дут
к антагонизму в межличностных отношениях, одинаково справедлив как для
целых народов, так и отдельных индивидов. Ибо пока народы будут состоять из
людей, мотивированных преимущественно на обладание и алчность, они не
смогут избежать войн. Они будут непременно жаждать того, что есть у другого
народа, и пытаться достичь того, что они хотят, путем войны, экономического
давления или угрозы. И прежде всего они воспользуются всем арсеналом
имеющихся у них средств против более слабых стран; они будут организовывать
международные союзы, превосходящие по силе ту страну, против которой они
ополчились. И даже если шансы на победу будут проблематичными, все равно
война будет развязана, и не потому, что какая-то страна испытывает
экономические трудности, а просто в силу того, что желание иметь все больше
и больше глубоко укоренилось в социальном характере.

Конечно, бывают и периоды мира. Но мы должны провести четкую грань между
прочным миром и миром недолговременным и непрочным -- периодом накопления
сил, восстановления промышленности и армии, иными словами, между миром как
постоянным состоянием гармонии и миром, являющимся, в сущности, лишь
перемирием. И хотя в XIX и XX веках бывали периоды перемирия, для них более
характерно хроническое состояние войны между основными силами, действующими
на исторической арене. Мир как состояние прочных гармоничных отношений
между народами возможен лишь при условии, что структура обладания уступит
место структуре бытия. Сама мысль о возможности мира на фоне постоянной
борьбы за обладание и прибыли является иллюзией, причем опасной иллюзией,
ибо она мешает людям осознать следующую альтернативу: либо радикальное
изменение своего характера, либо бесконечные войны. На самом деле эта
альтернатива существовала уже давно, однако лидеры сделали ставку на войну,
а народ пошел за ними. Если же говорить о сегодняшнем дне и о дне
завтрашнем, то невероятное увеличение разрушительной силы новых видов
вооружений уже не оставляет альтернативы -- быть или не быть войне, --
теперь речь может идти только о взаимном уничтожении.

Все, что говорилось о войне между народами, в равной степени относится и к
классовой борьбе. Борьба между классами, особенно между эксплуататорскими и
эксплуатируемыми, существовала во все времена в тех обществах, которые
основывались на принципе алчности. Только там, где не было места
эксплуатации, не было и классовой борьбы. Но даже в самом богатом обществе,
если в нем превалирует принцип обладания, непременно должны быть классы.
Как мы уже отмечали, если желания ничем не ограничены, то и самое развитое
производство не в состоянии поспевать за стремлением каждого иметь больше,
чем у соседа. Естественно, те, кто сильнее, умнее, или те, кому более
благоприятствовали какие-то другие обстоятельства, будут пытаться занять
привилегированное положение и использовать в своих интересах более слабых,
применив насилие или заставив поддаться на уговоры. Угнетенные классы будут
пытаться свергнуть правящие классы и так далее; классовая борьба может
стать менее ожесточенной, но она не исчезнет до тех пор, пока алчность
гнездится в человеческом сердце.

При ориентации на бытие частное обладание (частная собственность) не имеет
аффективного значения, ибо нет нужды владеть тем, чем наслаждаешься или
даже просто пользуешься. При ориентации на бытие не один человек, а
миллионы людей способны разделить радость от одного и того же объекта, ведь
никому не нужно обладать им, никто не хочет иметь его для того, чтобы
наслаждаться им. Это позволяет не только избежать борьбы, но и создает
условия для одной из самых глубоких форм человеческого счастья -- счастья
разделенной радости. Ничто так не объединяет людей (не ограничивая при этом
их индивидуальности), как общее восхищение человеком и общая любовь к нему,
как общность идей, наслаждение одним и тем же музыкальным произведением,
картиной, каким-либо символом, соблюдение одних и тех же ритуалов и общее
горе. Такие общие переживания создают и поддерживают живые отношения между
двумя индивидами; они лежат в основе всех великих религиозных, политических
и философских движений. Конечно, все это верно лишь в том случае, если мы
любим и восхищаемся искренне, неподдельно. Когда религиозные или
политические движения становятся консервативными, когда бюрократия
управляет людьми с помощью угроз и внушений, тогда разделенная радость
становится не более чем вещью и не обогащает наших переживаний.

И хотя природа создала как бы прототип -- или, может быть, символ --
разделенного наслаждения, а именно половой акт, в действительности он не
обязательно становится взаимным наслаждением; часто партнеры настолько
нарциссичны, настолько поглощены собой, испытывают столь сильные
собственнические инстинкты, что можно говорить лишь об одновременном, а не
о разделенном наслаждении.

Между тем природа предлагает нам и менее сомнительный символ, позволяющий
провести грань между обладанием и бытием. Эрекция полового члена сугубо
функциональна. Мужчина не имеет эрекцию как какую-то собственность или
постоянное качество (хотя можно лишь догадываться, сколько мужчин хотели
бы, чтобы это было так). Половой член находится в состоянии эрекции до тех
пор, пока мужчина испытывает возбуждение и желание. И если по той или иной
причине что-то мешает испытывать возбуждение, мужчина не имеет ничего. В
отличие почти от всех других видов поведения эрекцию нельзя подделать,
изобразить. Джордж Гроддек, один из самых выдающихся, хотя и относительно
мало известных, психоаналитиков, обычно говорил, что каждый мужчина в
конечном счете является мужчиной лишь в течение нескольких минут; все
остальное время он -- мальчишка. Конечно, Гроддек не имел в виду, что
мужчина становится мальчиком во всех других проявлениях своей жизни, он
подразумевал лишь тот единственный аспект, в котором большинство мужчин
видят доказательство своей принадлежности к мужскому полу (см. мою работу
"Секс и характер", 1943).

РАДОСТЬ - УДОВОЛЬСТВИЕ

Майстер Экхарт учил, что жизненная сила соделывает радость. Современный
читатель не склонен обращать внимание на слово "радость", он воспринимает
его так, будто Экхарт написал "удовольствие". А ведь между радостью и
удовольствием существует важное различие, особенно применительно к
принципам бытия и обладания. Понять это различие вовсе не легко, поскольку
мы живем в мире "безрадостных удовольствий".

Что же такое удовольствие? Хотя это слово употребляется в разных значениях,
тем не менее, следуя наиболее распространенному пониманию, его,
по-видимому, лучше всего было бы определить как удовлетворение некоего
желания, не требующее усилий (в смысле затраты жизненной силы). Такое
удовольствие может быть очень сильным: таково удовольствие от успеха в
обществе и от того, что заработано много денег, от выигрыша в лотерее;
обычное сексуальное удовольствие; удовольствие от вкусной и обильной еды,
от выигрыша на скачках; это приподнятое настроение, вызванное алкоголем или
наркотиками; состояние транса; удовольствие, получаемое от удовлетворения
садистских наклонностей или страсти к убийству и уничтожению живого.

Для того чтобы стать богатым или знаменитым, необходимо, конечно, проявить
чрезвычайную активность, то есть деловую хватку, одного происхождения здесь
недостаточно. Достигнув цели, человек может испытывать "волнение",
"глубочайшее удовлетворение" от того, что он достиг "наивысшей точки",
некоего "пика". Но какого пика? Может быть, пика возбуждения,
удовлетворения, экстаза или разнузданности? А ведь подобного состояния
можно было бы достичь под влиянием таких страстей, которые хотя и не чужды
человеку, но тем не менее патологичны, поскольку не ведут в
действительности к адекватному разрешению человеческих проблем. Такие
страсти ведут не к развитию и совершенствованию человека, а, напротив, к
его деградации. Наслаждения радикальных гедонистов, удовлетворение все
новых желаний, удовольствия, предоставляемые современным обществом, -- все
это в той или иной степени возбуждает, но не вызывает радости. А отсутствие
радостей заставляет искать все новых, все более возбуждающих удовольствий.

В этом смысле современное общество находится в таком же положении, в каком
находились евреи три тысячи лет тому назад. Обращаясь к народу Израиля и
говоря об одном из самых тяжких грехов, Моисей сказал: "Ты не служил
Господу, Богу твоему, с веселием и радостью сердца, при изобилии всего"
[Второзаконие, XXVIII, 47]. Радость сопутствует творческой деятельности.
Это не "пиковое переживание", которое внезапно возникает и так же внезапно
прекращается, это скорее ровное эмоциональное "плато", то состояние,
которое сопровождает продуктивное проявление самых важных человеческих
способностей. Радость -- это не исступленное, сиюминутное пламя. Радость --
это ровное горение бытия.

После достижения так называемого пика удовольствия и возбуждения наступает
чувство печали, ведь хотя мы испытали возбуждение, внутри нас ничего не
изменилось. Наши внутренние силы не возросли. Просто была сделана попытка
прервать скуку неплодотворной деятельности и на мгновение сконцентрировать
всю свою энергию, все свои силы, за исключением разума и любви, -- в едином
порыве. Иными словами, предпринята попытка стать сверхчеловеком, не будучи
человеком. Вроде бы и удалось достичь минуты торжества, но затем наступил
черед испытать горечь печали -- ведь внутри-то человека ничего не
изменилось. И когда говорят: "После совокупления животное печально" ("Post
coitun anin altriste est"), то эти слова могут быть отнесены к сексу без
любви, то есть достижению "пикового переживания" сильнейшего возбуждения --
и волнующего, и доставляющего наслаждение, -- за которым неминуемо следует
разочарование, ведь все уже позади. Радость в сексуальной сфере возможна
лишь тогда, когда физическая близость является в то же время и духовной
близостью, то есть любовью.

Как и следовало ожидать, радость играет главенствующую роль в тех
религиозных и философских системах, которые провозглашают целью жизни
бытие. Отвергая удовольствия, буддизм рассматривает состояние нирваны как
состояние радости, что находит выражение в изображениях и описаниях смерти
Будды. (Я весьма признателен покойному Д. Т. Судзуки за то, что он обратил
мое внимание в этом плане на известную картину, изображающую смерть Будды.)

В Ветхом завете и более поздних иудаистских сочинениях содержатся
предостережения против удовольствий, получаемых от удовлетворения
человеческой алчности, радость же считается тем состоянием, которое должно
сопровождать бытие. Псалтырь завершает группа из пятнадцати псалмов,
составляющих единый великий гимн радости, причем внутренняя динамика
псалмов такова: вначале -- страх и печаль, которые сменяются радостью и
весельем*. Суббота -- это день радости, и по пришествии мессии
преобладающим настроением будет радость. В книгах пророков мы находим
выражение радости в следующих отрывках: "Тогда девица будет веселиться в
хороводе, и юноши и старцы вместе; и изменю печаль их на радость..."
[Иеремия, XXXI, 13] и "И в радости будете черпать воду из источников
спасения" (Исаия, XXII, 3]. Бог называет Иерусалим "городом радости моей"
[Иеремия, XLIX, 25].
[* Я проанализировал эти псалмы в книге "Вы будете как боги".]

То же самое подчеркивается и в Талмуде: "Радость, проистекающая из
исполнения заповеди, есть единственный путь к духу Святому" [Брахот, 31 а].
В Талмуде радости придается столь большое значение, что траур по близкому
родственнику, умершему меньше чем неделю назад, следует прервать для
радостного празднования Субботы.

Движение хасидов, заповедь которых "Служи богу с радостью" был взят из
псалмов, характеризуется тем, что одним из самых важных элементов их образа
жизни была радость, а печаль и угнетенное состояние духа считались
признаком духовных заблуждений, чуть ли не явным грехом. Даже само название
Евангелия -- Благовествование -- указывает на то, что центральное место в
христианстве принадлежит веселью и радости. В Новом завете радость -- это
результат отказа от обладания, тогда как печаль сопровождает всякого, кто
цепляется за собственность [см., например. Евангелие от Матфея XIII, 44 и
XIX, 221. Во многих высказываниях Иисуса радость понимается как чувство,
сопровождающее бытие. В своей последней речи, обращенной к апостолам, Иисус
так говорит о радости: "Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и
радость ваша будет совершенна" [Евангелие от Иоанна, XV, 11].

Как указывалось выше, радость играет также важнейшую роль в учении Майстера
Экхарта. Вот одно из самых прекрасных и поэтических выражений его мысли о
творческой силе смеха и радости: "Когда Бог улыбается в душе и душа в ответ
улыбается Богу, тогда зарождаются образы Троицы. Гиперболизируя, можно
сказать, что, когда отец улыбается сыну, а сын в ответ улыбается отцу, эта
улыбка рождает удовольствие, это удовольствие рождает радость, эта радость
рождает любовь, а любовь рождает образы [Троицы], один из которых есть
Святой дух" [Blakney, с. 245].

Спиноза отводит радости главное место в своей антропологической этической
системе. Радость, говорит он, -- это "переход человека от меньшего
совершенства к большему". Печаль -- это "переход человека от большего
совершенства к меньшему" [Этика, 3, опр. 2, 3].

Утверждения Спинозы можно понять до конца только в том случае, если
рассматривать их в контексте всей его философской системы. Чтобы избежать
полной деградации, мы должны стремиться приблизиться "к образцу
человеческой природы", а это значит, что мы должны быть как можно более
свободными, разумными и активными. Мы должны стать тем, кем мы можем быть.
Это следует понимать в том смысле, что нашей природе потенциально присуще
добро. Спиноза понимает под "добром" "то, что составляет для нас, как мы
наверное знаем, средство к тому, чтобы все более и более приближаться к
предначертанному нами образцу человеческой природы; под злом же то, что,
как мы наверное знаем, препятствует нам достигать такого образца" [Этика,
4, Предисловие]. Радость -- это добро; печаль (tristitia, что лучше
перевести как "скорбь", "уныние") -- это зло. Радость -- это добродетель;
печаль -- это грех.

Таким образом, радость --это то, что мы испытываем в процессе приближения к
цели стать самим собой.

ГРЕХ И ПРОЩЕНИЕ

В классическом иудаистском и христианском теологическом учении грех, по
существу, отождествляется с неповиновением воле божьей. Это со всей
очевидностью явствует из распространенного представления о первородном
грехе как о неповиновении Адама. В отличие от христианской традиции иудаизм
считает неповиновение Адама не "первородным" грехом, наследуемым всеми его
потомками, а лишь первым грехом, совершенно не обязательно
распространяющимся на его потомков.

И все-таки чаще всего неповиновение воле божьей -- какой бы она ни была --
есть грех. Это и неудивительно, если учесть, что образ бога в этой части
Библии представлен как непререкаемый авторитет, созданный по образу и
подобию восточного Царя Царей. Нас тем более не должен удивлять этот факт,
если учесть, что церковь почти с момента своего зарождения
приспосабливалась к существующему социальному строю, а затем, при
феодализме -- как сейчас, при капитализме, -- нуждалась для осуществления
своих функций в строгом соблюдении паствой установленных законов,
независимо от того, отвечали они истинным интересам людей или нет. И не так
уж важно, насколько суровыми или либеральными были законы и каковы были
средства их осуществления. Куда важнее другое: люди должны научиться
бояться авторитета не только в лице "начальника", который "носит меч".
Однако этого страха недостаточно, чтобы обеспечить должное функционирование
государства: гражданам следует интернализовать этот страх и придать
неповиновению моральное и религиозное качество -- назвать его грехом.

Люди соблюдают законы не только потому, что они боятся, но и потому, что
неповиновение вызывает у них чувство вины. От этого чувства можно
избавиться, получив прощение, которое может исходить лишь от самой власти.
Условиями такого прощения являются: раскаяние грешника, его наказание,
принятие грешником этого наказания и тем самым подчинение закону.
Установившаяся последовательность: грех (неповиновение) -> чувство вины ->
снова смирение (наказание) -> прощение -- представляет собой порочный круг,
ибо каждый акт неповиновения ведет к усилению повиновения. И лишь немногих
не удается усмирить таким образом. Их герой -- Прометей. Несмотря на
невероятно жестокое наказание Зевсом, Прометей не покоряется и не чувствует
себя виновным. Он знал, что взять огонь у богов и отдать его людям -- это
акт сострадания; он не повиновался богам, но и не согрешил. Прометей,
подобно другим любимым героям (мученикам) рода человеческого, нарушил
традицию отождествления непослушания с грехом.

Однако общество состоит не из одних героев. И пока столы накрыты лишь для
меньшинства, а большинство должно служить целям этого меньшинства и
довольствоваться остатками с барского стола, следует культивировать
отношение к неповиновению как к греху. Такое отношение и культивировалось
государством и церковью, действовавшими сообща, ибо они должны были
защищать свои иерархии. Государство нуждалось в религии как в идеологии,
отождествляющей неповиновение с грехом; церковь нуждалась в верующих,
которых государство воспитывало в духе повиновения. И церковь, и
государство использовали институт семьи, назначением которой было
воспитание ребенка в повиновении, начиная с момента самого первого
проявления им своеволия (эти усилия первоначально направлены на обучение
правилам личной гигиены). Следует отучить ребенка от проявления своеволия,
чтобы подготовить его к тому, чтобы в будущем он вел себя должным образом
как гражданин.

В традиционном теологическом и житейском смысле грех -- это понятие,
принадлежащее авторитарной структуре, а эта структура характерна именно для
модуса обладания. Главное, что делает нас людьми, лежит не внутри нас, а
вовне -- это та власть, которой мы подчиняемся. Нельзя достичь
благоденствия своей собственной творческой деятельностью, оно достигается
пассивным подчинением и вытекающим отсюда одобрением властей предержащих. У
нас есть лидер (светский либо духовный: король или королева или Бог), в
которого мы верим; нам гарантирована безопасность... пока мы -- никто. И
даже то, что подчинение далеко не всегда осознается, что оно может быть
сильным или слабым, что психическая и социальная структуры могут быть не
полностью, а лишь частично авторитарными, не должно закрывать нам глаза на
тот факт, что мы живем в мире обладания в той мере, в какой мы
интернализуем авторитарную структуру нашего общества.

Альфонс Ауэр очень точно подметил, что у Фомы Аквинского концепция власти,
неповиновения и греха носит гуманистический характер: грех понимается не
как неповиновение иррациональной власти, а как нарушение благоденствия
человека*. Так, Фома Аквинский утверждал: "Мы не можем оскорбить Бога,
разве что действуя против своего собственного блага" (S. с. gent. 3, 122).
Чтобы правильно понять позицию Фомы Аквинского, следует учесть, что для
него человеческое благо (bonum humanum) не определяется ни произвольными,
чисто субъективными желаниями, ни инстинктивными ("естественными", если
воспользоваться термином стоиков) желаниями, ни волей божьей. Оно
определяется нашим рациональным пониманием человеческой природы и норм,
вытекающих из этой природы и способствующих нашему оптимальному развитию и
благополучию. (Следует отметить, что Фома Аквинский как послушный сын
церкви и поборник существующего социального порядка, защитник его от
революционных сект не мог быть чистым представителем неавторитарной этики;
он использовал слово "неповиновение" для обоих видов непослушания, чтобы
скрыть внутреннюю противоречивость своей позиции.)
[* Еще не опубликованная работа профессора