платье за платьем, наподобие экзогенных  растений,  растущих
путем наружных добавлений. Наше верхнее, чаще всего нарядное платье, - это
эпидерма, или ложная кожа, не связанная с нашей жизнью; ее  можно  местами
содрать, не причинив особого вреда; наша плотная одежда, которую мы  носим
постоянно, - это наша клетчатка, или cortex, а рубашка - это  наша  liber,
или склеренхима, которую нельзя снять, чтобы не окольцевать человека, т.е.
не погубить его. Думаю, что все народы, хотя бы в  известное  время  года,
носят нечто подобное рубашке. Человеку следует  быть  одетым  так  просто,
чтобы он мог найти себя в темноте; и жить так просто, чтобы быть  готовым,
если неприятель возьмет его город, уйти оттуда, подобно древнему  философу
(*26),  с  пустыми  руками  и  спокойной  душой.  Одна  плотная  одежда  в
большинстве случаев лучше трех  тонких,  а  дешевая  одежда  действительно
доступна большинству.  Теплое  пальто  стоит  пять  долларов  и  прослужит
столько же лет; за  два  доллара  можно  купить  грубошерстные  брюки,  за
полтора - сапоги из коровьей кожи, за четверть доллара - летнюю шапку,  за
шестьдесят два с половиной цента - зимнюю, а еще лучше сделать ее  самому,
и это обойдется почти даром. Неужели бедняк,  одевшись  таким  образом  на
деньги, _добытые своим трудом_, не найдет умных  людей,  которые  воздадут
ему должное уважение?
   Когда я пытаюсь заказать себе  одежду  определенного  фасона,  портниха
важно говорит мне: "Таких сейчас никто  не  носит",  не  уточняя,  кто  не
носит, и словно повторяя слова авторитета, безличного как Рок. Мне  трудно
заказать себе то, что мне надо, потому что она  просто  не  верит,  что  я
говорю всерьез и действительно могу быть так  неблагоразумен.  Услышав  ее
торжественную фразу, я погружаюсь в раздумье,  повторяя  про  себя  каждое
слово в отдельности, пытаясь добраться до сущности и уяснить себе, кем мне
приходятся эти _Никто_ и почему  они  так  авторитетны  в  вопросе,  столь
близко меня касающемся. И мне хочется ответить ей так  же  торжественно  и
таинственно,  не  уточняя,  кто  такие  "никто":  "Да,  действительно,  до
недавних пор никто не носил, но сейчас начали". К чему  ей,  спрашивается,
обмерять меня, если она измеряет не мой характер, а  только  ширину  плеч,
точно я - вешалка? Мы поклоняемся не Грациям и не Паркам, а Моде. Это  она
со всей авторитетностью прядет, ткет и кроит для  нас.  Главная  парижская
обезьяна нацепляет дорожную каскетку, и  вслед  за  ней  все  американские
обезьяны проделывают то же самое. Я иной раз отчаиваюсь хоть в  чем-нибудь
добиться от людей простоты и честности. Для этого людей сперва пришлось бы
положить под мощный пресс, чтобы выжать из них  старые  понятия,  да  так,
чтобы они не скоро опомнились и встали на ноги; а там, смотришь, среди них
опять оказался бы кто-нибудь с червоточиной, а  откуда  взялся  червь,  из
какого он вывелся яичка - неизвестно, ибо эти вещи не выжечь даже огнем, и
все труды окажутся напрасными. Не будем, впрочем, забывать, что египетская
пшеница была сохранена для нас мумией.
   В общем, едва ли кто станет утверждать, что у нас или в  другой  стране
искусство одеваться действительно поднялось до уровня искусства. Пока  еще
люди носят  что  придется.  Подобно  морякам,  потерпевшим  крушение,  они
надевают то, что находят на берегу, а несколько отдалившись в пространстве
или во времени, смеются друг над  другом.  Каждое  поколение  смеется  над
модами предыдущего, но благоговейно следует новым. Костюм Генриха VIII или
королевы Елизаветы мы находим таким же  смешным,  как  если  бы  они  были
монархами Каннибальских  островов.  Всякий  костюм  отдельно  от  человека
выглядит жалким или  нелепым.  Только  серьезный  взор,  выглядывающий  из
одежды, и искреннее сердце, которое под ней бьется, только это  сдерживает
смех и освящает любую одежду. Если у Арлекина случится приступ колик,  его
наряду придется разделить с ним все его неприятности. Когда солдат  сражен
ядром, его лохмотья приобретают величие царского пурпура.
   Детское и  дикарское  пристрастие  мужчин  и  женщин  к  новым  фасонам
заставляет многих, сощурясь, вертеть калейдоскоп,  выбирая  сочетание,  на
которое сегодня будет спрос. Фабриканты знают, что этот вкус -  одна  лишь
причуда. Из двух рисунков ткани,  различающихся  лишь  несколькими  нитями
того или иного цвета,  один  расходится  быстро,  другой  залеживается  на
полках, а на следующий сезон именно второй часто оказывается более модным.
Татуировка в сравнении с этим не столь отвратительна, как принято  считать
Ее не назовешь варварством только потому что рисунок врезан в  кожу  и  не
может быть изменен.
   Я не могу поверить, что наша фабричная система является лучшим способом
одевать людей. Положение  рабочих  с  каждым  днем  становится  все  более
похожим на то, что мы видим в Англии, и  удивляться  тут  нечему  -  ведь,
насколько я слышу и вижу главная цель этой системы не в  том,  чтобы  дать
людям прочную и  пристойную  одежду,  а  только  в  том,  чтобы  обогатить
фабрикантов. Люди в конце концов  добиваются  только  того,  _что_  ставят
своей целью. Поэтому, хотя бы их и ждала на первых порах неудача, им лучше
целить выше.
   Что касается Крова, я не отрицаю, что в наше время  он  стал  жизненной
потребностью, хотя можно привести примеры, когда люди  подолгу  обходились
без него, даже в более холодных краях, чем наш. Сэмюэл Лэнг  (*27)  пишет,
что "лапландец в одежде из шкур, натянув меховой мешок на голову и  плечи,
может много ночей проспать на снегу, при  морозе,  от  которого  погиб  бы
человек в любой шерстяной одежде". Он сам видел как они спали. При этом он
добавляет "Они не крепче других людей". Но человек, очевидно, очень  давно
обнаружил все удобства крова и создал  понятие  "домашнего  уюта"  которое
вначале относилось, вероятно, именно больше к дому, чем к семье, хотя  оно
едва ли могло иметь большое значение в тех широтах, где кров нужен  только
зимой или в период дождей, а в  течение  двух  третей  года  не  требуется
ничего, кроме зонтика. Даже в нашем климате в летнее время дом был некогда
нужен лишь в качестве ночного укрытия.  В  индейской  письменности  вигвам
обозначал  дневной  переход,  и  ряд   этих   вигвамов,   вырезанных   или
нарисованных   на   древесной   коре,   показывал,   сколько   раз    люди
останавливались на ночлег. Человек не сотворен таким уж могучим, чтобы ему
не требовалось сузить  окружающий  его  мир  и  отгородить  себе  какое-то
укрытие. Сперва он жил обнаженный, под открытым небом, но  если  это  было
достаточно приятно в ясную, теплую погоду и в дневное время, то  дождливый
сезон или зима, не говоря уже о жгучем  тропическом  солнце,  погубили  бы
человеческий род в самом начале, если  бы  он  не  поспешил  укрыться  под
кровом. Адам  и  Ева,  согласно  преданию,  обзавелись  лиственным  кровом
раньше, чем одеждой. Человеку  был  нужен  дом  и  тепло  -  сперва  тепло
физическое, потом тепло привязанностей.
   Мы можем представить себе, как однажды, в период детства  человечества,
некий предприимчивый смертный нашел  убежище  в  расселине  скалы.  Каждый
ребенок заново открывает мир, вот почему он любит бывать вне дома, даже  в
дождь и холод. Он играет  в  домик,  как  и  в  лошадки,  потому  что  это
инстинкт. Кто не помнит, с каким  интересом  мы  рассматривали  в  детстве
нависшую скалу и все, что напоминало пещеру? Это проявлялся еще живущий  в
нас инстинкт наших далеких первобытных предков. От  пещеры  мы  перешли  к
кровлям из пальмовых листьев, из коры и ветвей, из натянутого  холста,  из
травы и соломы, досок и щепы, камней и черепицы. Теперь мы не  знаем,  что
значит жить под открытым небом, и жизнь наша стала домашней больше, чем мы
думаем. От домашнего очага до поля -  большое  расстояние.  Нам,  пожалуй,
следовало бы проводить побольше дней и ночей так, чтобы ничто не заслоняло
от нас звезды, и поэту не всегда слагать свои поэмы под крышей, и  святому
не укрываться под ней постоянно. Птицы не поют в пещерах,  а  голубики  не
укрывают свою невинность в голубятнях.
   Но уж если вы хотите построить себе дом, не мешает  приложить  к  этому
немного американского здравого смысла, а не то  вы  окажетесь  в  работном
доме, в лабиринте без выхода,  в  музее,  богадельне,  тюрьме  или  пышной
усыпальнице. Вдумайтесь, как немного надо, чтобы соорудить кров. Я видел в
здешних краях индейцев племени Пенобскот,  живших  в  палатках  из  тонкой
хлопчатобумажной ткани, когда кругом почти на фут лежал снег, и думал, что
они были бы рады еще более глубокому снегу, который лучше защищал бы их от
ветра. Размышляя над тем, как мне честно заработать на жизнь и при этом не
лишить себя свободы для своего истинного призвания, - раньше  этот  вопрос
тревожил  меня  еще  больше,  ибо  сейчас  я,  к  сожалению,  стал   менее
чувствителен, - я часто поглядывал  на  большой  ларь  у  железнодорожного
полотна, шесть футов на три, куда рабочие убирали на ночь свой инструмент,
и думал, что каждый, кому приходится туго, мог  бы  приобрести  за  доллар
такой ящик, просверлить в нем несколько отверстий для воздуха и забираться
туда в дождь и ночью; стоит захлопнуть за собой крышку, чтобы свободу духа
обрести, и вольность и любовь (*28). Это казалось мне далеко не худшей  из
возможностей, и ею не следовало бы пренебрегать.  Можешь  ложиться  спать,
когда вздумается, а выходя, не бояться, что землевладелец или домовладелец
потребует с тебя квартирную плату. Сколько людей укорачивает  себе  жизнь,
чтобы платить за больший и более роскошный ящик, а ведь они не замерзли бы
и  в  таком.  Я  отнюдь   не   шучу.   Экономические   вопросы   допускают
легкомысленные шутки, но шутками от них не отделаешься. Было время,  когда
крепкий и закаленный народ строил себе здесь отличные жилища почти целиком
из тех материалов, какие имелись наготове  у  Природы.  В  1674  г.  Гукин
(*29), ведавший делами индейских подданных Массачусетской колонии,  писал:
"Лучшие их дома очень плотно и тщательно кроются древесной корой,  которую
сдирают, когда дерево наливается соком, и сразу же спрессовывают  крупными
кусками, пока она зеленая. Дома похуже крыты циновками,  которые  плетутся
из особого камыша; они тоже достаточно теплы и не протекают, хотя и не так
хороши, как первые... Я видел постройки, достигавшие 60 и даже 100 футов в
длину и 30 в ширину... Я часто ночевал в вигвамах, и  они  оказывались  не
менее теплы, чем  лучшие  английские  дома".  Он  добавляет,  что  вигвамы
обыкновенно устланы и обтянуты внутри вышитыми циновками прекрасной работы
и обставлены разнообразной домашней утварью. Индейцы  додумались  даже  до
того, что регулировали силу ветра с помощью  особого  отверстия  в  крыше,
завешанного циновкой, к которой подвязывалась веревка. Такое жилище  можно
построить самое большее за день - два, а  разобрать  и  снова  собрать  за
несколько часов, и у каждой семьи есть свое жилище, или хотя бы  отдельная
часть его.
   У  дикарей  каждая  семья  имеет  кров,   не   хуже   чем   у   других,
удовлетворяющий простейшим потребностям. У птиц есть  гнезда,  у  лисиц  -
норы, у дикарей - вигвамы, а современное цивилизованное общество, скажу не
преувеличивая, обеспечивает кровом не  более  половины  семей.  В  крупных
городах,  где  цивилизация  победила  окончательно,  число  имеющих   кров
составляет очень малую долю. Остальные  ежегодно  платят  за  эту  внешнюю
оболочку, ставшую необходимой и зимой, и летом, такие деньги,  на  которые
можно приобрести целый поселок индейских вигвамов, и из-за этого  живут  в
нужде всю свою жизнь. Я не  намерен  особо  доказывать  невыгоды  наемного
жилья  по  сравнению  с  собственным,  но  очевидно,  что   дикарь   имеет
собственное жилище  потому,  что  это  дешево,  а  цивилизованный  человек
снимает квартиру обычно потому, что не может позволить  себе  собственной,
да и наемная в конце концов оказывается  ему  не  по  карману.  Да,  могут
ответить мне, зато за эту плату бедняк в  цивилизованной  стране  получает
жилище, которое по сравнению с хижиной дикаря может считаться дворцом.  За
ежегодную плату в размере от 25 до 100 долларов - таковы цены  в  сельских
местностях - он  пользуется  всеми  усовершенствованиями,  достигнутыми  в
течение столетий: просторными комнатами, чисто окрашенными  и  оклеенными,
румфордовскими  печами  (*30),  штукатуркой,   жалюзи,   медным   насосом,
пружинным  замком,  удобным  погребом  и  многим  другим.  Но  отчего   же
получается, что тот, кто якобы пользуется всеми этими благами, оказывается
_бедняком_, а  лишенный  их  дикарь,  по  своим  понятиям  -  богат?  Если
утверждать, что цивилизация действительно улучшает условия жизни,  -  а  я
думаю, что это так, хотя истинными ее выгодами пользуются только  мудрецы,
- тогда надо доказать, что она улучшила и жилища, не повысив их стоимости;
а стоимость вещи я измеряю количеством жизненных сил, которое надо  отдать
за нее - единовременно или постепенно. В наших местах дом стоит в  среднем
около восьмисот долларов, и, чтобы отложить такую  сумму,  рабочий  должен
затратить 10-15 лет жизни, даже если он не обременен  семьей.  За  средний
заработок я беру доллар  в  день,  потому  что,  если  некоторые  получают
больше, то другие получают меньше, - вот и выходит, что он тратит  большую
часть жизни, пока заработает себе на вигвам. А если он снимает его,  то  я
не знаю, какое из зол меньше. Мудро ли поступит дикарь, если  он  на  этих
условиях сменит свой вигвам на дворец?
   Можно догадаться, что я свожу почти всю выгоду от  приобретенной  впрок
ненужной собственности к тому, что таким образом можно отложить деньги  на
похороны. Но, может быть, человек не обязан  сам  себя  хоронить?  Тем  не
менее это указывает на существенное отличие  цивилизованного  человека  от
дикаря; не  сомневаюсь,  что  имелось  в  виду  наше  благо,  когда  жизнь
цивилизованного народа стала  _системой_,  при  которой  жизнь  отдельного
человека в значительной степени растворена  в  общей  цели:  сохранении  и
совершенствовании  всей  расы.  Я  хочу  только  показать,   какой   ценой
достигается сейчас это преимущество, и предложить устроить нашу жизнь так,
чтобы сохранить все преимущества и устранить недостатки.  Зачем  говорить:
"Нищих вы всегда имеете с собою", или "Отцы ели кислый виноград, а у детей
на зубах оскомина" (*31)?
   "Живу я! - говорит господь бог, - не будут  вперед  говорить  пословицу
эту в Израиле.
   Ибо вот, все души мои: как душа отца, так  и  душа  сына  -  мои,  душа
согрешающая, та умрет" (*32).
   Глядя на своих соседей - конкордских фермеров, живущих во всяком случае
не хуже других слоев населения, - я вижу, что им приходится  работать  20,
30 и 40 лет, чтобы действительно стать владельцами своих ферм, которые они
или наследуют вместе с закладными, или покупают на деньги, взятые  взаймы.
Треть их труда идет на оплату дома, но обычно они  так  и  не  выплачивают
всей суммы. Правда, долги иногда превышают стоимость самой фермы, так  что
она становится величайшим бременем, и все-таки на нее находится наследник,
хотя он и говорит, что знает ей цену. Расспросив податных инспекторов, я с
изумлением узнал, что они затрудняются назвать в городе  дюжину  людей,  у
которых ферма не была бы обременена долгами.  Историю  этих  усадеб  лучше
всего узнавать в банке, где они заложены. Человек,  сполна  расплатившийся
за ферму только собственным трудом на ней, - это такая редкость,  что  вам
его сразу укажут. Таких едва ли наберется трое во всем  Конкорде.  Если  о
торговцах говорят, что огромное большинство их - 97  из  100  -  наверняка
разоряется, то это относится и к фермерам. Правда,  банкротство  торговца,
как правильно заметил один из них, большей частью  не  является  настоящим
денежным крахом, а лишь попыткой уклониться от выполнения  затруднительных
обязательств,  т.е.  крахом  моральным.  Но  ведь  это  только  бесконечно
ухудшает картину и к тому же наводит на мысль, что и остальные  трое  едва
ли спасают свои души и что они терпят крах в худшем  смысле,  чем  честные
банкроты. Банкротство и отказ от обязательств - вот та  доска,  с  которой
наша цивилизация совершает большую часть своих прыжков, тогда  как  дикарь
стоит на другой доске, совсем не упругой: это - голод. А между тем  у  нас
ежегодно с большой _торжественностью_ устраивается  Миддлсекская  выставка
скота,  и  можно  подумать,  что  все  части  сельскохозяйственной  машины
находятся в полной исправности.
   Фермер пытается решить проблему пропитания, но решает  ее  по  формуле,
более сложной, чем сама проблема. Чтобы заработать на шнурки для башмаков,
он торгует целыми стадами. Он весьма искусно  ставит  капкан  с  тончайшей
пружиной, надеясь добыть себе обеспеченность и независимость, и тут же сам
попадает в него ногой. Вот причина его бедности; по той же причине  и  все
мы лишены множества благ, доступных дикарю,  хоть  и  окружены  предметами
роскоши. Как говорит Чапмен:

   Людское суетное мненье
   Во имя благ земных
   Небесной радостью пренебрегает (*33).

   А когда фермер  становится  владельцем  дома,  он  может  оказаться  не
богаче, а беднее, потому что дом завладевает им. Я считаю, что Момус (*34)
справедливо критиковал  дом,  построенный  Минервой,  когда  говорил,  что
"напрасно она не поставила его на колеса, чтобы можно  было  удаляться  от
плохого соседства".  Это  можно  сказать  и  про  наши  дома,  -  они  так
громоздки, что часто оказываются скорее тюрьмами, чем жилищами;  а  дурные
соседи, которых следует избегать, это мы сами, со всей нашей подлостью. Я,
по крайней мере, знаю несколько здешних семей, которые много  лет  мечтают
продать свои дома на окраине и перебраться в поселок, но так и  не  смогли
осуществить это, и освободит их только смерть.
   Допустим даже, что _большинству_ удается, наконец, приобрести или снять
современный дом со всеми удобствами. Но цивилизация, улучшая наши дома, не
улучшила  людей,  которым  там  жить.  Она  создала  дворцы,  но   создать
благородных рыцарей  и  королей  оказалось  труднее.  _А  если  стремления
цивилизованного человека не выше, чем у дикаря, если большую  часть  своей
жизни он тратит лишь на удовлетворение первичных, низменных  потребностей,
почему жилище его должно быть лучше?_
   Ну, а как обстоит с несчастным  _меньшинством_?  Оказывается,  что  чем
больше некоторые возвысились над  дикарями  в  отношении  внешних  условий
жизни, тем больше принижены другие по сравнению  с  ними.  Роскошь  одного
класса уравновешивается нищетой другого.  С  одной  стороны  -  дворец,  с
другой - приют для нищих и "тайные  бедняки"  (*35).  Бесчисленных  рабов,
строивших пирамиды для погребения фараонов, кормили чесноком, а  хоронили,
вероятно, кое-как. Каменщик, выложив карнизы дворца, возвращается  вечером
в лачугу, которая, может статься, хуже индейского вигвама.  Ошибочно  было
бы думать, что если в стране существуют обычные признаки цивилизации, то в
ней не может быть огромных масс населения, низведенных до уровня  дикарей.
Я сейчас говорю о деградации бедняков, а не богачей. Чтобы увидеть ее, мне
достаточно заглянуть в лачуги, выстроенные вдоль всей  железной  дороги  -
этого последнего достижения  цивилизации;  я  ежедневно  вижу  там  людей,
живущих в конурах, где дверь всю зиму стоит открытой, чтобы впустить  хотя
бы луч света, где не видно дров и трудно даже вообразить их, где старые  и
молодые одинаково сутулы, потому что вечно ежатся от холода и страданий  и
не  в  состоянии  развиться  ни  физически,  ни  духовно.  Да,  не  мешает
приглядеться  к  жизни  того  класса,  чьим  трудом   осуществляются   все
достижения нашего века. В большей или  меньшей  степени  таково  положение
всех рабочих Англии, этого всемирного работного дома.  Я  мог  бы  назвать
также и Ирландию, которая считается  цивилизованной  страной,  потому  что
населена белыми людьми.