ю  и  необдуманными  расходами,
отсутствием строгого расчета и  достойной  цели;  единственный  выход  для
людей и  для  страны  заключается  в  строжайшей  экономии,  в  более  чем
спартанской простоте  жизни  и  стремлении  к  высокой  цели.  Мы  слишком
торопимся  жить.  Люди  убеждены,  что  _Нация_  непременно  должна  вести
торговлю,  вывозить  лед,  сноситься  по  телеграфу  и  передвигаться   со
скоростью тридцати миль в час, не задумываясь, _всем_ ли это  доступно;  а
надо ли людям жить подлинно человеческой, а не обезьяньей жизнью - это еще
не решено. Если мы  перестанем  выделывать  шпалы  и  прокатывать  рельсы,
посвящая этой работе дни и ночи, и займемся вместо этого собственной нашей
жизнью и попытаемся _ее_ улучшить, кто же  будет  тогда  строить  железные
дороги? А если железные дороги не будут построены, как сумеем  мы  в  срок
попасть на небо? (*100) Но если мы  будем  сидеть  дома,  занимаясь  своим
делом, кому понадобятся тогда железные дороги?  Не  мы  едем  по  железной
дороге, а она - по нашим телам. Думали ли вы когда-нибудь о  том,  что  за
шпалы уложены на  железнодорожных  путях?  Каждая  шпала  -  это  человек,
ирландец или янки (*101). Рельсы проложили по людским телам,  засыпали  их
песком и пустили по ним вагоны. Шпалы лежат смирно,  очень  смирно.  Через
каждые несколько лет укладывают новую партию и снова едут по ним; так  что
пока одни имеют удовольствие переезжать по железной дороге, других,  менее
счастливых, она переезжает сама. А когда под поезд вдруг попадает  человек
-  сверхкомплектная  шпала,   не   так   положенная,   -   вагоны   срочно
останавливают, и подымается шум, словно  это  -  редкое  исключение.  Я  с
удовольствием узнал, что на каждые пять миль пути требуется целая  бригада
людей,  чтобы  присматривать  за  шпалами  -  ведь  это  значит,  что  они
когда-нибудь могут подняться.
   К чему жить в такой спешке и так бессмысленно  растрачивать  жизнь?  Мы
решили умереть с голоду, не  успев  проголодаться.  "Один  стежок  вовремя
стоит девяти" (*102), говорят  люди,  и  вот  они  спешат  сделать  тысячу
стежков сегодня, чтобы завтра  не  пришлось  делать  девяти.  Но  подлинно
важной _работы_ мы не совершаем. Мы просто одержимы пляской св.Витта и  не
можем находиться в покое: стоит дернуть несколько раз за веревку колокола,
как будто при пожаре, и нет человека в предместьях  Конкорда  -  при  всей
занятости, на которую они ссылаются по многу раз в день  -  нет  мальчишки
или женщины, который не бросил бы все и не прибежал на  этот  звон,  и  не
только с тем, чтобы спасать из огня имущество, а скорее наоборот, если  уж
говорить правду: чтобы поглядеть, как оно горит, раз уж загорелось и не мы
его подожгли, - да будет это всем известно  -  или  чтобы  поглядеть,  как
тушат, и самим принять в этом участие, если это такое же занятное зрелище,
хотя бы горела приходская церковь. Стоит человеку вздремнуть после  обеда,
как он уже подымает голову и спрашивает: "Что нового?" точно  человечество
в это время стояло на часах. Иные велят будить себя через каждые  полчаса,
очевидно с той же целью, а за это  рассказывают,  что  им  приснилось.  По
утрам новости так же необходимы им, как завтрак. "Скажите мне, что  нового
случилось с кем-нибудь, где-нибудь на нашей планете?" - и вот за  утренним
кофе с булочкой человек читает, что кому-то на реке Вахито сегодня  выбили
глаза, и не думает при этом, что сам живет в глубокой и темной  мамонтовой
пещере нашего мира и сам еще не прозрел (*103).
   Что касается меня, то я легко мог бы обойтись без почты. Я считаю,  что
через нее посылается крайне мало важных вестей. Строго говоря,  я  за  всю
жизнь получил лишь одно-два письма (это я написал  несколько  лет  назад),
которые  стоили  затраченного  на  марку  пенни.  Городская  почта  -  это
учреждение, где мы всерьез предлагаем человеку "пенни за его  мысли",  как
часто делаем в шутливой поговорке. А в газетах я никогда не нахожу  важных
сообщений. Если мы однажды  прочли  о  грабеже,  убийстве  или  несчастном
случае, о пожаре, кораблекрушении, или взрыве пароходного котла, о корове,
попавшей под поезд Западной дороги, о застреленной бешеной  собаке  или  о
появлении саранчи среди зимы, - к чему читать о других таких же  событиях?
Довольно и одного. Если вы ознакомились с принципом, к чему  вам  миллионы
частных случаев? Для философа все так называемые _новости_ - не что  иное,
как сплетни, а те, кто их издает и читает - старые кумушки за чашкой  чая.
А между тем многие ждут этих сплетен с жадностью. Я  слыхал,  что  недавно
при получении свежих газет с иностранными новостями создалась такая давка,
что в редакции было выдавлено несколько больших стекол, - а  ведь,  право,
сообразительный человек мог бы  заготовить  такие  новости  за  двенадцать
месяцев или даже двенадцать  лет  вперед  и  не  ошибиться.  Для  Испании,
например, достаточно время от времени вставлять  в  нужной  пропорции  Дон
Карлоса и инфанту, Дон Педро, Севилью и  Гренаду  -  возможно,  что  имена
немного изменились с тех пор как я в последний раз читал газету,  -  а  за
неимением  другого  подпустить  что-нибудь  о  бое  быков,  и  все   будет
совершенно точно, и у вас  получится  картина  испанских  порядков  -  или
беспорядков - ничуть не менее ясная и сжатая, чем в  газетном  отчете  под
этим заголовком. Что касается Англии, то последней важной новостью  оттуда
была революция 1649 г., и если  вы  знаете,  каковы  там  средние  годовые
урожаи, вам  больше  нечего  и  знать,  разве  только  вас  занимают  одни
финансовые расчеты. Насколько может судить человек, редко заглядывающий  в
газеты,  за  рубежом  никогда  не  бывает  ничего  нового  -  даже   новой
Французской революции.
   Что нового! Насколько важнее было бы узнать что-нибудь такое, что вечно
остается новым! "Кью-Хи-Ю, важный чиновник провинции Вэй, послал  человека
к Кунг-Цзе за новостями. Кунг-Цзе велел посадить посланца рядом с собой  и
спросил так: Что делает твой господин? Посланец почтительно  отвечал:  Мой
господин  стремится  уменьшить  число  своих  прегрешений,  но  никак   не
доберется до их конца. По уходе посланца философ заметил: Что за достойный
посланец! Что за достойный посланец!" (*104). Вместо того,  чтобы  терзать
кое-как составленной проповедью уши  сонных  фермеров  в  день  отдыха  от
недельных трудов - потому что воскресенье должным образом завершает  дурно
прожитую  неделю,  а  могло  бы  радостно  и  бодро  возвещать   новую   -
проповеднику следовало бы громовым голосом возглашать: "Малый  ход!  Стоп!
Одумайтесь!" К чему эта видимость спешки, когда в действительности  вы  не
двигаетесь с места? (*105)
   Иллюзии  и  заблуждения  почитаются  за  бесспорную  истину,  а  истина
объявляется вымыслом. Если бы люди твердо держались одной реальности и  не
поддавались обману, жизнь, по сравнению с нынешней, могла бы стать Сказкой
Тысяча и одной ночи. Если бы мы чтили одно "ишь неизбежное и  правомерное,
на наших улицах звучала бы музыка и поэзия. Когда мы не спешим и  способны
размышлять, мы замечаем, что подлинной и абсолютной  реальностью  обладает
одно лишь великое и достойное, а мелкие страхи  и  мелкие  удовольствия  -
всего лишь тени реальности. Сознание этого всегда радует и возвышает душу.
Закрывая глаза, погружаясь в дремоту и поддаваясь  обманам,  люди  повсюду
создают себе повседневную привычную жизнь - рутину, основанную  на  чистых
иллюзиях. Дети, играющие в жизнь, различают ее истинные законы и отношения
яснее, чем взрослые (*106), которые  не  умеют  достойно  прожить  ее,  но
воображают себя умудренными своим  опытом,  то  есть  неудачами.  В  одной
индусской книге я прочел про "царского сына, который  еще  в  детстве  был
изгнан из родного города, воспитан лесником и, выросши, считал себя  сыном
варварского племени, среди которого он жил. Один из приближенных его отца,
разыскав его, открыл ему тайну  его  рождения,  и  тогда  заблуждение  его
рассеялось и он узнал, что он  -  царевич".  "Так  и  душа,  -  продолжает
индусский философ, - из-за окружающих ее обстоятельств заблуждается насчет
себя, пока какой-нибудь святой учитель не  откроет  ей  истину  и  она  не
познает, что она есть _Брама_". Я вижу, что мы, жители Новой Англии, живем
столь жалкой жизнью потому, что взор наш не проникает  глубже  поверхности
вещей. _Кажущееся_ мы считаем  за  _существующее_.  Если  бы  человек  мог
пройти по нашему городу, видя лишь подлинную суть вещей, как  вы  думаете,
куда делась бы Мельничная плотина (*107). Если бы он рассказал нам  правду
о том, что увидел, мы не узнали бы своего города  в  его  описании.  Стоит
взглянуть непредубежденным взглядом  на  молитвенный  дом,  или  суд,  или
тюрьму, или лавку, или жилище и сказать, чем каждое является  на  деле,  и
ваше определение тотчас превратит их в ничто.  Люди  считают,  что  истина
отдалена от них пространством и  временем,  что  она  где-то  за  дальними
звездами, до Адама и после последнего  человека  на  земле.  Да,  вечность
заключает в себе высокую истину. Но время,  место  и  случай,  все  это  -
сейчас и здесь. Само божество выражает себя в настоящем  мгновении,  и  во
всей бесконечности времен не может быть божественнее. Мы способны  постичь
божественное и высокое только если постоянно  проникаемся  окружающей  нас
реальностью.  Вселенная  всегда  послушно  соответствует  нашим  замыслам.
Движемся ли мы быстро или медленно, путь для  нас  проложен.  Посвятим  же
себя замыслам. Не было  еще  прекрасного  и  высокого  замысла  поэта  или
художника, чтобы его не осуществил кто-нибудь из потомков.
   Проведем хоть один день так же неторопливо, как Природа, не сбиваясь  с
пути из-за каждой скорлупки или комариного крылышка, попавшего на  рельсы.
Встанем рано и будем поститься или вкусим пищи, но только  с  кротостью  и
без смятения; пусть приходят к нам люди и уходят, пусть звонит  колокол  и
плачут дети, - мы проведем этот день по-своему. Зачем покоряться  и  плыть
по течению? Главное - не опрокинуться  на  опасном  пороге  и  водовороте,
именуемом обедом, который подстерегает нас на полуденном мелководье. Когда
он остается позади, мы - в безопасности, потому что остаток пути идет  уже
под гору. Плывите  мимо  опасного  места,  собрав  все  силы,  весь  запас
утренней бодрости;  отвернитесь  и  велите  привязать  себя  к  мачте  как
Одиссей. Если засвистит паровоз - пусть себе свистит, пока не охрипнет  от
усердия. Если зазвонит колокол, зачем спешить  на  его  зов?  Прислушаемся
сперва,  что  это  за  музыка.  Крепко  возьмемся  за  работу  и  покрепче
утвердимся на ногах. Под грязным слоем мнений, предрассудков  и  традиций,
заблуждений и иллюзий, под всеми наносами, покрывающими землю в  Париже  и
Лондоне, Нью-Йорке, Бостоне и Конкорде, под церковью и  государством,  под
поэзией, философией  и  религией  постараемся  нащупать  твердый,  местами
каменистый грунт, который мы можем назвать _реальностью_  и  сказать:  вот
это _есть_ и сомнений тут быть не может. Обретя эту point  d'appui  [точку
опоры (франц.)], недоступную приливам,  морозу  и  огню,  можешь  заложить
стену, или основать государство, или хотя бы надежно врыть фонарный столб,
а может быть сделать промер - только  не  ниломером,  а  лучше  реаломером
(*108), чтобы показать грядущим поколениям, как высок  бывал  по  временам
прилив всяческих заблуждений. Встань лицом  к  факту  и  ты  увидишь,  что
солнце играет на обеих его  гранях,  точно  на  лезвие  острого  меча,  ты
почувствуешь, как он пройдет через твое сердце и рассечет костный мозг,  и
ты счастливо завершишь свое земное существование. Будь то жизнь или смерть
-  мы  жаждем  истины.  Если  мы  умираем,  пусть  нам  будет  слышен  наш
предсмертный хрип, пусть мы ощутим смертный  холод;  если  живем,  давайте
займемся делом.
   Время - всего лишь река, куда я забрасываю свою удочку. Я пью  из  нее,
но в это время вижу ее песчаное дно  и  убеждаюсь,  как  она  мелка.  Этот
мелкий поток бежит мимо, а вечность остается. Я хотел бы пить из глубинных
источников, я хотел бы закинуть удочку в небо, где дно  устлано  камешками
звезд. А я не умею даже считать до  одного.  Я  не  знаю  и  первой  буквы
азбуки. Я всегда сожалею, что не так мудр, как в день своего появления  на
свет. Ум человеческий - острый тесак, он находит путь к  сокровенной  сути
вещей. Я не хочу работать руками больше, чем этого требует  необходимость.
В моей голове есть и руки и ноги. Я чувствую, что в ней сосредоточены  все
мои способности. Инстинкт говорит мне, что это орган, предназначенный рыть
в глубину, как рыльце и передние  лапы  некоторых  животных;  я  хотел  бы
врыться им в эти холмы. Мне кажется, что где-то здесь залегает  богатейшая
жила; я сужу об этом по волшебному ореховому прутику  (*109)  и  встающему
туману; здесь-то я и начну копать.



ЧТЕНИЕ

   Если бы они тщательнее выбирали себе занятие, все люди, вероятно, стали
бы прежде всего  исследователями  и  наблюдателями;  ведь  всем  интересно
постичь нашу  природу  и  назначение.  Накапливая  имущество  для  себя  и
потомков, основывая семью или государство и  даже  стремясь  к  славе,  мы
остаемся смертными, но обращаясь к истине, мы  становимся  бессмертными  и
можем не страшиться перемен и случайностей. Философ  древнего  Египта  или
Индии приподнял некогда уголок завесы,  скрывавшей  статую  божества;  эта
завеса колышется и осталась приподнятой, и  моему  взору  является  то  же
чудо, что видел он, ибо я жил в нем, когда он дерзнул, а он  сейчас  живет
во мне и вновь созерцает то же дивное видение. Пыль веков не осела на этой
завесе, время не отделило нас  от  того  божественного  откровения.  Время
подлинных свершений не относится ни к прошлому,  ни  к  настоящему,  ни  к
будущему.
   Мое уединение больше любого университета благоприятствовало  не  только
размышлениям, но и серьезному чтению, и хотя обычная библиотека  была  мне
недоступна, я, как никогда раньше, ощутил влияние тех обошедших  весь  мир
книг, слова которых писались первоначально на древесной коре, а ныне  лишь
переписываются время от времени на полотняной бумаге. Как говорит поэт Мир
Камар Уддин Маст (*110): "Обозреть все области духовного мира, не сходя  с
места, - это мне было дано через книги. Опьянеть от одного стакана вина  -
эту отраду я вкусил, когда отведал напитка эзотерических учений". Все лето
я держал у себя на столе "Илиаду" Гомера, хотя не часто в нее  заглядывал.
Непрерывная физическая работа - мне надо было  кончать  постройку  дома  и
одновременно окучивать бобы - вначале оставляла мало времени для  занятий.
Но я обещал себе чтение в будущем. В перерывах между работой я прочел одну
-  две  легких  книги  путевых   очерков,   пока   не   устыдился   такого
времяпрепровождения и не спросил себя, где же я живу.
   Ученый может читать Гомера или Эсхила на греческом языке,  не  опасаясь
упрека в роскошной праздности, ибо читая, он как бы подражает их героям  и
посвящает их страницам утренние часы. Язык  этих  героических  книг,  даже
изданных в переводе на наш, всегда будет для наших  времен  упадка  языком
мертвым, и мы вынуждены старательно разгадывать  каждое  слово  и  строку,
вкладывая в них более широкий смысл, чем  общепринятый,  и  обращаясь  для
этого ко всей мудрости, доблести и великодушию, какими обладаем  мы  сами.
Современная  дешевая  и  плодовитая  печать,  со  всеми   ее   переводными
изданиями, мало приблизила нас к героическим поэтам древности.  Они  и  их
язык все еще стоят особняком, как нечто редкостное.  Не  жалейте  же  дней
молодости и драгоценных часов на то, чтобы выучить хотя бы несколько  слов
древнего языка, которые подымаются над обыденной пошлостью улицы и  служат
нам постоянным напоминанием и стимулом. Не напрасно  фермер  запоминает  и
повторяет немногие слышанные  им  латинские  слова.  Иногда  говорят,  что
изучение древних классиков в конце концов уступит место более  современным
и  практически  необходимым  предметам;  но  пытливый  ум   всегда   будет
обращаться к классикам, на каком бы языке они ни писали и как  бы  они  ни
были  древни.  Ибо  что  такое  классики,  как  не  записи  благороднейших
человеческих мыслей? Это единственные уцелевшие оракулы, и у  них  имеются
такие ответы на самые современные вопросы,  каких  никогда  не  давали  ни
Дельфы, ни Додона (*111).  Это  все  равно,  что  отказаться  от  изучения
природы из-за того, что она древняя. Хорошее чтение - т.е. чтение подлинно
хороших книг в надлежащем духе - благородное дело, требующее  от  человека
больших усилий, чем любое из принятых ныне занятий. Для него  нужна  такая
же подготовка, какую проходили  атлеты,  всецело  посвящавшие  себя  своей
цели. Книги надо читать так  же  сосредоточенно  и  неторопливо,  как  они
писались.  Умения  говорить  на  языке,  на  котором  они  написаны,   еще
недостаточно, ибо между языком устным и  письменным,  языком,  который  мы
слышим, и языком, на котором мы читаем, -  расстояние  немалое.  Первый  -
недолговечен,  это  -  звук,  речь,  говор,  нечто   животное,   чему   мы
бессознательно, как  животные,  научаемся  от  матерей.  Второй  воплощает
зрелость и опыт первого; если первый - язык наших  матерей,  то  второй  -
язык отцов, тщательно отобранные средства выражения, слишком значительные,
чтобы просто ловить их на слух; для овладения ими надо родиться заново.  В
Средние века толпы, умевшие всего лишь _говорить_ по-гречески и по-латыни,
не могли, по случайности рождения,  _читать_  написанные  на  этих  языках
гениальные творения, ибо это был не тот греческий и не та латынь,  которые
они знали, но утонченный язык литературы. Этот благородный язык  Греции  и
Рима был им незнаком, самые рукописи были для них негодным хламом,  и  они
предпочитали им дешевую современную литературу. Но когда у народов  Европы
появилась  своя,   пусть   еще   грубая,   письменность,   удовлетворявшая
потребностям их развивавшихся литератур, тогда возродилась и  ученость,  и
из глубины веков ученым стали видны сокровища древней культуры.  То,  чего
не могла _слышать_ уличная толпа Рима и Греции, сумели спустя много  веков
прочесть несколько ученых, и только ученые читают это до сих пор.
   Как  бы  ни  восхищали  нас  порой  взлеты   ораторского   красноречия,
благороднейшие  памятники  письменности  обычно  так  же  возвышаются  над
эфемерной устной речью, как звездное небо над облаками. _Вот_  где  светят
звезды, и где по ним могут читать  все  умеющие.  Астрономы  постоянно  их
наблюдают и описывают.  Это  не  _испарения_,  подобные  нашим  ежедневным
беседам, которые улетучиваются вместе с нашим дыханием. То, что на  форуме
считается  красноречием,  в  кабинете  обычно   оказывается   всего   лишь
риторикой. Оратор отдается минутному вдохновению по  случайному  поводу  и
говорит с толпой, с теми, кто его _слышит_; писатель, который живет  более
размеренной  жизнью  и  которого  только  отвлекли  бы  события  и  толпа,
вдохновляющие оратора, обращается к уму и  сердцу  человечества,  ко  всем
людям всех веков, способным его _понять_.
   Неудивительно,  что  Александр  возил  с  собой  в  походы  "Илиаду"  в
драгоценном ларце. Писанное слово - драгоценнейшая  из  святынь.  Из  всех
произведений искусства это и самое близкое нам, и самое универсальное. Оно
ближе всего к жизни. Его  можно  перевести  на  любой  язык  и  не  только
прочесть, но и услышать из человеческих  уст,  не  просто  представить  на
холсте или в мраморе,  но  и  изваять  из  живого  дыхания  жизни.  Знаки,
запечатлевшие  мысль  человека  древности,   воспроизводятся   современным
человеком в живой  речи.  Два  тысячелетия  окрасили  памятники  греческой
литературы, как и ее мраморные статуи, в  зрелые  золотые  тона  осени,  и
всюду они несут с собой божественную безмятежность, которая защищает их от
разъедающей ржавчины веков. Книги - это сокровищница мира,  наследственное