таятся в каждом из нас.  Какое-нибудь  глухое
болото весь день освещается солнцем,  там  растет  одинокая  ель,  обвитая
бородатым лишайником, вверху  кружат  ястребки,  в  вечнозеленых  зарослях
лепечет синица, прячутся куропатка и кролик; но вот восходит над ним иная,
печальная заря, и  тогда  иные  твари  подают  голос  и  становятся  здесь
толкователями Природы.
   Поздно вечером я слышал дальний грохот телег по мостам - этот  звук  по
ночам разносится всего дальше - лай  собак  и  иногда  опять-таки  мычанье
какой-нибудь безутешной коровы на отдаленном скотном дворе.  Тем  временем
берег озера оглашается кваканьем лягушек. Это души давних пьяниц и  гуляк,
доныне нераскаянные, пытаются спеть песню в своих стигийских водах  (*137)
- да простят мне это сравнение уолденские нимфы, ибо хотя тростника  здесь
почти нет, зато водятся лягушки, - они стремятся соблюсти все обычаи своих
прежних пиров, хотя голоса их охрипли и стали печальны и  не  годятся  для
застольных песен, а вино утратило букет и только  раздувает  им  брюхо,  и
вместо блаженного хмеля, несущего забвение прошлого, они наливаются водой.
Вот у северного берега один из  квакунов,  похожий  на  олдермена,  уперев
подбородок в лист кувшинки вместо салфетки и пуская туда  слюну,  отпивает
глоток  некогда  презренной  воды  и  передает  чашу   дальше,   восклицая
"тр-р-роник! тр-р-р-онк!"; и тотчас из дальней заводи откликается  тем  же
паролем второй по старшинству и пузатости, давая знать, что и он отпил  до
положенной ему отметки (*138), а когда торжественный ритуал  обойдет  весь
берег,  церемониймейстер  удовлетворенно  крякает  "тр-р-ронк",  и   снова
подтверждает это каждый квакун  по  очереди,  вплоть  до  самого  мелкого,
наименее пузатого и раздутого, чтоб уж не  оставалось  сомнений.  И  снова
движется круговая чаша,  пока  солнце  не  рассеет  утренний  туман  и  на
поверхности пруда не останется один патриарх, который  еще  восклицает  по
временам "тр-р-ронк!" и напрасно ожидает ответа.
   Не помню, чтобы до меня долетало пение петуха, и  я  подумывал  завести
его хотя бы ради пения, как заводят певчую  птицу.  Этого  некогда  дикого
индийского фазана несомненно стоит разводить, и если  бы  его  можно  было
акклиматизировать у нас, не превращая в домашнюю птицу, его голос стал  бы
самым примечательным из лесных звуков, затмив клекот гусей и уханье сов, -
а какое кудахтанье подымали бы куры, заполняя паузы между трубными звуками
своего повелителя! Неудивительно, что человек приручил куриное  племя,  не
говоря уж о яйцах и вкусных куриных ножках. Как хорошо  было  бы  пройтись
зимним утром по  лесу,  изобилующему  этими  птицами,  и  слышать,  как  с
деревьев далеко и звонко разносится пение дикого  петуха,  заглушая  тихие
песни других пернатых. Это держало бы людей в готовности. Всякий  старался
бы встать пораньше, с каждым днем все раньше и раньше,  пока  не  стал  бы
несказанно здоровым, богатым и мудрым (*139). Пение этой  привозной  птицы
воспето поэтами всех стран  наряду  с  певцами  их  родных  краев.  Бравый
Шантеклер прижился во всех широтах. Он повсюду свой, даже больше свой, чем
туземцы. Он всегда здоров, у него богатырские легкие  и  бодрый  дух.  Его
голос будит даже моряка (*140) в Атлантическом и Тихом  океанах  и  только
меня ни разу не пробуждала его звонкая песня. Я не держал  ни  собаки,  ни
кошки, ни коровы, ни свиньи, ни кур, и вы, пожалуй, скажете,  что  мне  не
хватало привычных домашних звуков; меня не  услаждали  ни  маслобойка,  ни
прялка, ни даже посвистыванье чайника или бульканье  котелка  или  детский
плач. Человек старых привычек сошел бы с ума или умер с тоски. Даже  крысы
не скреблись в стенах; я выморил их голодом или,  вернее,  не  приманил  с
самого начала; у меня водились только белки на крыше и под полом,  козодой
на коньке крыши, крикливая сойка под окном,  заяц  или  сурок  под  домом,
сова-сипуха или ушастая сова за домом, стая  диких  гусей  или  гагара  на
пруду, а по ночам лаяла лисица. Даже жаворонки  и  иволги,  кроткие  гости
полей, никогда не залетали на мою вырубку. Во дворе  не  пел  петух  и  не
кудахтали куры. Да и двора не было! - неогороженная Природа лезла прямо на
подоконники. Под окнами рос молодой лес, а  из  погреба  прорастали  дикий
сумах и ежевика; крепкие смолистые сосны  со  скрипом  терлись  о  кровлю,
требуя, чтобы я потеснился, и  пускали  под  дом  корни.  Когда  подымался
ветер, он не срывал мне ставен или крышку люка,  а  ломал  или  вырывал  с
корнем сосну за домом, специально мне на дрова. Когда валил  снег,  он  не
заносил дорожку к воротам, потому что у меня не было ни ворот, ни  дорожки
- никакой тропы в цивилизованный мир!



ОДИНОЧЕСТВО

   Сейчас чудный вечер, когда все ощущения обостряются  и  тело  впитывает
наслаждение всеми порами. Я удивительно свободно двигаюсь среди Природы  -
я составляю с ней одно целое. Я иду вдоль каменистого  берега  пруда,  без
сюртука, хотя погода  облачная,  ветреная  и  прохладная;  меня  ничто  не
привлекает  особенно,  я  ощущаю  необычайно  тесное  сродство  со   всеми
стихиями. Лягушки возвещают приближение ночи, и  ветерок  доносит  с  того
берега пение козодоя. Я смотрю на листы ольхи и  тополей  и  всем  сердцем
ощущаю их трепет, но, подобно озеру, мой дух не  встревожен  -  это  всего
лишь легкая зыбь. Маленькие волны,  подымаемые  вечерним  ветром,  так  же
далеки от бури, как светлая поверхность пруда. Хотя  уже  стемнело,  ветер
еще шумит в лесу, волны еще набегают на берег, и какие-то существа баюкают
песней засыпающий день.  Покой  никогда  не  бывает  полным.  Самые  дикие
животные не спят, они сейчас выходят на промысел; лисица, скунс  и  кролик
бесстрашно бродят по полям и лесам. Это - стражи Природы,  связующие  один
ее день с другим.
   Вернувшись в дом, я обнаруживаю, что у меня побывали гости  и  оставили
свои визитные карточки - букет цветов,  гирлянду  из  вечнозеленых  веток,
имя, написанное карандашом на желтом листе грецкого ореха  или  на  щепке.
Те, кому редко доводится бывать в лесу, берут какой-нибудь кусочек леса  и
всю дорогу вертят его в руках, а потом, намеренно или случайно,  оставляют
у меня. Кто-то очистил ивовый прутик, свил его в кольцо и положил  ко  мне
на стол. Я всегда мог определить, что в мое  отсутствие  у  меня  побывали
гости - по примятым травинкам и сучьям или по отпечаткам обуви: нередко  я
даже  мог  определить  их  пол,  возраст   и   звание   по   какому-нибудь
неприметному-знаку - оброненному цветку или вырванному и брошенному  пучку
травы, иногда брошенному далеко, почти у железной дороги,  в  полумиле  от
меня, или по стойкому запаху сигары или трубки. Часто  я  за  сотни  футов
узнавал по запаху трубочного табака, что здесь проходил путник.
   Обычно вокруг нас достаточно простора. Горизонт не совсем надвинут  нам
на нос. Лесная чаща не подступает к самым дверям и пруд тоже, - они всегда
отделены   от   нас   каким-то   знакомым,   расчищенным   и   огороженным
пространством, отвоеванным у Природы. Но  почему  у  меня  такой  простор,
целые мили пустынного леса, отданные в мое владение? Ближайший сосед живет
на расстоянии мили, и мне не виден ни один  дом,  если  не  взобраться  на
вершину холма, в полумиле от меня. Горизонт, замкнутый лесом,  принадлежит
мне одному: по одну сторону вдали видно железнодорожное полотно,  там  где
оно подходит к пруду, по другую - изгородь вдоль лесной дороги. Но большей
частью вокруг меня так же пустынно,  как  в  прериях.  Все  это  могло  бы
происходить в  Азии  или  Африке,  а  не  в  Новой  Англии.  У  меня  свое
собственное солнце, луна и звезды, собственный  маленький  мир.  Никто  не
проходил по ночам мимо дома, никто ко мне не стучался, точно я был  первым
или последним человеком на  земле,  и  только  весной  кто-нибудь  изредка
приходил из поселка ловить  сомиков  -  не  столько  в  Уолденском  озере,
сколько в глубинах собственного сознания, наживляя крючки ночною тьмой,  -
но скоро уходил, не слишком отягощенный уловом, "мир  уступая  молчанью  и
мне" (*141), и темное сердце ночи оставалось не потревоженным человеком. Я
думаю, что люди до сих пор побаиваются  темноты,  хотя  все  ведьмы  давно
казнены, а христианство и свечи введены повсеместно.
   И однако, как я не раз  испытал,  любое  творение  Природы  может  быть
источником нежных и  невинных  радостей  и  приятным  обществом  даже  для
унылого мизантропа и самого заядлого меланхолика.  Тот,  кто  живет  среди
Природы и сохранил способность чувствовать, не может впасть  совсем  уж  в
черную меланхолию. Нет такой бури, которая не  могла  бы  звучать  Эоловой
арфой для здорового и невинного уха.  Простого  и  мужественного  человека
ничто не должно повергать в пошлое уныние, Пока я дружу с временами  года,
я не представляю себе, чтобы жизнь могла стать мне в тягость. Тихий дождь,
который поливает мои бобы и не дает мне сегодня выйти из  дому,  вовсе  не
скучен и не уныл, он тоже полезен мне. Пусть он не дает мне мотыжить, зато
он принесет куда больше пользы, чем мотыга. Если  он  так  затянется,  что
бобы сгниют в земле и в низинах не уродится картофель, - что  ж,  зато  на
холмах уродится трава, а раз это полезно для травы,  значит  и  для  меня.
Иногда, сравнивая себя с другими, я вижу, что боги  щедрее  оделили  меня,
по-видимому,  больше,  чем  я  заслуживаю.  Я  нахожусь  под   особым   их
покровительством, и мне обеспечено многое, чего не имеют другие люди. Я не
льщу себе, - это они, если можно так сказать, мне льстят. Никогда еще я не
чувствовал себя одиноким, никогда не бывал подавлен чувством  одиночества,
и только однажды, через неделю-другую после моего переселения в лес, я  на
какой-нибудь час усомнился в том, возможна ли безмятежная и здоровая жизнь
без тесного общения с людьми. Мне было неприятно оказаться  одному.  Но  я
чувствовал, что это было болезненное состояние, и уже предвидел,  что  оно
пройдет. Среди этих мыслей, под шум тихого дождя, я внезапно  ощутил  -  в
падении дождевых капель, в каждом звуке и каждом предмете  вокруг  дома  -
нечто  бесконечно  дружественное,  и  это  меня  поддержало;  воображаемые
преимущества человеческого общества показались мне незначащими,  и  с  тех
пор я больше о них не думал. Каждая сосновая игла наливалась  симпатией  и
предлагала мне свою дружбу. Я так явственно ощутил нечто родственное  даже
в тех аспектах природы, которые принято называть мрачными  и  дикими,  так
ясно понял, что ближайшим кровным моим родичем не обязательно должен  быть
человек и сосед, что отныне не буду чувствовать  себя  чужим  ни  в  какой
глуши.

   Горе до срока сжигает унылых;
   Кратки часы их в стране живых,
   О прекрасная дочь Тоскара (*142).

   Когда долгие весенние и осенние ливни не давали мне выйти из дому после
полудня и  даже  по  целым  дням,  я  проводил  приятнейшие  часы  под  их
непрерывный шум; в такие дни рано смеркалось и наступал  долгий  вечер,  в
течение которого множество мыслей успевало пустить корни и  развиться.  Во
время проливных северо-восточных дождей, которых так  боятся  в  поселках,
что служанки караулят в сенях  с  ведром  и  тряпкой,  готовясь  встретить
потоп, я сидел в  своей  хижине,  открытой  всем  стихиям,  и  наслаждался
надежным убежищем. Однажды в сильную грозу молния ударила в высокую  сосну
на противоположном берегу пруда,  сделав  на  ней  глубокую  и  правильную
спиральную нарезку сверху донизу, более дюйма в глубину и  дюймов  пять  в
ширину, похожую на те, что для украшения вырезают  на  трости.  Недавно  я
прошел  мимо  нее  и  ужаснулся  при  виде  этой  отметки,  все  такой  же
отчетливой, показывающей, что восемь лет назад грянул с  неба  страшный  и
неотвратимый удар. Мне часто говорят: "Вы, вероятно, чувствовали себя  там
одиноким и вам хотелось быть поближе  к  людям,  особенно  в  дождливые  и
снежные дни или по ночам". Мне хочется в таких случаях ответить,  что  вся
обитаемая нами земля - всего лишь точка в  мировом  пространстве.  Как  вы
думаете, разве не далеки друг от друга двое самых отдаленных  жителей  вон
той звезды, диаметр которой мы даже не можем  измерить  нашими  приборами?
Отчего бы мне чувствовать себя одиноким? Разве наша планета  не  находится
на Млечном пути? Ваш вопрос представляется мне не самым существенным.  Как
далеко должен быть  человек  от  своих  ближних,  чтобы  чувствовать  себя
одиноким? Я выяснил,  что  иногда,  сколько  ни  шагай,  это  не  помогает
сближению двух душ. Чья близость более всего необходима нам? Уж конечно не
близость самой большой толпы или станции,  почты,  трактира,  молитвенного
дома, школы, бакалейной лавки, Бикон Хилла или  Файв  Пойнтс  (*143),  где
скопляется больше всего людей, - но близость к  вечному  источнику  жизни,
найденному нами на опыте; так, ива растет у воды и именно  к  ней  тянется
своими корнями. Для разных натур это  будут  разные  места,  но  тут-то  и
должен копать свой погреб истинный мудрец... Однажды вечером я  нагнал  на
дороге к Уолдену одного своего земляка, который  скопил,  что  называется,
"изрядное состояние", хоть мне и не доводилось разглядеть его _вблизи_; он
гнал на рынок пару быков и спросил  меня,  как  я  решился  отказаться  от
стольких жизненных удобств. Я ответил, и вполне серьезно, что такая  жизнь
мне нравится. И я пошел спать, а он продолжал  свой  путь  в  темноте,  по
грязи в Брайтон, т.е. Веселый город (*144), куда должен  был  добраться  к
рассвету.
   Когда человеку предстоит воскреснуть из  мертвых,  время  и  место  ему
безразличны. Место этого события всегда будет  одинаково  и  всегда  будет
несказанно радовать все наши чувства. А мы большей частью придаем значение
только внешним и преходящим  обстоятельствам.  Вот  в  чем  причина  нашей
растерянности. Ближе всего ко всему сущему находится та сила, которая  его
созидает. _Ближе всего_ к нам постоянно свершаются самые  великие  законы.
_Ближе всего_ к нам стоит не работник, которого мы наняли и с которым  так
любим беседовать, а тот работник, который создал нас самих.
   "Сколь велико и глубоко влияние незримых сил Неба и Земли!"
   "Мы стремимся постичь их, но не видим их, стремимся услышать их, но  не
слышим; отождествленные с самой сущностью вещей, они неотделимы от них".
   "Благодаря им люди повсюду очищают и освящают сердца свои и  облачаются
в праздничные одежды, чтобы принести жертвы душам своих предков. Силы  эти
неисчислимы. Они повсюду - над нами, слева от нас и справа,  они  окружают
нас со всех сторон" (*145).
   Мы являемся объектами опыта, который весьма интересует меня.  Не  могли
бы мы,  при  подобных  обстоятельствах,  обходиться  некоторое  время  без
общества наших приятелей и находить отраду в собственных мыслях?  Конфуций
справедливо замечает: "Добродетель не остается покинутой  сиротой,  у  нее
непременно найдутся соседи" (*146).
   Мышление помогает нам "выйти из себя", но  не  в  обычном  смысле  этих
слов. Сознательным умственным усилием мы можем отстраниться от действий  и
их последствий, и тогда все, хорошее и плохое, пойдет мимо нас, как поток.
Мы не целиком связаны  с  Природой.  Я  могу  быть  бревном,  плывущим  по
течению, но могу быть и Индрой (*147), созерцающим его  с  небес.  Я  могу
быть взволнован театральным представлением, и, с другой стороны,  остаться
равнодушным к действительному событию, которое, по-видимому, касается меня
гораздо ближе. Я знаю себя  лишь  как  человеческое  существо,  вместилище
мыслей и чувств, и ощущаю известное раздвоение, которое позволяет мне  так
же взглянуть со стороны на себя, как и на любого другого. Как бы остры  ни
были мои переживания, я всегда чувствую, что некая часть меня относится  к
ним критически; это даже не часть меня, а наблюдатель, не разделяющий моих
переживаний и только отмечающий их; этот наблюдатель так же не  тождествен
со мною, как и вы. Когда жизненное представление, быть может  трагическое,
оканчивается, зритель уходит восвояси. Для него оно  было  лишь  вымыслом,
созданием воображения. Эта наша двойственность делает нас  иногда  плохими
соседями и друзьями.
   Я нахожу  полезным  проводить  большую  часть  времени  в  одиночестве.
Общество, даже самое лучшее, скоро утомляет и отвлекает от серьезных  дум.
Я люблю оставаться  один.  Ни  с  кем  так  не  приятно  общаться,  как  с
одиночеством. Мы часто бываем более одиноки среди людей, чем в тиши  своих
комнат. Когда человек думает или работает, он всегда наедине с собой,  где
бы он ни находился. Одиночество не  измеряется  милями,  которые  отделяют
человека от его ближних. Истинно прилежный студент так же одинок в  шумном
улье Кембридж-колледжа, как дервиш  в  пустыне.  Фермер  может  весь  день
проработать один в поле или в лесу мотыгой или топором и не  почувствовать
одиночества, потому что он занят делом, а вернувшись вечером домой, он  не
может оставаться наедине со своими  мыслями,  и  ему  хочется  побыть  "на
людях", развлечься  и  вознаградить  себя,  как  он  считает,  за  дневное
одиночество; вот почему он удивляется ученому, который способен  просидеть
один в доме всю ночь и большую часть дня, не боясь скуки и хандры;  он  не
понимает, что ученый, запершись в доме, обрабатывает в  это  время  _свое_
поле или валит деревья в _своем_ лесу, как фермер - в своем, а  потом  так
же ищет развлечений и общества, как и тот, хотя, может  быть,  и  в  более
концентрированной форме.
   Людское общество  обычно  чересчур  доступно.  Мы  встречаемся  слишком
часто, не успевая приобрести Друг для друга новой ценности.  Мы  трижды  в
день сходимся за столом и угощаем друг друга каждый раз все тем же  старым
заплесневелым сыром - нашей собственной особой.  Чтобы  сделать  терпимыми
эти частые  встречи,  нам  пришлось  договориться  о  некоторых  правилах,
именуемых приличиями и этикетом, которые не дают нам вступить  в  бой.  Мы
встречаемся и на почте, и на вечеринках, и каждый вечер у домашнего очага.
Мы живем в тесноте и спотыкаемся друг о друга и от  этого,  мне  думается,
несколько теряем друг к другу уважение. Для подлинно важного и  сердечного
общения такая частота не нужна. Подумайте о фабричных работницах:  они  ни
когда не бывают одни, даже в своих сновидениях. Лучше  было  бы  иметь  по
одному жителю на  квадратную  милю,  как  живу  я.  Ценность  человека  не
заключается в его шкуре, чтобы надо было непременно о нее тереться.
   Я слышал о человеке, заблудившемся в  лесу  и  умиравшем  от  голода  у
подножья  дерева,  и  о  том,  как  он  в  своем  одиночестве  обрадовался
окружившим его причудливым видениям - созданиям  его  воспаленного  мозга,
принятым им за действительность. А ведь можно  и  при  полном  телесном  и
душевном здоровье постоянно окружать себя подобным же, но более нормальным
и естественным обществом и прийти к сознанию, что  мы  никогда  не  бываем
одиноки.
   Я никогда не бываю одинок у себя в хижине,  особенно  по  утрам,  когда
посетителей  не  бывает.  Попытаюсь  передать  свои  ощущения   некоторыми
сравнениями. Я не более одинок, чем гагара, громко хохочущая на пруду, или
сам Уолденский пруд. Кто разделяет одиночество этого водоема? А между  тем
его лазурные воды отражают не демонов тоски, а небесных ангелов. Одиноко и
солнце, кроме тех случаев, когда мы в тумане видим их как бы два, но  ведь
одно из них - ложное. И бог тоже одинок,  а  вот  дьявол,  тот  отнюдь  не
одинок, он постоянно вращается в обществе, и имя ему легион.  Я  не  более
одинок, чем одиноко растущий коровяк, или луговой  одуванчик,  или  листок
гороха, или щавеля, или  слепень,  или  шмель.  Я  не  более  одинок,  чем
мельничный ручей, или флюгер, или Полярная звезда, или  южный  ветер,  или
апрельский дождь, или январская капель, или первый паук в новом доме.
   Иногда, в долгие зимние вечера, когда валит  снег  и  в  лесу  завывает
ветер, меня навещает старый поселенец (*148), первый хозяин здешних  мест,
который, гов