Райдер Хаггард.
   Аллан Кватермэн

--------------------
     РОМАН
     Перевод с английского В. Карпинской
     2-ое издание, 1-ое в 1903 году
     Издательство АЛНА Литера, 1991, Вильнюс
     OCR: Сергей Васильченко
--------------------


        ВСТУПЛЕНИЕ

     Я  похоронил  недавно моего мальчика, моего  милого мальчика, которым я
так гордился. Сердце мое разбито. Так тяжело -- иметь только одного  сына  и
потерять его. Божья воля!  И я не мог ничего поделать.  Смею  ли я,  могу ли
жаловаться? Неумолимо вертится колесо судьбы и ловит всех нас поочередно, --
одних скорее, других позже, -- в конце концов, уничтожает всех. Мы не подаем
ниц перед неумолимым роком, как бедные индейцы, мы пытаемся убежать туда или
сюда,  мы вопим  о пощаде... но  бесполезно! Как гром,  разражается над нами
мрачный рок и обращает нас в пыль и прах.
     Бедный Гарри!  Умереть  так рано, когда целая жизнь раскрывалась  перед
ним!  Он  так  усердно  работал  в  больнице, так  блестяще  сдал  последние
экзамены, и я так гордился этим, полагаю, даже больше, чем он сам. Ему нужно
было  отправиться в другую  больницу для изучения  оспенной заразы. Он писал
мне  оттуда,  что  не боится оспы, и  что  ему необходимо изучить  болезнь и
набраться опыта. Страшная болезнь  унесла  его, и я,  старый, седой, слабый,
остался  оплакивать  его,  совсем одинокий  на свете. У  меня нет никого, ни
детей, ни близких, чтобы пожалеть и утешить меня. Я мог бы спасти его, -- не
пускать туда, у меня достаточно средств для нас обоих, -- более,  чем нужно,
рудники царя Соломона в изобилии снабжают меня деньгами.  Но я говорил себе:
нет, пусть мальчик  учится  жить, пусть  работает,  чтобы  насладиться потом
отдыхом! Но этот отдых  застал его среди работы. О, мои мальчик, мой дорогой
мальчик!  Судьба  моя  похожа на судьбу библейского Иова, который имея много
имущества, много житниц с хлебом, --  я  тоже припасал много добра для моего
мальчика! Бог прислал за его душой, и я остался  один, в полном отчаянии. О,
я хотел бы умереть вместо моего милого мальчика!
     Мы похоронили  его  после полудня, под  сенью древней,  серой церковной
башни, в  той  деревне,  где я  живу. Это  был печальный  декабрьский  день.
Тяжелые снеговые тучи  облегали  небо.  Как только  гроб поставили в могилу,
несколько  снежных хлопьев упало на него.  Чистой девственной белизной сияли
они  на  черных покровах! Перед тем,  как опустить гроб в  могилу, произошло
замешательство, -- забыли нужные веревки. Мы стояли молча и ждали, наблюдая,
как пушистые снежные хлопья падали на гроб, словно благословение неба, таяли
и превращались в слезы над телом бедного Гарри. Это еще не все. Красногрудый
снегирь смело  спустился, сел  на гроб  и начал петь. Я испугался и  упал на
землю с  растерзанным  сердцем.  Сэр  Генри  Куртис, человек более сильный и
смелый, чем я, также упал на колени, а капитан Гуд отвернулся. Как ни велико
было мое горе, я не мог не заметить этого.
     Эта книга "Аллан Кватермэн" -- извлечение из моего дневника, который  я
вел более двух лет тому назад. Я переписываю его вновь, так как мне кажется,
что он может служить началом истории,  которую  я собираюсь рассказать, если
Богу угодно  будет дозволила  мне  окончить ее. Невелика  беда, если  я и не
окончу.  Этот отрывок из дневника  был написан  за  семь тысяч миль от  того
места,  где я лежу  теперь,  больной, и пишу  это, а  красивая девушка стоит
около  меня  и отмахивает  мух от моего августейшего лица. Гарри -- там, а я
здесь, и все же я чувствую, что и я скоро уйду к нему.
     В Англии  я жил в маленьком, красивом доме, -- говорю в  красивом доме,
сравнительно с  домами, к которым я привык, живя в Африке, -- не дальше, чем
в 500 ярдах от старой церкви, где спит вечным сном мой Гарри. После  похорон
я вернулся домой и немного поел, потому что может ли быть хороший аппетит  у
того,  кто похоронил все свои земные  надежды! Немножко закусив,  я принялся
ходить, вернее ковылять, -- я давно уже хромаю благодаря укусу льва, -- взад
и  вперед  по  отделанной  под  дуб  передней комнате,  потому  что  в  моем
английском доме есть комнаты. На четырех стенах комнаты были размещены около
сотни пар рогов. Тут были действительно прекрасные образцы, так как я хранил
только лучшие рога. В центре комнаты, над большим камином, находилось пустое
пространство, где я повесил  свои винтовки. Некоторые из них были старинного
образца, которых теперь уже не увидишь,  я достал их 40 лет тому назад. Одно
старое ружье я купил несколько лет  тому назад у  бура,  который сказал мне,
что из  этого ружья стрелял его отец в битве  при  Кровавой реке, после того
как Динган напал на Наталь и убил шестьсот человек,  включая женщин и детей.
Буры  назвали  это место местом  плача, и  так называется оно  и до сих пор.
Много слонов убил я из  этого ружья. Оно вмещает горсть черного пороху и три
унции пулек  и дает сразу  двойной выстрел.  Итак,  я  прохаживался  взад  и
вперед, посматривая  на ружья и  на рога, и  великая тревога заползала в мою
душу. Я должен  уехать прочь  из этого дома, где я  живу праздно и спокойно,
опять в дикую страну, где  я провел лучшую половину  жизни, где встретил мою
дорогую жену, где родился мой  бедный Гарри, где  случилось со  мной столько
хорошего  и  дурного. Во  мне  жила жажда пустыни,  дикой страны,  я  не мог
выносить  более моей жизни здесь, я должен уехать и умереть там,  где я жил,
среди дикарей и  диких зверей! Расхаживая  по  комнате, я думал и смотрел на
лунный свет, серебристым блеском заливавший  небесный свод,  и  таинственное
море кустарника, наблюдал за причудливой игрой его на воде. Господствующая в
человеке страсть  сильнее всего отзывается перед смертью, как говорят, а мое
сердце умерло в эту ночь. Независимо от моего волнения, понятно, что ни один
человек, проживший сорок лет так, как  я, не может безнаказанно запереться в
Англии, с ее нарядными, огороженными,  возделанными полями, с  ее чопорными,
образцовыми манерами, ее разодетой толпой. Мало-помалу, он начнет тосковать,
о свежем  дыхании  воздуха  пустыни, грезить безбожными  зулусами,  которые,
подобно орлам, бросаются на врагов со скалы, и сердце его возмущается против
узких границ цивилизованной жизни.
     И  эта  цивилизация!  Что дает  она?  Целых  сорок лет  провел  я среди
дикарей, изучая их нравы и обычаи, потом несколько лет я прожил в Англии, и,
по собственному глупому разумению, присматривался к детям цивилизации. И что
же  я  нашел?  Огромную  пропасть  между  теми  и  другими?  Нет,  небольшое
расстояние,  которое  простодушный  человек  легко  перепрыгнет.   Дикарь  и
цивилизованный  человек  очень  похожи друг на  друга, только  последний  --
изобретательнее и обладает способностью комбинации. Зато дикарь, насколько я
узнал его, не  знает жадности к деньгам, которые,  подобно раку, впиваются в
сердце  белого человека.  В  общих чертах дикарь и дитя  цивилизации  сходны
между собой.  Смею думать, что  высокообразованная  дама, читая эти  строки,
улыбнется наивности  старого глупца-охотника, когда подумает о своих черных,
увешанных  бусами  сестрах!  Улыбнется  также  высококультурный  прожигатель
жизни, смакуя свой  обед в клубе. Цена этого обеда могла бы прокормить целую
неделю не одну голодную  семью!  Моя дорогая барышня! Что это  за прелестные
вещи  надеты на вашей шейке? Они имеют странное сходство, особенно, когда вы
надеваете  низко  вырезанное  платье,  с  украшениями  дикой  женщины.  Ваша
привычка  вертеться  под  звуки  музыки,  ваше пристрастие  к притираниям  и
пудрам, уловки, к  которым вы  прибегаете,  чтобы  заполучить  себе богатого
завоевателя, который должен сделаться вашим супругом, ловкость, с которой вы
убираете себе голову  перьями и всякой всячиной -- все это приближает вас  к
вашим черным сестрам!  Вспомните, что в основных  принципах вашей природы --
вы совершению схожи с  ними! Вы, сударь, также смеетесь? Пусть дикарь придет
и  ударит вас  по  лицу,  пока вы наслаждаетесь  удивительно  приготовленным
блюдом, мы увидим тогда, не сидит ли в вас самих такой же дикарь?!
     Я уеду навсегда отсюда, и что здесь хорошего? Цивилизованные люди -- те
же  дикари,  посеребренные сверху!  Цивилизация  --  суетные слова,  подобно
северному сиянию,  она сверкнет и исчезнет, и  окружающий мрак сгустится еще
сильнее. Она подобна дереву, выросшему на почве варварства, и я уверен, рано
или  поздно, она падет, как  пала цивилизация  Египта,  культура  эллинов  и
римлян и много других,  которых не  перечесть. Не  подумайте, что я  осуждаю
современные учреждения, представляющие из себя экстракт человеческих  опытов
на пользу общую! Цивилизация дала нам большие преимущества, напр., больницы.
Но,  подумайте,  эти больницы  наполнены  больными  людьми,  жертвами той же
цивилизации!  В диких странах больниц нет. Является  вопрос:  насколько  эти
благословленные небом люди обязаны больше христианству, чем цивилизации?
     Весы качаются,  поднимаются, -- здесь больше, там меньше,  природа дает
средний вывод на обеих чашках весов, и общая сумма является главным фактором
в этом огромном уравнении, результат которого равен  неизвестному количеству
целей и намерений.
     Разумеется, на все это можно смотреть только как на вступление молодого
народа на путь  прогресса. Мне приятно думать, что мы пытаемся иногда понять
границы  нашей  природы,  что  серьезность познаний  вовсе  не  пугает  нас!
Человеческое искусство необъятно и  растяжимо, подобно  эластичной ленте, но
человеческая природа похожа на железное кольцо. Вы можете его обойти кругом,
можете  отлично отполировать его,  сплющить, можете  прицепить его к другому
кольцу,  но  никогда,  пока  существует  мир  и  человек, не  увеличите  его
постоянную окружность. Это --  вещь неизменяемая,  как звезды на небе, более
прочная, чем горы,  неизменная,  как  пути  Вечного. Природа человека -- это
калейдоскоп  Бога,  -- маленькие цветные стекла,  в которых отражаются  наши
страсти, надежды,  страхи,  радости, стремления  к добру  и злу.  Всемогущая
Десница  управляет ими,  как  звездами, уверенно и спокойно  направляя  их в
новые  сочетания  и  комбинации.  Но   основные  элементы  природы  остаются
неизменными, независимо от того, будет ли больше цветных стекол, или меньше.
     Цивилизация  должна осушить человеческие слезы,  а мы плачем и не можем
утешиться. Война отвратительна ей, а мы деремся ради  домашнего  очага, ради
дома, чести и славы и находим удовлетворение в драке. И так везде и во всем.
     Когда сердце убито, а голова лежит в прахе,  нам  не надо  цивилизации.
Назад, назад! Мы ползем назад,  укладываемся  на великой  груди Природы, как
малютки, и  ждем,  что она утешит  нас,  заставит  нас  забыть пережитое или
спасет от жала воспоминаний!
     Кто  из нас, в  своем  великом горе, не чувствовал  желания смотреть  в
дивное  лицо  природы,  нашей  всеобщей  матери?  Кто  не  стремился  лежать
где-нибудь  на  горе и  следить, как облака плывут по  небу, слушать раскаты
отдаленного грома, слиться, хотя бы ненадолго, своей бедной, жалкой жизнью с
жизнью природы,  почувствовать  биение  ее  сердца, забыть все  свои печали,
погрузиться в ее вечную энергию и жизненную силу! Она создала нас, от нее мы
произошли,  к  ней и вернемся!  Она  дала  нам  жизнь и поглотит нас в своих
недрах.
     Расхаживая по комнате моего дома в Йоркшире, я мечтал о нежных объятиях
матери-природы. Не той  природы,  которую  вы знаете  и  видите  -- в ровных
зеленеющих лесах, в  улыбающихся  нивах, но дикой природы, такой,  какой она
была создана, нетронутой, девственной, не знающей  борющегося  и  мятущегося
человечества. Я уйду  туда, где на свободе бегают  звери, назад,  в  страну,
история  которой  никому  неизвестна,  к  дикарям,  которых  я  люблю,  хотя
некоторые из них так же беспощадны, как политическая экономия. Там я научусь
спокойнее думать о  бедном Гарри, который лежит под  сенью старой  церкви, и
сердце мое не будет разрываться от тоски.
     Декабря 23.


        СОВЕТ КОНСУЛА

     Прошла  неделя  со времени  похорон бедного  Гарри. Однажды  вечером  я
ковылял по комнате  и  раздумывал, как  вдруг  позвонили  у наружной  двери.
Спустившись с лестницы, я сам открыл дверь. Вошли мои  старые  друзья -- сэр
Генри  Куртис  и капитан Джон Гуд.  Они уселись перед камином, где, я хорошо
помню это, горел яркий огонь.
     -- Вы очень добры, что зашли ко  мне, -- сказал я, --  не очень приятно
гулять по такой погоде!
     Они  ничего  не  сказали,  но  сэр  Генри  молча  набил  свою  трубку и
наклонился  закурить ее у камина. В  это время большое  сосновое полено ярко
вспыхнуло и озарило  всю его  фигуру. Он был  удивительно  красивый человек.
Спокойное, властное  лицо,  тонкие  правильные  черты, большие  серые глаза,
золотистые волосы и борода -- великолепный образец утонченного человеческого
типа.  Его  фигура не уступала по  красоте лицу.  Я  никогда не видел  таких
могучих   плеч  и   такой   широкой   груди.  В  сущности,   сэр  Генри  так
пропорционально сложен, что  несмотря на свой рост -- 5 футов -- он выглядит
довольно высоким  человеком. Я смотрел  на него и не  мог не подумать, какой
курьезный контраст с его лицом и рослой фигурой представляет моя собственная
тщедушная  особа.  Вообразите себе маленького, слабого человека, шестидесяти
трех лет, с  пожелтевшим лицом,  тонкими руками,  большими темными глазами и
коротко остриженными, поседевшими волосами на голове, торчащими, как щетина,
худого, утонувшего в своем платье, -- и вы  будете  иметь полное  понятие об
Аллане Кватермэне, которого  обыкновенно называют "охотник Кватермэн",  а по
месту рождения "Макумацан-англичанин".
     Капитан Гуд мало походил на нас. Коротенький, мрачный, очень коренастый
человек, с мерцающими черными глазами, с  вечным стеклышком в одном глазу. Я
назвал  его  коренастым,  но  это сказано  слишком  мягко, скорее  он  дюжий
человек. В  последующие  годы я должен, к  сожалению,  сознаться, Гуд  начал
очень  некрасиво  толстеть.  Сэр  Генри   уверяет,  что  все  происходит  от
праздности и  обжорства. Гуду это не нравится, хотя  он  не  может  отрицать
данного факта.
     Некоторое время  мы  сидели  молча,  потом я  зажег лампу,  стоявшую на
столе, потому  что  печальный  полумрак  в  комнате сильнее  нагонял  тоску,
наполнявшую  сердце  человека, похоронившего неделю тому назад  все  надежды
своей жизни. Я открыл шкап, находившийся в стене, и нашел там бутылку виски,
несколько бокалов и воду. Я люблю делать  все сам, для меня невыносимо вечно
видеть кого-нибудь около себя, под боком.
     Куртис и Гуд сидели молча, я полагаю потому, что им нечего было сказать
мне, что они рады  были  утешить  меня своим  присутствием, своим молчаливым
сочувствием моему горю, так как это был их второй визит после похорон.
     И это верно,  что иногда, в тяжелые минуты тоски, нас лучше успокаивает
молчаливое присутствие  людей, чем разговор, который только раздражает.  Мои
друзья сидели, курили, пили виски с водой, я стоял у  камина, также курил  и
смотрел на них. Наконец, я заговорил.
     --  Старые друзья,  -- сказал я,  -- как  давно мы вернулись  из страны
Кукуана?
     -- Три года, -- сказал Гуд. -- Почему ты спрашиваешь?
     -- Я  спрашиваю потому, что я довольно попробовал  цивилизации. Я поеду
обратно к дикарям!
     Сэр Генри откинул  голову на спинку кресла и  улыбнулся своей глубокой,
загадочной улыбкой.
     -- Как странно! -- сказал он. -- А, Гуд?
     Гуд таинственно взглянул на меня сквозь свое стеклышко.
     -- Да, странно, очень странно!
     --  Я  ничего не понимаю,  -- произнес  я, смотря то на  одного, то  на
другого, -- и не люблю загадок!
     -- Не понимаешь, старый  дружище? --  сказал сэр  Генри.  --  Я объясню
тебе. Мы с Гудом шли сюда и толковали. Он говорил...
     -- Если Гуд что-либо и говорил, -- возразил я саркастически, -- он ведь
мастер болтать. Что же это такое?
     -- Как ты думаешь? -- спросил сэр Генри.
     Я покачал головой. Как я мог знать, что болтал Гуд? Он  болтает о массе
вещей.
     -- Это  относительно маленького плана, который  я составил,  -- именно,
если ты захочешь, мы можем отправиться в Африку, в новую экспедицию!
     Я подпрыгнул при этих словах.
     -- Что ты говоришь? -- воскликнул я.
     -- Да, я это говорю, и Гуд тоже говорит! Неправда ли, Гуд?
     -- Верно! -- ответил джентльмен.
     -- Выслушай, старый дружище! -- продолжал сэр Генри, заметно оживляясь.
-- Я  устал, смертельно  устал от безделья, разыгрывая роль  сквайра. Больше
года я не  могу найти себе  покоя, как старый слон,  почуявший опасность.  Я
вечно грежу  о стране Кукуана,  о рудниках царя Соломона и сделался  жертвой
непреодолимого стремления бежать отсюда,  уверяю тебя! Мне до смерти надоело
убивать  фазанов  и  куропаток,  я нуждаюсь  в  путешествии. Ты поймешь  это
чувство, -- раз  попробовал виски с водой,  молока не возьмешь и в рот! Год,
проведенный  нами в стране Кукуана, кажется  мне, стоит  всех  остальных лет
моей жизни, сложенных вместе. Добавлю, что  я глуп, что страдаю от этого, но
помочь ничем  не  могу.  Я скучаю  и,  более  того, только и думаю  убраться
отсюда!
     Он помолчал и продолжал.
     -- В конце  концов, почему мне не ехать? У меня нет ни жены, ни родных,
ни ребят, ни цыплят. Если со мной что-либо случится, то баронетство перейдет
к моему брату Георгу и его сыну, как известно. Мне нечего делать здесь!
     -- А,  я  так и  думал, что, рано  или поздно, ты придешь к  этому. Ну,
теперь ты, Гуд, какие у тебя резоны для путешествия? Есть они?
     -- Да, -- ответил торжественно Гуд, -- я ничего не делаю без причины, и
если тут замешана дама, то не одна, а несколько!
     Я взглянул на него. Гуд -- удивительно суетный человек.
     -- Что же у тебя? -- спросил я.
     --  Если вы желаете знать, -- хотя мне нежелательно было бы  говорить о
деликатном и лично касающемся меня  деле, --  я скажу вам:  я начал  слишком
толстеть!
     -- Замолчи, Гуд! -- сказал сэр Генри. -- Кватермэн,  скажи нам,  что ты
можешь предложить?
     Я зажег свою трубку, прежде чем ответить.
     -- Слыхали ли вы, господа, о горе Кениа? -- спросил я.
     -- Нет, я не знаю такого места! -- отвечал Гуд.
     -- Слыхали ли вы об острове Ламу?
     -- Нет. Погоди. Не  он  ли  находится почти  в  300  милях к северу  от
Занзибара?
     -- Да.  Слушайте. Вот  что я предлагаю вам. Отправимся в Ламу, и оттуда
надо  сделать 250  миль  до Кениа.  От Кениа до Лекакизара еще 200 миль, или
вроде этого, и там, я уверен,  никогда еще не ступала  нога белого человека.
Затем, если  мы пойдем дальше, то вступим в совершенно неизведанную область.
Что вы скажете на это, друзья мои?
     -- Трудный план? -- сказал сэр Генри задумчиво.
     -- Ты  прав, -- ответил я, -- но я решил  это, потому что  все  мы трое
отправимся выполнять  этот  трудный  план.  Нам нужна перемена  жизни,  и мы
найдем совершенно иную природу, иных людей -- полную перемену. Всю мою жизнь
я мечтал посетить эти страны,  и  я  надеюсь  сделать  это раньше, чем умру.
Смерть моего  мальчика  порвала последнюю связь между мной и  цивилизованным
миром, и я  вернулся  к моей природной  дикости. Теперь я  скажу вам  другую
вещь. В продолжение нескольких лет до меня  доходили  слухи о  великой белой
расе,  которая,  как предполагали, обитает где-то  в  этом направлении, и  я
мечтаю  увидать  этих людей,  если  они действительно существуют.  Если  вы,
друзья, желаете отправиться со мной, отлично! Если нет, я поеду один!
     -- Я с  тобой,  хотя и не верю  в твою  белую расу! -- сказал сэр Генри
Куртис, вставая и кладя руку та мое плечо.
     --  Я  тоже!  --  заметил Гуд. --  Я потащусь за  тобой! Всеми силами я
постараюсь  добраться  до  Кениа  и  в  другое  место  с трудно произносимым
названием и увижу несуществующую белую расу! Вот все, что я скажу!