее.

Вполне возможно и не связывать себя с собственностью и, таким образом, не
бояться потерять ее. А что же можно сказать о страхе потерять самое жизнь
-- о страхе смерти?

Разве это удел лишь стариков и больных? Или же страх смерти испытывают все?
Преследует ли нас в течение всей жизни мысль, что нам суждено умереть? И не
становится ли страх смерти лишь более сильным и более осознанным по мере
того, как мы приближаемся к концу жизни в силу возраста или болезни?

Психоаналитикам следовало бы провести широкие систематические исследования
этого феномена, начиная с детского возраста и до глубокой старости,
проанализировать как бессознательные, так и осознанные проявления страха
смерти. Такие исследования не следует ограничивать анализом отдельных
случаев: нужно было бы изучить большие группы, используя существующие
методы социопсихоанализа. А поскольку таких исследований сейчас нет,
придется нам сделать хотя бы предварительные выводы, основанные на целом
ряде разрозненных данных.

Возможно, самым существенным фактом является глубоко укоренившаяся жажда
бессмертия, которая проявляется во многих ритуалах и верованиях,
направленных на сохранение человеческой плоти. С другой стороны,
современная сугубо американская форма отрицания смерти посредством
"приукрашивания" тела свидетельствует и о подавлении страха смерти
просто-напросто камуфляжем.

Есть только один способ, -- как учат Будда, Иисус, стоики и Майстер Экхарт
-- действительно преодолеть страх смерти, -- это не цепляться за жизнь, не
относиться к жизни как к собственности. Страх смерти -- это, в сущности, не
совсем то, что нам кажется, это не страх, что жизнь прекратится. Как
говорил Эпикур, смерть не имеет к нам никакого отношения, ибо "когда мы
есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет" (Диоген
Лаэртий). Можно, конечно, бояться страданий и боли, которые, бывает,
предшествуют смерти, но этот страх отличен от страха смерти. Хотя в таком
случае страх смерти мог бы показаться иррациональным, дело обстоит иначе,
если относиться к жизни как к собственности. И тогда этот страх перестает
быть страхом смерти, это -- страх потерять то, что я имею: свое тело, свое
"я", свою собственность и свою идентичность; это -- страх "потерять себя",
столкнуться с бездной, имя которой -- небытие.

Поскольку мы руководствуемся в жизни принципом обладания, мы должны бояться
смерти. И никакое рациональное объяснение не в силах избавить нас от этого
страха. Однако даже в смертный час он может быть ослаблен, если воскресить
чувство привязанности к жизни, откликнуться на любовь окружающих ответным
порывом любви. Исчезновение страха смерти начинается не с подготовки к
смерти, а с постоянных усилий уменьшить начало обладания и увеличить начало
бытия. Как говорил Спиноза, мудрый думает о жизни, а не о смерти.

Советы о том, как умереть, -- это фактически советы о том, как жить. И чем
в большей мере мы освободимся от жажды наживы во всех ее формах и особенно
от приверженности к своему "я", тем слабее будет страх смерти: ведь тогда
нам нечего терять*.
[* Я ограничиваюсь обсуждением страха смерти как такового и не касаюсь
неразрешимой проблемы боли, причиняемой самой мыслью о том, как наша смерть
отразится на тех, кто нас любит.]

ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС - ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ

Бытие существует только здесь и сейчас (hic et nunc). Обладание существует
только во времени -- в прошлом, в настоящем и будущем.

При ориентации на обладание мы привязаны к тому, что накопили в прошлом: к
деньгам, земле, славе, социальному положению, знаниям, детям,
воспоминаниям. Мы думаем о прошлом, и наши чувства -- это воспоминания о
прошлых чувствах (или о том, что мы принимаем за таковые). (В этом
заключается сущность сентиментальности.) Мы суть прошлое, и мы можем
сказать: "Я -- это то, чем я был".

Будущее -- это предвосхищение того, что станет прошлым. И при установке на
обладание оно воспринимается как прошлое, что находит свое выражение в
словах: "У этого человека есть будущее"; это значит, что этот индивид будет
обладать многими вещами, даже если он сейчас их не имеет. В рекламе
компании Форда: "В будущем Вас ждет Форд" -- ударение делается на том, что
вы будете обладать автомобилем; точно так же при некоторых сделках
продаются и покупаются "будущие товары". Основа обладания одна и та же,
независимо от того, с чем мы имеем дело -- с прошлым или будущим.

Настоящее -- это точка, где прошлое встречается с будущим, это станция на
границе двух времен, соединяющая их и качественно ничем от них не
отличающаяся.

Бытие не обязательно существует вне времени, но время вовсе не довлеет над
ним. Художник имеет дело с красками, холстом, кистями, скульптор -- с
камнем и резцом. Но творческий акт, "образ" того, что они намерены создать,
выходит за пределы времени. Это вспышка или множество вспышек, но ощущение
времени в таком "видении" отсутствует. Все это в равной мере относится и к
мыслителям. Конечно, они фиксируют свои мысли во времени, но творческое
постижение их -- это вневременной акт. И это характерно для каждого
проявления бытия. Переживание любви, радости, постижения истины происходит
не во времени, а здесь и сейчас. Эти здесь и сейчас суть вечность, или
вневременность. Однако вечность вовсе не представляет собой бесконечно
долгое время, хотя именно такое ошибочное представление очень
распространено.

Говоря об отношении к прошлому, следует сделать одну важную оговорку. Наши
ссылки на прошлое -- это воспоминания, размышления о нем; при таком способе
"обладания" прошлым оно мертво. Однако можно вернуть прошлое к жизни. Можно
пережить какую-нибудь ситуацию нашего прошлого так сильно и живо, как будто
она происходит здесь и сейчас. А это значит, что можно воссоздавать
прошлое, возвращать его к жизни (то есть в символической форме воскрешать
умершее). И в той мере, в какой мы делаем это, прошлое перестает быть
прошлым; оно есть нечто, происходящее здесь и сейчас.

Будущее тоже может переживаться так, словно оно имеет место здесь и сейчас.
Это происходит в тех случаях, когда какое-то будущее событие мы предвидим с
такой точностью, что оно относится к будущему только "объективно", то есть
как внешний факт, но не субъективно, не в нашем внутреннем опыте. Такова
природа подлинной утопической мысли (в отличие от утопических грез); такова
основа истинной веры, которая не нуждается во внешней реализации "в
будущем", чтобы переживаемое стало реальностью.

Понятия прошлого, настоящего и будущего, то есть времени, вошли в нашу
жизнь потому, что они тесно связаны с нашим физическим существованием:
ограниченной продолжительностью нашей жизни, необходимостью постоянно
заботиться о своем организме, природой физического мира, из которого мы
черпаем все, что нужно для поддержания жизни. Ведь жить вечно невозможно;
смертным не дано игнорировать время или быть неподвластным ему. Ритмическая
смена дня и ночи, сна и бодрствования, роста и старения, потребность
поддерживать себя работой и защищать себя -- все эти факторы заставляют нас
считаться со временем, если мы хотим жить, а наш организм заставляет нас
хотеть жить. Но одно дело считаться со временем, и совсем другое --
подчиняться ему. Когда превалирует принцип бытия, мы считаемся со временем,
но не подчиняемся ему. Когда же превалирует принцип обладания, считаться со
временем означает подчиняться ему. В таком случае вещами являются не только
вещи, но вообще все живое. Время начинает властвовать над нами. В сфере же
бытия время оказывается свергнутым с престола; оно перестает быть идолом,
который подчиняет себе всю нашу жизнь.

В индустриальном обществе власть времени безгранична. Современный способ
производства требует, чтобы любое действие было точно "хронометрировано",
чтобы не только работа на бесконечном конвейере, но и вообще большинство
видов нашей деятельности подчинялись бы фактору времени. Более того, время
-- это не только время, "время -- деньги". Из машины нужно выжать максимум:
вот почему машина навязывает рабочему свой ритм.

Именно посредством машины властвует над нами время. Лишь в часы, свободные
от работы, создается у нас видимость какого-то выбора. И тем не менее мы
чаще всего организуем свой досуг так же, как и работу, или восстаем против
тирании времени, предаваясь абсолютной лени. Однако безделье, если не
считать делом неподчинение времени, -- только иллюзия свободы, на самом
деле это всего лишь условное освобождение от тюрьмы, имя которой --
"время".

                      --------------------------------

Часть третья. Новый человек и новое общество

VII. Религия, характер и общество

В этой главе рассматривается тезис, согласно которому социальные изменения
взаимодействуют с изменением социального характера, а "религиозные"
импульсы служат энергией, необходимой для того, чтобы побудить мужчин и
женщин совершить коренное социальное преобразование, и, следовательно,
новое общество может быть создано только в том случае, если в человеческом
сердце произойдут глубокие изменения, то есть, если существующий объект
поклонения будет заменен новым*.
[* Эта глава во многом основывается на моих предыдущих работах, особенно на
книгах "Бегство от свободы" (1941) и "Психоанализ и религия" (1950), в
которых я ссылаюсь на наиболее значительные труды из всей богатой
литературы по этому вопросу.]

ОСНОВЫ СОЦИАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

Отправной точкой для этих рассуждений служит утверждение о
взаимозависимости между структурой характера среднего индивида и
социоэкономической структурой общества, в котором существует этот индивид.
Взаимосвязь индивидуальной психической сферы и социоэкономической структуры
я называю социальным характером. (Раньше, в 1932 г., для обозначения этого
феномена я пользовался выражением "либидиозная структура общества".)
Социоэкономическая структура общества формирует социальный характер своих
членов таким образом, что им хочется делать то, что они должны делать.
Вместе с тем социальный характер оказывает влияние на социоэкономическую
структуру общества, действуя при этом либо как цемент, придающий ей еще
большую стабильность, либо, при определенных обстоятельствах, как динамит,
готовый взорвать ее.

Социальный характер и социальная структура

Взаимоотношения между социальным характером и социальной структурой никогда
не носят статичный характер, поскольку оба элемента в этой взаимосвязи
представляют собой бесконечный процесс. Любое изменение одного из факторов
влечет за собой изменение обоих. Многие революционеры считают, что следует
сначала радикально изменить политическую и экономическую структуру, а затем
на втором этапе почти необходимо изменится также и человеческое сознание:
как только будет создано новое общество, почти автоматически возникнет и
новый человек. Они не понимают, что новая элита, обладающая прежним
социальным характером, будет стремиться воссоздать условия старого общества
в новых социально-политических институтах, созданных революцией; что победа
революции обернется ее поражением как революции -- хотя, может быть, и не
как исторической фазы развития общества, проложившей путь к такой
социоэкономической структуре, которая остановилась в своем бурном развитии.
Хрестоматийным примером служат Французская революция и революция в России.
Примечательно, что Ленин, не считавший, что склад характера может оказывать
большое влияние на революционную деятельность, резко изменил свое мнение в
последний год жизни, когда отчетливо увидел отрицательные черты характера
Сталина и потребовал в своем завещании, чтобы Сталин не стал его
преемником.

Противоположную позицию занимают те, кто утверждает, что сначала нужно
изменить природу человека -- его сознание, ценности, характер -- и лишь
после этого может быть построено подлинно человеческое общество. История
человечества доказывает, что они неправы. Изменения в психике человека
всегда оставались принадлежностью сугубо частной сферы и ограничивались
небольшими оазисами или же оказывались совершенно неэффективными, когда
проповедь духовных ценностей сочеталась с реализацией на практике
ценностей, прямо противоположных.

СОЦИАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР И "РЕЛИГИОЗНЫЕ ПОТРЕБНОСТИ"

Социальный характер имеет еще одну важную функцию, помимо функции
удовлетворения потребностей общества в определенном типе характера и
обусловленных этим характером потребностей индивида. Он призван
удовлетворять внутренне присущие человеку религиоз