о
гибридах куницы и домашней кошки,  способных  производить  потомство.  Это
была бы подходящая для меня кошка, если бы я решил  обзавестись  кошкой  -
отчего бы поэту не иметь крылатой кошки впридачу к крылатому коню? (*232)
   Осенью, как обычно прилетела полярная гагара (Colymbus glacialis);  она
линяла и купалась в пруду и до света оглашала лес диким хохотом. Прослышав
о ней, все охотники с Мельничной плотины суетятся и прибывают, пешком и  в
шарабанах,  по  двое,  и  по  трое,  с   шумом   листопада,   вооружившись
патентованными ружьями, коническими пулями и биноклями, не  менее  чем  по
десять человек на каждую гагару. Одни занимают  позиции  на  этом  берегу,
другие - на противоположном; не может же несчастная птица быть  вездесущей
- если она нырнет здесь,  то  должна  вынырнуть  там.  Но  вот  подымается
милосердный октябрьский ветер, шелестя листвой и морща  поверхность  воды,
так что гагары не видно и не слышно, хотя ее враги озирают пруд в  бинокли
и сотрясают лес выстрелами. Волны  вздымаются  и  сердито  бьют  о  берег,
великодушно  беря  под  свою  защиту  всех  водоплавающих  птиц,  и  нашим
охотникам приходится отступить в город, вернуться в свои лавки и  к  своим
неоконченным делам. Но слишком часто у них бывают и удачи. Идя рано  утром
по воду, я часто видел, как величавая птица выплывала из моей бухты совсем
близко от меня. Если я пытался догнать ее в лодке, чтобы  посмотреть,  как
она будет маневрировать, она ныряла и скрывалась из виду,  так  что  я  ее
больше не видел, иногда до конца дня. Но на  поверхности  воды  я  мог  ее
догнать. Во время дождя ей обычно удавалось уйти.
   Однажды я греб вдоль северного берега в очень тихий  октябрьский  день,
именно в такой день, когда они особенно любят  садиться  на  озера,  точно
пушок молокана, и долго напрасно оглядывал  пруд  в  поисках  гагары,  как
вдруг одна из них выплыла на середину прямо впереди  меня  и  выдала  себя
диким хохотом. Я пустился за ней,  и  она  нырнула,  но  когда  вынырнула,
оказалась еще ближе  ко  мне.  Она  нырнула  снова,  но  тут  я  не  сумел
рассчитать направление, и  теперь  между  нами,  когда  она  поднялась  на
поверхность,  было  более  600  футов,  ибо  я  сам  помог  увеличить  это
расстояние; и она снова захохотала громко  и  длительно,  на  этот  раз  с
большим основанием, чем прежде. Она  маневрировала  так  искусно,  что  не
подпускала  меня  даже  на  сотню  футов.  Каждый  раз,   показываясь   на
поверхности,  она  поворачивала  голову  во  все   стороны,   хладнокровно
осматривала воду и сушу и, видимо, выбирала направление,  чтобы  вынырнуть
там,  где  водный  простор  был  всего  шире,  а  лодка  -  всего  дальше.
Удивительно, как быстро она принимала  решение  и  осуществляла  его.  Она
сразу завела меня на самую широкую часть пруда, и выманить ее оттуда никак
не удавалось. Пока она обдумывала свой ход, я старался его  разгадать.  На
гладкой поверхности пруда разыгралась интересная партия -  человек  против
гагары. Шашка противника неожиданно ныряет под доску, а тебе надо  сделать
такой ход, чтобы очутиться возможно  ближе  к  месту,  где  она  вынырнет.
Иногда она вдруг появлялась с другой стороны, и было ясно, что она  ныряла
под лодку. Она была так неутомима и так долго могла оставаться под  водой,
что сколько бы она ни плыла, она тотчас же могла снова погрузиться в воду,
и тогда никто не сумел бы угадать, в  каком  месте  глубокого  пруда,  под
гладкой поверхностью она скользит, как рыба,  потому  что  у  нее  хватало
времени и способности нырнуть до дна в самом глубоком месте. Говорят,  что
в озерах штата Нью-Йорк случалось ловить гагар  на  глубине  80  футов  на
крючки для форели - правда, Уолден еще глубже. Как должны удивляться  рыбы
при виде этого нескладного посетителя из другого мира, плывущего среди  их
стай! Однако же она, как видно, так же хорошо знала дорогу под водой,  как
и на поверхности, а плыла там гораздо быстрей. Раз или два я  увидел  рябь
там, где она приближалась к поверхности,  на  миг  высовывала  голову  для
разведки и тотчас ныряла снова. Оказалось, что мне лучше  класть  весла  и
ждать ее появления, чем пытаться рассчитать, где она вынырнет; много  раз,
когда я напряженно высматривал  ее  впереди  себя,  ее  дьявольский  хохот
раздавался у меня за спиной. Но  отчего,  проявив  столько  хитрости,  она
всякий раз, появляясь над водой, выдавала себя этим громким хохотом? Ее  и
без того выдавала издали ее белая грудь. Я решил, что это  глупая  гагара.
Кроме того, когда она всплывала, я  слышал  плеск  воды,  и  это  тоже  ее
выдавало. Но спустя час она была все так же свежа, ныряла так же  проворно
и уплывала еще дальше.  Удивительно,  как  спокойно  она  уплывала,  когда
выходила на поверхность, работая  под  водой  перепончатыми  лапами.  Чаще
всего она издавала свой демонический хохот, чем-то все же похожий на  крик
водяных птиц; но изредка, когда ей удавалось надуть меня особенно  успешно
и выплыть подальше, она испускала долгий вой, больше  похожий  на  волчий,
чем на птичий - точно волк прильнул мордой к земле и нарочно завыл. Это  и
есть ее настоящий крик - быть может, самый дикий из всех  здешних  звуков,
далеко  разносящийся  по  лесу.  Я  решил,  что  она  смеется  над  моими,
стараниями, до того она  уверена  в  своих  силах.  Небо  к  тому  времени
затянуло тучами, но пруд был так спокоен, что я видел, где  она  разбивает
водную гладь, даже когда не слышал ее. Ее белая грудь и тишина в воздухе и
на воде - все было против нее. Наконец, вынырнув футах  в  шестистах,  она
испустила вой, точно взывая к богу всех гагар, - и тотчас же подул ветер с
востока, по воде пошла рябь, все затянуло сеткой мелкого дождя;  я  решил,
что молитва гагары услышана и ее  бог  разгневан  на  меня,  и  я  дал  ей
скрыться на взволнованной поверхности.
   Осенью я часами  следил  за  хитроумными  галсами  и  поворотами  уток,
державшихся на середине пруда, подальше  от  охотников,  -  эти  трюки  не
понадобились бы  им  в  заболоченных  речных  заливах  Луизианы.  Если  их
вынуждали взлетать, они делали над прудом круги  на  значительной  высоте,
где они казались черными точками и могли обозревать другие пруды и реку, а
когда я уже думал, что они  давно  улетели,  они  наискось  опускались  на
дальнюю, безопасную часть пруда; но что, кроме безопасности, они  находили
на середине Уолдена, я не знаю - разве что они любят его воду  по  той  же
причине, что и я.



НОВОСЕЛЬЕ

   В октябре я ходил за виноградом на приречные луга  и  набирал  гроздья,
отличавшиеся более  красотой  и  ароматом,  чем  вкусовыми  качествами.  Я
любовался также - хотя и  не  собирал  ее  -  ягодами  клюквы,  маленькими
восковыми  драгоценностями,  жемчужно-румяными  сережками,  оброненными  в
траву, которые фермер сгребает уродливыми граблями, взъерошивая весь  луг,
грубо меряет на бушели и доллары и продает эту награбленную в лугах добычу
Бостону и Нью-Йорку - на варенье, предназначенное для  тамошних  любителей
природы. Безжалостный мясник  так  же  выдирает  языки  бизонов  из  травы
прерий, растерзав все растение.  Красивейшими  ягодами  барбариса  я  тоже
насыщал только свой взор; зато  я  набрал  некоторый  запас  диких  яблок,
которыми пренебрег хозяин и прохожие, - они годятся в печеном виде.  Когда
поспели каштаны, я запас их полбушеля на зиму. В это  время  года  отлично
было бродить по тогдашним огромным каштановым рощам Линкольна - сейчас они
уснули вечным сном под рельсами железной дороги  -  бродить  с  мешком  за
плечами и палкой в руке, чтобы разбивать каштаны, потому что я  не  всегда
дожидался заморозков; бродить под шорох листвы и громкий ропот рыжих белок
и соек, у которых я иногда похищал полусъеденные каштаны,  зная,  что  они
отбирают только лучшие. Иной раз я влезал на дерево и  тряс  его.  Каштаны
росли и у меня за домом; одно большое дерево,  над  самым  домом,  в  пору
цветения благоухало на всю округу, но плоды почти все доставались белкам и
сойкам: последние слетались по утрам целыми стаями и выклевывали плоды  из
колючей оболочки,  прежде  чем  они  падали.  Я  отдал  это  дерево  в  их
распоряжение и стал ходить в  более  дальние  рощи,  состоявшие  из  одних
каштанов. Они неплохо заменяли хлеб. Вероятно, хлебу можно найти еще много
заменителей. Однажды, копая червей для наживки, я обнаружил земляной  орех
(Apios tuberosa), заменявший туземцам картофель, - плод почти  мифический,
так что я стал сомневаться, приходилось ли мне в детстве выкапывать и есть
его, и не приснился ли он мне во сне. Я нередко видел, но не  узнавал  его
гофрированный бархатистый красный цветок,  опирающийся  на  стебли  других
растений. С тех пор как земля стала возделываться,  он  почти  вывелся.  У
него сладковатый вкус, как у подмороженного  картофеля,  и  я  нахожу  его
вкуснее в вареном виде, чем в жареном. В  его  клубнях  я  увидел  смутное
обещание того,  что  Природа  когда-нибудь  прокормит  здесь  своих  детей
подобной простой пищей. В наши дни откормленного скота и колосящихся полей
этот  скромный  корнеплод,  некогда  "тотем"  индейского  племени,  совсем
позабыт или известен только как  цветок.  Но  стоит  Природе  снова  здесь
воцариться,  и  роскошные  прихотливые  английские  злаки,  оставшись  без
присмотра человека, вероятно, будут  вытеснены  множеством  соперников,  и
ворон отнесет последнее зерно кукурузы на великое поле индейского бога  на
юго-западе, откуда он, говорят, некогда принес его;  а  почти  исчезнувший
земляной орех, не боящийся заморозков и сорняков, возродится  и  войдет  в
силу, докажет, что он здесь - свой, и вернет себе славу главного кормильца
охотничьего  племени.  Должно  быть,  его   создала   и   даровала   людям
какая-нибудь индейская Церера или Минерва,  а  когда  здесь  наступит  век
поэзии, его листья и гроздья клубней будут изображаться нашим искусством.
   Уже к 1 сентября я заметил на дальнем берегу пруда, на  мысу,  у  самой
воды, там, где расходятся из одного корня белые стволы трех осин,  два-три
совершенно красных молодых клена. О, эти краски! Как много дум они наводят
(*233). С каждой неделей деревья  постепенно  проявляли  свой  характер  и
любовались на себя в гладком зеркале пруда.  Каждое  утро  хранитель  этой
галереи заменял одну из старых картин какой-нибудь новой,  более  яркой  и
гармонической по колориту.
   В октябре к моей хижине тысячами слетались осы, как на зимнюю квартиру,
и садились с внутренней стороны на окна или на стены, иной  раз  отпугивая
моих гостей. По утрам, когда они от холода цепенели, я  выметал  часть  их
наружу, но не очень старался от них избавиться; мне даже льстило, что  они
считали мой дом столь  завидным  приютом.  Они  не  причиняли  мне  особых
неудобств, хотя и спали со мной; а потом они постепенно скрылись, не  знаю
уж в какие щели, спасаясь от зимы и настоящих холодов.
   Я тоже, подобно осам, прежде чем окончательно уйти на зимовку в ноябре,
облюбовал  северо-восточный  берег  Уолдена,  где  солнце,  отражаясь   от
соснового леса и каменистого берега, грело,  как  камин;  а  ведь  гораздо
приятнее  и  здоровее  греться,  пока  возможно,  под   солнцем,   чем   у
искусственного огня. И я  грелся  у  еще  тлеющего  костра,  который  лето
оставило после себя, как ушедший охотник.
   Когда я начал класть печь, я изучил искусство кладки. Кирпичи мои  были
не новые, и требовалось очищать их лопаткой, так  что  я  немало  узнал  о
качествах и кирпича, и лопаток. Известковый раствор на них  был  50-летней
давности, и говорят, что он еще продолжал твердеть, но  это  одно  из  тех
мнений, которые люди любят повторять, не  заботясь  об  их  достоверности.
Сами эти мнения с годами твердеют и держатся  все  крепче,  так  что  надо
немало колотить лопаткой, чтобы  очистить  от  них  какого-нибудь  старого
умника. В  Месопотамии  многие  деревни  выстроены  из  отличного  старого
кирпича, добытого, на развалинах Вавилона,  а  ведь  на  них  раствор  еще
старше и, вероятно, крепче. Как бы то  ни  было,  меня  поразила  крепость
стали, которая выдерживала столько сильнейших ударов. Из моих  кирпичей  и
раньше была сложена печь, хотя я и не прочел на них  имени  Навуходоносора
(*234);  поэтому  я  старался  выбрать  побольше  именно  уже  послуживших
кирпичей, чтобы сэкономить труд; промежутки я закладывал камнями с  берега
пруда, а раствор замешал на белом песке, взятом оттуда  же.  Больше  всего
времени я потратил на очаг, ибо это - сердце дома. Я работал так неспешно,
что, начав с утра, к вечеру выложил лишь несколько дюймов  в  вышину;  это
возвышение послужило мне подушкой, но  не  помню,  чтобы  от  нее  у  меня
заболела  шея.  Шея  у  меня  действительно  не  любит  гнуться,  но   это
свойственно мне уже давно. В то время я на две недели приютил у себя поэта
(*235), и надо было подумать, где его поместить. Он взял с собой нож, хотя
и у меня их было два, и мы чистили их, втыкая в землю. Он  делил  со  мной
тяготы стряпни. Приятно было видеть, как постепенно росла моя прочная печь
- пускай медленно, зато  надолго.  Печь  -  это  своего  рода  независимое
сооружение, стоящее на земле и  подымающееся  над  домом  к  небесам.  Она
остается иногда и после того, как  дом  сгорел,  и  тогда  ее  важность  и
независимость становятся очевидны. Я начал сооружать ее в  конце  лета.  А
сейчас был ноябрь.
   Северный ветер уже начал студить воду,  хотя  для  этого  ему  пришлось
упорно дуть несколько недель - так  глубок  наш  пруд.  Когда  я  стал  по
вечерам топить печь, тяга была особенно хороша,  благодаря  многочисленным
щелям между досками. И все же я провел  немало  приятных  вечеров  в  этом
прохладном помещении, где стены  были  из  неструганых  сучковатых  досок,
потолок - из не очищенных от коры балок.  Мой  дом  нравился  мне  гораздо
меньше после того, как я его оштукатурил, хотя, надо признаться,  он  стал
удобнее. Разве не следует всем жилым помещениям быть достаточно  высокими,
чтобы под кровлей сгущался сумрак, и по балкам  вечерами  могли  играть  и
перебегать тени? Они больше говорят  воображению,  чем  фрески  или  самая
дорогая обстановка. Свой дом я начал по-настоящему  обживать  лишь,  когда
стал искать в нем не только крова, но и тепла. У  меня  была  пара  старых
таганов, чтобы класть дрова, и очень приятно было смотреть, как на  очаге,
сложенном моими руками, собиралась копоть, и я помешивал в огне с  большим
правом и удовлетворением, чем  обычно.  Дом  мой  был  мал,  и  я  не  мог
пригласить туда эхо, но он казался больше оттого,  что  состоял  всего  из
одной комнаты и стоял уединенно. Все  было  тут  вместе:  кухня,  спальня,
гостиная и столовая; все приятное, что имеют  от  дома  родители  и  дети,
хозяева и слуги, получал я сам. Катон  говорит,  что  глава  семьи  (pater
familias) должен иметь в своем сельском доме "cellam  oleariam,  vinariam,
dolia multa, uti lubeat  caritatem  expectare,  et  rei,  et  virtuti,  et
gloriae erit", т.е. "погреб для масел и вин, притом побольше бочек,  чтобы
быть спокойным, если наступят трудные времена; и это послужит ему к выгоде
и чести и славе" (*236). У меня в погребе была мерка картофеля, около двух
кварт гороха, зараженного долгоносиком, а на полке - немного риса,  кувшин
патоки и по четверти бушеля ржаной и кукурузной муки.
   Мне иногда рисуется  в  мечтах  более  просторный  и  людный  дом,  дом
Золотого  века,  выстроенный  прочно,  без  пряничных  украшений,  который
состоял бы всего из одной  комнаты  -  большой,  поместительной  залы  без
потолка и штукатурки, чтобы балки и обрешетины  держали  над  ней  как  бы
нижнее небо - защиту от дождя и снега; где, войдя, вы кланяетесь почтенной
стропильной бабке, а  переступая  порог,  -  поверженному  Сатурну  (*237)
прежней династии; дом высокий, как  пещера,  где  надо  поднять  факел  на
шесте,  чтобы  разглядеть  кровлю;  где  можно  поселиться  в  камине,   в
углублениях окон или на лавках вдоль стен, одним - в одном конце обширного
покоя, другим - в другом, а если вздумается, то  и  на  балках,  вместе  с
пауками; дом, куда попадаешь сразу же, как  откроешь  входную  дверь,  без
всяких церемоний; где усталый путник может помыться, поесть,  побеседовать
и уснуть, все в одном месте; убежище, которому радуешься в ненастную ночь;
дом, где есть все необходимое для дома и ничего для  домашнего  хозяйства;
где можно сразу обозреть все богатства и все нужное  висит  на  гвоздиках;
где у вас и кухня, и кладовая, и гостиная, и спальня, и склад,  и  чердак,
где найдется  такая  нужная  вещь,  как  бочонок  или  лестница,  и  такое
удобство, как стенной  буфет;  где  можно  слышать,  как  кипит  горшок  и
приветствовать огонь, на котором варится ваш обед, и печь, где  выпекается
ваш хлеб; где главным украшением служит необходимейшая утварь; где никогда
не угасает ни  огонь,  ни  веселость  хозяйки;  где  вас  могут  попросить
подвинуться, чтобы кухарка могла слазить в погреб через люк, и поэтому  не
надо топать ногой, чтобы определить, что под вами  -  земля  или  пустота.
Дом, весь видный внутри, как птичье гнездо, где нельзя войти  с  переднего
крыльца и выйти с заднего, не встретившись с кем-нибудь из обитателей; где
гостю предоставляется весь дом, а не одиночная камера в какую-нибудь  одну
восьмую его площади, в которой его просят быть "как дома", -  в  одиночном
заключении. В наше время хозяин не допускает  вас  к  _своему_  очагу;  он
заказывает  печнику  особый  очаг  для  вас,  где-нибудь  в   проходе,   и
гостеприимство состоит в том, чтобы держать  вас  _на  расстоянии_.  Кухня
облечена такой тайной, словно он намерен вас отравить. Я знаю, что побывал
во многих частных владениях, откуда меня могли законно попросить о выходе,
но что-то не помню, чтобы бывал во многих домах. Я мог  бы,  если  бы  мне
было по пути, навестить в своей старой одежде короля с королевой, если  бы
они жили простой жизнью в таком доме, как я описал; но если я когда-нибудь
попаду в современный дворец, мне захочется  только  одного:  пятясь  задом
(*238), поскорее оттуда выбраться.
   В  наших  гостиных  самый  язык  теряет  свою  силу  и  вырождается   в
бессмысленную болтовню - так далека наша жизнь от его основ и так  холодны
метафоры и тропы, успевающие остыть,  пока  доставляются  на  подъемниках:
иными словами, гостиная бесконечно далека от кухни и мастерской. Да и обед
обычно  бывает  лишь  иносказанием.  Выходит,  что  только  дикарь   живет
достаточно близко к Природе и Истине, чтобы заимствовать у  них  тропы.  А
может ли ученый, живущий где-нибудь на северо-западной территории  или  на
острове Мэн, определить, что принадлежит кухне, а что гостиной?
   Впрочем, лишь один-два из моих гостей  отважились  когда-либо  остаться
отведать моего пудинга на скорую руку; видя приближение этого события, они
предпочитали скорый уход, словно оно грозило потрясти  дом  до  основания.
Однако он выдержал немало таких пудингов.
   Я не штукатурил стен, пока не начались морозы. Для этого я  доставил  с
другого берега самый белый и чистый песок; я привез его в лодке - а в  ней
я готов плыть и гораздо дальше, если бы понадобилось. Предварительно я  со
всех сторон покрыл дом дранкой. Прибивая ее, я с  удовольствием  убедился,
что умею всадить гвоздь одним ударом молотка; накладывать  штукатурку  мне
тоже хотелось быстро и аккуратно. Я вспомнил одного самонадеянного малого,
который любил разгуливать по поселку в праздничной одежде и давать рабочим
советы. Решившись однажды перейти от слов к делу, он засучил рукава,  взял
"соколок", набрал на лопатку  раствора,  самодовольно  взглянул  вверх  на
стену и смело занес руку, но тут  же,  к  полному  своему  замешательству,
вывалил все содержимое лопатки на свою нарядную рубашку. Я вновь  убедился
в удобстве и экономичности штукатурки,  которая  так  хорошо  защищает  от
холода и придает дому такую красивую законченность, и узнал на  опы