и повезли. Места все знакомые. Привезли
в городской парк: вроде штаб какой-то и вокруг  машины  всякие  ("Смотри!").
Стали допрашивать. Но я свое гну:  "Шел  домой,  на  Рабочий  проспект,  ищу
мать". Снова посадили на мотоцикл и повезли в Бритманский сад. Там  оказался
еще какой-то штаб или что-то в этом роде. Тот же  вопрос  и  тот  же  ответ.
Приказали: "Ждать!" Потом дали  ведро:  "Принеси  воды!"  Пошел  к  колонке,
никого вокруг.  Я  поставил  ведро  и,  не  торопясь,  чтобы  не  привлекать
внимания, ушел. Сделал круг по  городу.  Всюду  немцы.  Но  кто  они?  Каких
частей? Знаков различия не знаю, тоже мне разведчик!
   Потом, уже взрослым, вспоминал: ну и организаторы  разведки!  Я  примечал
только самое  простое:  где  штабы  (много  машин,  подъезжают  и  отъезжают
мотоциклисты), где батарея стоит, где  танки.  Танки  видел  только  наши  -
подбитые и сожженные. Прошел мимо своего дома, снова  пошел  к  центру,  уже
когда смеркалось спустился вниз и вышел к реке. Спрятался в  кустах  и  стал
дожидаться темноты. Только хотел подойти к берегу - патруль! Переждал. Потом
немцы еще раз прошли. После этого я  подполз  к  берегу  и  переплыл  на  ту
сторону. Долго искал свою куртку и сапоги: ночь. Нашел и бегом  через  пойму
реки на Придачу (тогда - пригород  Воронежа).  Долго  штаб  свой  искал,  не
нашел, попал в какую-то часть, куда за мной  машину  прислали  и  отвезли  к
своим, и я рассказал, где и что видел. Не помню, было ли мне страшно.  Было,
наверное, не могло не быть. Но, видимо, страх подавлялся, то ли по глупости,
то ли азартом каким-то, то ли, наоборот, расчетливостью в действиях, которая
у меня тогда вдруг проявилась.
   В следующий раз нас послали вдвоем с каким-то стариком,  с  которым  меня
познакомили перед самым походом. Я поначалу решил, что он  человек  опытный.
Но потом увидел, что ведет он себя как-то глупо. Кончился  бы  мой  поход  в
город с ним печально, но перейти линию фронта нам не удалось: там,  куда  мы
пришли (это был поселок Сельскохозяйственного института), начался бой. А был
уже день. Наткнулись мы на какую-то нашу военную часть. В  штабе,  куда  нас
привели, и понятия не имели, что существует Воронежский  гарнизон  со  своей
группой разведки. Но нам-то надо было в тыл врага. Командир объявил:  "Скоро
в атаку на танках пойдем, вас и забросим". Ничего себе, глубокая  мысль!  Во
время боя, днем, у всех на виду! Вот умник. Но тут появился  другой  офицер,
побеседовал с нами, и нас задержали. Перевезли в штаб полка,  затем  в  штаб
дивизии, а дальше уж и непонятно куда. Отпустили только  через  четыре  дня,
по-видимому, после того как связались с нашей разведгруппой.
   Через несколько дней меня снова послали  на  ту  сторону,  и  все  прошло
удачно, хотя и не без приключений.  А  вот  в  третий  раз  дело  обернулось
трагически. Началось с того, что объявился вдруг Валька  Выприцкий.  Он  был
где-то в немецком тылу, их группу обнаружили, с  трудом  они  вы-брались,  и
теперь, как он заявил,  был  на  отдыхе.  Неожиданно  нас  обоих  вызвали  к
командиру и предложили пойти в город вдвоем.
   План перехода был разработан разведчиками части, через участок которой мы
должны были переходить. Разработали хорошо, и на  рассвете  мы  были  уже  в
городе.  Ночью  полковые  разведчики  проводили  нас  в  дом,   стоящий   на
нейтральной полосе, между нашими и немцами. Дом стоял  на  окраинной  улице,
вблизи  городского  парка  (незадолго  перед  этим   наши   пытались   здесь
прорваться, и им удалось закрепиться), и, когда наступило утро, мы с Валькой
спокойно вышли из дома и направились в сторону немцев.
   Нас не задержали. Мы пошатались по улицам, немало интересного увидели.  В
частности, развешанные всюду листки немецкого приказа об  эвакуации  мирного
населения  из  города.  Внизу  листовки  было  написано:  "За  неповиновение
расстрел!" Может быть, это могло означать,  что  немцы  собираются  оставить
Воронеж? Валька меня раздражал ненужным ухарством. Подойдет вдруг на улице к
немцу и попросит прикурить. Зачем это разведчику? Я пытался его  образумить,
но он только ухмылялся: знай, мол, наших.
   Пора было возвращаться. Я настаивал на своем привычном маршруте  -  ночью
через реку, Валька же хотел вернуться тем же способом, каким  мы  пришли.  Я
стал его убеждать: одно дело, когда шли в город  -  немцы  легко  пропустили
мальчишек - "не опасны", да и не до нас им, и совсем другое, когда  к  своим
будем пробираться: могут задержать. Но Валька уперся, пришлось подчиниться -
он же старшим был назначен. Долго я потом за  это  послушание  укорял  себя:
случилось то, чего я и опасался.
   Только мы вышли на улицу перед парком, как откуда ни  возьмись  выскочили
немцы, схватили нас, крича: кто такие и куда идете? У нас за  пазухами  были
яблоки, мы стали объяснять, что рвать их ходили.  Нас  повели  на  небольшой
холмик, там стоял пулемет - и дали лопаты: копайте! Только  мы  начали,  как
вдруг с нашей стороны раздался выстрел. Я обернулся: Валька лежал с пробитой
головой. Мертвый. Началась перестрелка, немцам стало не до меня, и я сбежал.
Назад я шел через город к реке. Дождался ночи и, переплыв реку,  вернулся  к
своим. Смерть Вальки была для меня первым сильным потрясением.  До  этого  я
уже повидал немало трупов, но то были незнакомые люди, а тут  свой,  близкий
парень!
   В следующий раз город встретил меня пустотой на улицах. Жителей видно  не
было, одни немцы. Я вспомнил о немецком приказе и понял,  что  теперь  будет
очень тяжело - по улицам запросто не походишь. Пришлось пробираться дворами,
сквозь щели в заборах осматривать улицы. На это ушел весь день.  Но  кое-что
увидеть все же удалось, и уже к вечеру я  отправился  назад.  Перелез  через
очередной забор, сиганул в какой-то дворик и с  ужасом  увидел  перед  собой
двух здоровенных немцев. Может, они были не такие уж здоровенные,  но  тогда
все немцы казались мне огромными. Ну, думаю, все, попался. Но  немцы  как-то
странно, вроде бы даже виновато смотрели на меня и ничего не  предпринимали.
И в руках у каждого по мешку. Тут я сообразил:  это  же  мародеры,  меня  за
хозяина приняли и слегка растерялись. В какой-то момент было неясно, кто  из
нас попался. Однако быстро выяснилось, что попался все же  я.  Потащили  они
меня через весь город, к военному городку, подвели к какому-то дому. Похоже,
комендатура: поток людей - входят, выходят немцы, жители. Посадили  у  входа
на скамейку, велели ждать и ушли внутрь. Но ждать я  не  стал,  поднялся  со
скамейки и ушел. Опять  добрался  до  реки,  досидел  до  темноты,  переждал
патруль, переплыл реку - и к своим.
   Мой следующий, пятый, поход оказался последним. На этот раз с  мальчишкой
лет четырнадцати. Теперь  вроде  как  я  был  инструктором.  Ночью  полковые
разведчики местной воинской части через пойму проводили нас к реке. Затем мы
вдвоем переплыли на городской берег. Сориентировались в  темноте,  вышли  на
окраину. Дождались рассвета и  двинулись  дальше.  Сначала  шли  дворами.  К
середине дня  устали  по  заборам  лазить,  ростом  он  не  вышел,  мне  его
подсаживать приходилось. Шли по улице, один за другим, на расстоянии  метров
сто. Я шел впереди. Выхожу на перекресток и вижу, что по поперечной улице  с
двух сторон подходят патрули. Пока  они  меня  останавливали,  мой  напарник
успел юркнуть в подворотню. Я бежать не мог  -  пристрелят  как  миленького.
Подошли. Один из них, высокий, с эсэсовскими молниями  в  петлицах,  схватил
меня за руку, что-то крича, и повел через арку во двор. Притащил к  глубокой
яме,  поставил  к  ней  спиной,  достал  пистолет  (отчетливо   запомнилось:
почему-то не вальтер,  не  парабеллум,  а  наш  ТТ  -  опробовал?),  снял  с
предохранителя и, продолжая орать, махал им перед  моим  носом.  Я  различил
"рус шпион", "партизан", "откуда пришел"  и  понял:  пахнет  жареным,  дело,
наверно, совсем плохо, пожалуй, на этот раз не вывернуться.  С  эсэсовцем  я
еще не сталкивался (обычно с патрулями было проще: они почти приучили меня к
мысли, что убивать мальчишку немцы просто так не станут). Но и в этот момент
страха не было. Даже мелькнула мысль выбить из  его  руки  пистолет  и  дать
деру, но тут же понял: бредовая мысль, слишком здоров немец.
   Внезапно в глазах немца что-то изменилось. Я не успел испугаться,  увидел
только мушку на стволе пистолета, когда немец вытянул руку и выстрелил мне в
лицо. Я почувствовал будто удар в челюсть и  полетел  в  яму.  Упал  удачно.
Падая, перевернулся на живот и не разбился: грунт был твердый, и на дне  ямы
валялись осколки кирпичей. На какой-то момент я, наверное, потерял сознание,
но тут же очнулся и сообразил: не шевелиться, ни звука! Так  и  есть,  слышу
разговор, значит, их уже двое, немец столкнул ногой в яму кирпич, но в  меня
не попал. Переговариваясь, оба ушли со двора. Я лежал и  чувствовал  сильную
боль в подбородке и слабость во всем теле. Потом встал на дне ямы - глубоко,
метра полтора-два, как выкарабкаться? Вдруг слышу -  немцы  возвращаются!  Я
тут же рухнул лицом вниз, мгновенно приняв прежнюю позу. Они подошли к  яме,
обменялись несколькими фразами и не торопясь ушли. Я  полежал  еще  немного,
поднялся и все-таки выбрался наружу.
   Время  было  около  полудня.  Перебрался  в  соседний  двор.  Осмотрелся,
прислушался. Тишина. Чувствовал я себя плохо, видно,  крови  много  потерял.
Нашел какой-то большой деревянный ящик (похоже, мусорный), забрался в него и
решил дотемна в нем отсидеться. В темноте вылез и опять пошел вниз в сторону
реки, но вскоре почувствовал, что не добраться мне до нее этой ночью, сил не
хватает. В каком-то саду забрался в кусты и уснул.
   Утром услышал голоса, показалось - немцы. Так целый  день  и  просидел  в
кустах. Было жарко, хотелось пить, но вылезти из кустов не рискнул. Старался
даже не шевелиться. Не дай бог  сучок  под  ногой  хрустнет.  Откуда  только
терпенье взялось? Под вечер все стихло, ушли. Что  они  делали,  почему  там
оказались, голову не ломал, да и  не  способен  был  в  тот  момент  думать:
принимал все как факт. Стемнело. Через какое-то  время  осторожно  вылез  из
кустов. Опять заборы, калитки, и так  в  темноте  добрался  до  реки.  Снова
переждал патрули и тихо, без всплесков, переплыл  на  левый  берег.  Перешел
пойму и в первой же деревне (между Придачей и  Отрожками)  знаками  попросил
пить. Вид у меня, окровавленного, был,  надо  полагать,  достаточно  жалкий.
Говорить я практически не мог, лишь что-то сипел. Хозяйка поглядела на  меня
с жалостью и притащила полную кружку воды. Но вода в горло не проходила. Мне
не удалось сделать ни одного глотка.
   Пуля, как потом выяснилось,  прошла  через  подбородок  и  шею,  навылет.
Опухоль в шее мешала и  говорить,  и  пить.  Однако  через  некоторое  время
говорить я все же начал. Дотащился до своей разведгруппы, рассказал,  что  и
как было, что видел. Они мне рассказали, что напарник мой вернулся накануне.
Отвезли меня в медсанбат, а там сделали противостолбнячный укол  и  сказали,
что пищевод, наверное, перебит. Отвезли на машине  в  полевой  госпиталь,  а
оттуда решили было еще дальше переправить, кажется, в стационарный госпиталь
в Борисоглебске. Ждали самолета. К этому времени я начал приходить в чувство
и возомнил себя важной персоной. Мне попробовали еще раз дать  воды,  и  она
вдруг  прошла!  Впервые  за  почти  трое  суток  в  желудок  что-то  попало.
По-видимому, опухоль спала. Стало ясно, что пищевод не  поврежден  и  никуда
дальше везти меня не нужно.
   Очень трогательно обо мне в госпитале заботились, но недели через  две  я
оттуда  сбежал  и  явился  в  свою  часть.  Меня,  однако,  снова  отправили
долечиваться, но  не  в  госпиталь,  а  в  медсанбат,  который  располагался
неподалеку в лесу. Через пару недель я  оттуда  ушел.  Однако  на  этот  раз
группу свою на месте не застал, она куда-то перебазировалась.  Было  обидно,
что меня об этом не предупредили. Пришлось возвратиться в  медсанбат.  Через
несколько дней вдруг появилась моя мать.  Надо  же,  нашла!  Мать  моя  была
женщиной крутой. Бросила корову,  вещи,  сумела  проникнуть  в  прифронтовую
полосу, узнала о моей судьбе, нашла госпиталь,  где  меня  уже  не  было,  и
наконец нашла меня. Попался, одним словом. И  повезла  она  меня  в  тыл,  в
Коканд. Я особенно и не сопротивлялся. Шел сентябрь,  начался  учебный  год.
Успел только заехать в свою развед-группу, попрощаться.
   В то лето, наблюдая за окружающими, и за некоторыми командирами  тоже,  я
убедился, что люди, внешне соответствующие моим  представлениям  о  человеке
смелом и мужественном  и  вроде  бы  действительно  не  боящиеся  опасности,
нередко к этой опасности на самом деле близко никогда и не подходили. Всегда
находили обстоятельства, оправдывающие  сохранение  некоторой  дистанции.  И
наоборот, люди, казалось бы, внешне совсем не мужественного типа, в ситуации
острой,  требующей  немедленных  действий,  решений,  смело  шли   навстречу
опасности,  решительно  и  осмысленно  действовали.  Решимость,  даже  порой
безрассудная, вроде бы и прекрасна, но в  любом  варианте  она  должна  быть
эффективной. А такое чаще бывает, когда человек понимает, откуда ему  грозит
опасность, и  может  держать  себя  в  руках,  уберечься  от  безрассудства,
"вибраций" и действовать с необходимой осторожностью, владея своими эмоциями
и телом. И если человек  сознает  необходимость  действия,  а  тело  ему  не
подчиняется, входит в автоколебания - дело плохо. Наблюдать это  приходилось
не раз. И еще. Мужественность и решительность свою одни  способны  проявлять
только в более или менее привычных условиях, другие же могут сохранять их во
всех случаях жизни или даже наоборот: проявлять  эти  способности  только  в
условиях крайнего стресса.
   На мой взгляд, подтверждение этому легко найти в среде летчиков. Первые -
это  обычные  летчики,  а   вторые   -   те,   кто   становятся   настоящими
летчиками-испытателями. Не раз наблюдал Сергея Анохина. В обычной жизни  это
был скромный, незаметный человек. Но он оказался способен, попав в полете  в
аварию и потеряв глаз, выбраться из кабины  падающего  самолета,  пройти  по
фюзеляжу, держась за трос антенны, и только потом прыгнуть с парашютом: если
бы он  прыгнул  раньше,  воздушным  потоком  его  вынесло  бы  на  хвостовое
оперение. И таких опасных ситуаций в его  жизни  было  много.  Таким  был  и
знаменитый летчик-испытатель Амед-Хан.
   Принято считать, что профессия накладывает  отпечаток  на  психологию  ее
обладателя. Космонавт - это тоже профессия. Космонавтами становятся  задолго
до первого полета.  Сначала  многотуровый  отбор  из  многочисленной  группы
подобных тебе летчиков и инженеров. Потом - из более узкого круга  тех,  кто
реально претендует быть зачисленным  в  отряд  космонавтов.  Далее  жизнь  и
работа, общая подготовка в  отряде,  тренировки  перед  полетом  в  качестве
дублера. И наконец,  назначение  в  основной  экипаж.  При  этом  по  разным
причинам отсеивается  немало  достойных  и  подготовленных  людей.  Отбор  в
космонавты  -  процедура  длинная,  и  на  каждой  его  ступени  тебя  может
постигнуть неудача. Например, необходимого уровня здоровья, которого от тебя
требуют медики, может вдруг не оказаться. Конечно, конкурсный отбор - это не
прерогатива космонавтики, он существует везде и  всюду,  начиная  с  детских
олимпиад. Так что каждый, наверное, прошел через  неудачу  в  том  или  ином
отборе. Инженер или летчик со стажем понимают, что пройти отбор в космонавты
- это еще не значит полететь. Масса обстоятельств может  помешать  этому.  И
неизвестно, на сколько лет  и  во  имя  чего  ты  будешь  оторван  от  своей
профессии.  Есть  ведь  космонавты,  которые  дожидались  своего  полета  по
десять-пятнадцать лет.
   За многие  годы  ожидания  не  каждому  удается  сохранить  здоровье  или
работоспособность. Для иных все жертвы оказываются напрасными. Человек вроде
бы обрел новую профессию, но реализовать  ее  в  действии  так  и  не  смог.
Подготовка и осуществление космического полета  требуют  от  человека  много
терпения, мобилизованности, физических и душевных  сил.  Отсюда,  по  логике
вещей, вытекает, что после полета должно вроде бы возникнуть  ощущение,  что
желанная цель достигнута и вторично такое лучше не проходить. Но большинство
из  них  стремятся  в  новые  полеты,  во  второй,  третий,   четвертый.   В
"Литературной газете"  как-то  было  опубликовано  интервью  с  американским
астронавтом Майклом Коллинзом, совершившим два полета, один  из  которых  на
Луну (он был пилотом орбитального модуля и оставался на окололунной  орбите,
когда Армстронг и Олдрин высаживались  в  планетном  модуле  на  поверхность
Луны). На вопрос журналиста, не хотел бы он совершить еще  один  космический
полет, Коллинз  ответил:  "Ни  за  что!"  Нервное  напряжение  и  физические
нагрузки в рискованном космическом полете были столь велики, что Коллинз, по
его словам, отходил от них чуть ли не десять  лет.  К  тому  же  он,  бывший
летчик-испытатель, после космических полетов не сразу  нашел  свое  место  в
жизни. Ответ Коллинза меня удивляет.  Или,  может  быть,  корреспондент  его
неправильно понял? А возможно, он сказал то, что думал.  Но,  вернее  всего,
это нечто вроде рекламного хода. Скажешь: хочу, очень хочу, это не привлечет
ничьего  внимания,  никого  не  взволнует:  естественно.  А  так  получилась
маленькая, но сенсация.
   Вообще,  насколько  я   знаю,   американские   космонавты   мужественные,
откровенные и весьма скромные люди. Арм-стронг, первый человек, шагнувший на
Луну, потом, кажется, преподавал в  университете  и  не  пользовался  особой
популярностью. А между тем это был выдающийся летчик и космонавт. Ему  очень
"везло" на аварийные ситуации. То на летающей платформе, имитировавшей полет
лунного посадочного модуля, возник пожар, и ему пришлось  катапультироваться
на небольшой высоте, то в первом своем  космическом  полете  на  "Джемини-8"
(вместе со Скоттом) в 1965 году, осуществив первую орбитальную стыковку,  он
вынужден был тут же совершить аварийную  посадку.  Он  аккуратно  посадил  и
"Апполон-11" на Луну: в выбранной еще на земле точке оказалось много крупных
камней, и Армстронг провел корабль, так сказать, на бреющем полете почти  до
израсходования топлива, но все же нашел подходящее место  для  посадки.  Мне
приходилось встречаться и беседовать с ним, когда он приезжал в  Москву,  он
произвел на меня хорошее впечатление. Прежде  всего  сочетанием  скромности,
спокойствия и рассудительности, с одной стороны, и какой-то  раскованностью,
решимостью, с другой. В этом он схож с Анохиным.
   Большинство космонавтов с охотой отправляются  в  новые  полеты.  Опытный
космонавт, который уже побывал в полете и способен совершить  новый,  ценный
для работы человек. Важен его опыт знакомства  с  невесомостью  и  процессом
адаптации, с особенностями работы и жизни на борту. Трудно все  это  постичь
лишь путем изучения инструкций.  В  очередном  полете  у  такого  космонавта
уходит значительно меньше времени и сил  на  привыкание.  Бывалый  космонавт
способен оказать помощь своему коллеге-новичку.
   У профессии космонавта есть еще  одна  особенность:  известность,  слава.
Слава, буквально сваливающаяся на него после полета. Популярность эта носила
в первые космические годы совершенно исключительный характер. Но практически
это была не слава, а лишь  "стресс  внимания",  происходящий  не  только  из
уважения и интереса, но и из чистого любопытства, и не без  влияния  прессы.
Обычно ведь как люди живут? Сравнительно  узкий  круг  близких  интересуется
обстоятельствами и деталями твоей жизни, твоим мнением и суждениями. Широкая
известность естественна для  актеров  и  спортсменов,  поскольку  работа  их
публична. А тут вдруг на тебя,  не  актера  и  не  спортсмена,  обрушивается
лавина внимания. Начинается сногсшибательная круговерть. Всем