ой, не инженерной среды.  Но  позже  я  пришел  к  заключению,  что  все
естественно. Он просто был самим собой.
   В дни подготовки он познакомил меня с джазовой музыкой.  В  профилакторий
он приносил магнитофон  и  крутил  различные  записи.  Мне  вдруг  открылась
красота этой музыки, которая до того проходила мимо, почувствовал интерес  к
различным стилям и аранжировкам. А вообще, надо сказать, круг моих интересов
практически не выходил за пределы работы. Развлечения сводились в основном к
эпизодическим лыжным прогулкам по выходным (если они были) да к еженедельной
парной в Сандунах или Центральных банях. Ну и  книги,  конечно:  по  истории
(люблю до сих пор), жизнерадостные приключенческие  книги  (типа  "Робинзона
Крузо", "Острова сокровищ", "Таинственного острова"), детективы и фантастика
шестидесятых годов. Часто перечитывал  одно  и  то  же.  Такой  "настольной"
книгой была, например, "Заповедник гоблинов" Клиффорда Саймака, хотя  уже  с
первого прочтения понял, что, поминая колесников, он явно имел в виду нас, и
это казалось обидным. Будто среди американцев кретинов не хватает.  Конечно,
у них людей с развитым  чувством  собственного  достоинства  и  самоуважения
относительно  больше,  но  это  им  досталось  по  наследству,  от  предков.
Родившись в благополучной Америке, они,  так  сказать,  пришли  на  готовое.
Конечно,  я  отдавал  дань   увлечениям   шестидесятых   годов   -   театрам
"Современник" и на Таганке, великолепным песням Высоцкого.
   В деталях сам полет, конечно, уже забылся, но некоторые моменты в  памяти
сохранились. Прекрасно помню свои мысли накануне полета: не сглазить бы. Все
космонавты перед полетом живут в большом напряжении, которое внешне почти не
проявляется, не сказывается даже на объективных медицинских показателях:  на
частоте пульса, давлении, сне. Но все равно оно есть, и каждый с ним борется
по-своему. Напряжение это происходит от опасения,  что  нелепая  случайность
может оказаться причиной отмены полета или участия в  нем.  Некоторые  очень
боятся за свое здоровье,  боятся  простудиться  или  оступиться,  становятся
предельно, а иногда и чрезмерно осторожными. Понять это  нетрудно.  Организм
человека  -  вещь  деликатная,  и  с  ним  в  ходе  длительной,  напряженной
подготовки всякое может случиться. Но причина  может  крыться  и  в  другом:
какая-нибудь  неполадка  при  подготовке   ракеты   или   корабля.   В   дни
предстартовой подготовки  это  еще  ничего.  Неполадка  лишь  притормаживает
процесс подготовки, иногда сдвигает сроки  старта,  но  на  жизни  и  работе
экипажа это почти не сказывается.
   Скафандров мы не надевали:  в  полет  отправлялись  в  плотных  шерстяных
спортивного вида костюмах. Так что  мне  тогда  так  и  не  довелось  надеть
скафандр.  Но  впоследствии,  когда  мы  в  очередном  проекте   планировали
использовать скафандры, решил сам испытать ощущения и возможности космонавта
в скафандре и летал в нем на ТУ-104 в экспериментах на невесомость.
   Но вот позади предстартовая ночь, прошел  последний  медицинский  осмотр.
Лифт доставляет космонавтов на верхнюю  площадку,  их  усаживают  в  корабль
примерно за два часа до старта.  Внешне  они  спокойны,  деловиты  и  всегда
шутят. Но при этом каждый помнит, что может быть отказ, сброс  схемы  набора
готовности  ракеты  к  старту,  и  тогда  надо  вылезать,  спускаться  вниз,
переодеваться и снова ждать, и, может  быть,  кому-то  не  доведется  занять
место в корабле вновь. Те же ощущения были и у меня.
   Как у инженера-испытателя "Восхода" у меня был свой интерес к работе  его
бортовых систем. Хотя для меня как проектанта "Восход", который являлся лишь
модификацией "Востока", был уже прошедшим этапом, и голова моя тогда  больше
была занята "Союзом". Полет на "Восходе" в известной степени был отдыхом  от
работ по "Союзу". Хотя главным, конечно, было желание почувствовать  самому,
что это такое - полет, невесомость, как там себя чувствуешь, как работать.
   Накануне полета я спал хорошо, правда, ворочался много.  Утром  в  голове
свежо, все пронизано светом и предвкушением необычных и счастливых  ощущений
полета.
   Поднялись на верхнюю площадку башни обслуживания. На  стартовой  площадке
обстановка рабочая. Вокруг очень красиво, внизу деловито двигаются маленькие
фигурки людей. Невдалеке, метрах в двухстах, за оградой, с верхней  площадки
башни обслуживания хорошо просматривается склад обломков упавших  неподалеку
от старта ракет. Этакое ракетное кладбище. Напоминание о бренности и  суете.
Но настроение от этой картины не портится: это тоже родное.
   Влезли в корабль. Тесновато. Плотно уселись в наши  ложементы,  вышли  на
связь  с  пунктом  управления  и  стали  ждать.  Снова  тихонечко  подползли
опасения: не за корабль, нет, а за ракету - ей нас везти  на  орбиту.  Вдруг
что-нибудь откажет в сложной схеме запуска, она не захочет лететь,  придется
вылезать и опять ждать.
   Когда включились двигатели и ракета пошла вверх, вот тут  только  наконец
возникло ощущение неотвратимости факта. Свершилось. Назад меня  уже  вернуть
невозможно. Хотя, конечно, все еще могло быть:  еще  только  первая  ступень
должна была отработать, потом вторая, потом и третья  вовремя  включиться  и
тоже отработать как надо.
   Шум, вибрации, мощные перегрузки, ощущения  человека,  оседлавшего  зверя
чудовищной мощности  (общая  мощность  ракетных  двигателей  первой  ступени
ракеты-носителя около 10 миллионов лошадиных сил!). Это одно из самых ярких,
эмоциональных и радостных воспоминаний (в каждом из нас сидит татарин).
   Надежность наших носителей пилотируемых кораблей  оказалась  неплохой:  к
настоящему моменту выполнено много десятков пилотируемых стартов,  и  только
два раза произошли аварии. Один раз на старте (но успела  сработать  система
аварийного спасения) и другой - после окончания работы второй ступени (но  и
в этом полете сработала система аварийного спасения  и  тоже  все  кончилось
благополучно). Но тогда, в шестьдесят четвертом,  такой  статистики  еще  не
было.
   Отделился наш корабль от последней ступени, и мы сразу стали обмениваться
впечатлениями о невесомости. В целом я чувствовал себя вполне прилично, хотя
некоторое ощущение дискомфорта было. Стало ясно, что невесомость в  самолете
- это совсем  не  то.  Там  ты  весь  пронизан  ощущением  кратковременности
неожиданного состояния и его неустойчивости. А здесь все было по-другому.
   Все хотелось увидеть,  ощутить.  В  корабле  было,  мягко  выражаясь,  не
очень-то  просторно,  но,   когда   понадобилось   достать   из-под   кресла
фотоаппарат, я с удовольствием отвязался, вылез из ложемента, развернулся  и
полез за ним вниз.
   Занялись своими делами. Забот  много  и  даже  суеты.  Тогда  мы  еще  не
понимали,  что  в  первые  дни  полета  организм  человека  должен   сначала
адаптироваться к невесомости,  и  нагружать  его  двигательной  активностью,
работой в первый день полета нежелательно.  Надо  организовать  работу  так,
чтобы выполнялся минимум самых необходимых операций. А мы взяли на себя  для
одного дня слишком большую программу. Работа была расписана чуть  ли  не  по
минутам. Даже на земле, в условиях гравитационного комфорта, на  тренировках
мы  все  время,  почти  на  каждом  "витке"  не   укладывались   с   объемом
запланированной работы. "Ну как-нибудь в  полете  управимся".  Конечно,  это
оказалось не так.
   В мои обязанности входило фотографирование, наблюдения  Земли,  работа  с
секстантом, проведение экспериментов по исследованию  поведения  жидкости  в
условиях  невесомости,  снятие  характеристик  ионных  датчиков   ориентации
корабля относительно вектора скорости. Мне спать не пришлось.
   Сделано было сравнительно много. Из полета мы  привезли  несколько  сотен
снимков поверхности Земли, циклонов, облачных и ледовых  полей,  восходов  и
заходов солнца, горизонта над освещенной стороной Земли.  Удалось  наблюдать
несколько слоев яркости атмосферы  над  горизонтом  Земли,  что  могло  быть
использовано для  оценки  возможной  точности  измерений  высоты  звезд  над
горизонтом в случае, если бы у  нас  возникла  идея  использовать  в  полете
автономную навигацию. Видели над темной стороной  Земли  перистые  облака  в
виде светлого слоя над горизонтом на высоте около 80-100 км (а  может  быть,
это были слои аэрозоля, подсвеченные Луной).
   Нам повезло, когда мы были  над  ночной  стороной  Земли  в  самых  южных
широтах полета. Максимальная широта, до которой корабль может подниматься  в
полете, равна наклонению  плоскости  орбиты  к  плоскости  экватора.  Полеты
"Восходов" и "Востоков" проводились по орбитам с наклонением их плоскости  к
экватору равным 65 градусам, а не 51 градусу,  как  это  стало  обычным  для
"Союзов" и орбитальных  станций,  и  поэтому  нам  удалось  видеть  полярные
сияния.
   Это уникальная картина! Почти  все  поле  зрения  (порядка  30  градусов)
занимали  вертикальные  столбы  желтого  цвета,  поднимавшиеся   на   высоту
нескольких сотен километров и шириной порядка 20-30 км.  Они  начинались  от
белесой полосы, следовавшей над горизонтом  на  высоте  около  100  км.  При
приближении корабля из тени к  подсвеченной  солнцем  атмосфере  сияние  над
терминатором начинало бледнеть  и  постепенно  исчезало.  Такую  картину  мы
наблюдали на двух или трех витках.
   Я провел эксперименты и фотосъемки для исследования поведения жидкости  в
условиях невесомости.  Это  делалось  в  надежде  обнаружить  закономерности
поведения топлива в баках ракет при их запуске  в  условиях  невесомости.  В
числе результатов был и один  неожиданный.  "Установка"  представляла  собой
прозрачную модель двух сферических баков, в каждом из которых были  жидкость
и  газ.  Один  из  опытов  заключался  в  том,  чтобы  увидеть,  как   будет
успокаиваться жидкость и  газ  после  встряхивания  модели.  Оказалось,  что
жидкость и газ к  моменту,  когда  я  стал  рассматривать  "установку",  уже
встряхнулись, по-видимому, в момент  выключения  двигателей  ракеты.  Газ  и
жидкость перемешались, образовалась газожидкостная суспензия, и  она  совсем
не хотела возвращаться к  раздельному  существованию.  Снятие  характеристик
ионных датчиков (зависимость сигнал  -  угол)  было  выполнено  совместно  с
Комаровым.
   Егоров пытался делать что-то медицинское: брал анализы крови, мерил пульс
и давление, и, к нашему удивлению, это ему удавалось. Помню, что все трое то
и дело выражали свои восторги. Особенно впечатляющими были зрелища  полярных
сияний, восходов и заходов солнца.
   Пообедали из туб. Потом Володя и Борис (по программе!) задремали,  а  мне
выпала вахта, в основном на витках, на которых не было  связи  с  Землей,  в
одиночестве, что доставило мне определенное удовольствие:  один  на  один  с
пространством! Прильнул к иллюминатору. К этому времени поменялся с Егоровым
местами, отдав ему свое среднее: он  немного  мерз,  как  ему  казалось,  от
иллюминатора.
   Смотреть непосредственно на проплывающую цветную картину  Земли,  похожую
на физическую карту мира - похожую, но  и  одновременно  совершенно  другую,
живую, - можно было бесконечно. Все так легко узнаваемо:  вот  Америка,  вот
Африка, вот Мадагаскар, Персидский залив, Гималаи, Байкал,  Камчатка.  Горы,
разноцветные озера (разный планктон!), разные цвета морей у  берегов,  около
устьев рек и вдалеке от них.
   Когда трасса полета, двигаясь над поверхностью с востока на запад, начала
проходить над нашими наземными пунктами  связи,  я  попытался  убедить  С.П.
продлить еще на сутки полет (программой  предусматривался  полет  только  на
одни сутки, а запасы пищи, воды и кислорода у нас были на три дня): все-таки
увеличились бы шансы увидеть, обнаружить что-либо новое, интересное. Но надо
знать С.П.: "главное  в  профессии  руководителя  -  вовремя  смыться!"  Он,
конечно, отказал.
   Товарищи мои проснулись, и мы снова суетились над выполнением  программы,
разговаривали  с  Землей,  делали  записи,  наблюдали  светящиеся   частицы,
атмосферу над горизонтом в иллюминаторы. Я рассказал Комарову  и  Егорову  о
своем разговоре с С.П. и предложил Комарову  еще  раз,  но  уже  официально,
обратиться к начальству с предложением о продлении  полета.  Предложение  не
вызвало энтузиазма, но Володя разговор все же провел и тоже получил отказ.
   Снаружи, на приборно-агрегатном отсеке, у нас  стояла  телекамера,  экран
которой был перед нами. При снятии характеристик ионных датчиков  ориентации
я обратил внимание, что на телевизионном экране  появились  лучи.  Что  это?
Может быть, мерещится? Стал снимать экран. После проявления  пленки  уже  на
земле убедился, что не померещилось: на фотографиях тоже  были  видны  лучи!
Открытие! Увы, к тому  времени  уже  сообразил,  что  это  следы  Солнца  на
люминофоре, когда оно попадало в поле зрения телевизионной камеры.
   Время пролетело быстро. Перед спуском все системы и  устройства  корабля,
которые должны сработать, предстали передо мной отчетливо. После  разделения
наш спускаемый аппарат  развернулся,  мы  увидели  отделившийся  вращающийся
приборный отсек, и вдруг прямо на иллюминатор брызнула струя  жидкости  (шла
продувка трубок тормозного двигателя после его выключения),  и  стекло  вмиг
обледенело  (в  вакууме   жидкость   мгновенно   вскипает,   испаряется   и,
естественно, при этом охлаждается). Вошли в атмосферу. Казалось, будто вижу,
как "обгорает" асботекстолит  теплозащиты.  В  иллюминаторы  ничего  не  был
видно: все залито ярким светом, идущим  от  раскаленной  плазмы,  окружающей
аппарат. Начались хлопки, словно  выстрелы.  Ребята  на  меня  вопросительно
смотрят.  Пытаюсь  объяснить:  кольца  асботекстолита,  из  которых  набрана
тепловая защита лобовой части аппарата, закреплены на  клее,  от  нагрева  в
тепловой защите возникают термические напряжения,  ну  и  где-то  происходит
расслоение колец. В общем, ничего страшного.
   Нам предстояло приземлиться в корабле без  катапультирования.  Не  помню,
чтобы мы сильно волновались, но  какое-то  внутреннее  напряжение  наверняка
было. Перед приземлением должен был включиться твердотопливный двигатель для
снижения  скорости  подхода  к  поверхности  Земли.  У  нас  имелось   очень
"надежное"  контактное  устройство.  Двигатели  должны  были  включиться  по
сигналу от полутораметрового щупа (раскрывался он перед приземлением подобно
пружинной рулетке) в  момент,  когда  коснется  поверхности.  Кстати,  позже
примерно такой же щуп  для  выключения  двигателя  американцы  применили  на
лунных посадочных модулях программы "Аполлон".
   Перед самым касанием земли появилась мысль:  а  вдруг  при  проходе  зоны
интенсивного нагрева люк щупа открылся и тот сгорел? Посадка была  "мягкой",
искры посыпались из глаз, удар, шар перевернулся, и мы повисли на  привязных
ремнях вверх ногами. Ближе к люку находился Володя, он вылез  первым,  затем
Борис и последним я. Приземлились мы  на  пашне  неподалеку  от  Целинограда
(сегодня  столица  Казахстана  Астана),  что,  по-видимому,  дало  основание
секретарю обкома наградить нас троих медалями "За  освоение  Целины"  (и  мы
пахали!  -  приземлились  на  пашне).  Вечером  прилетели   в   Тюра-Там   и
разместились на так называемой "семнадцатой площадке", то есть  в  гостинице
для космонавтов. На следующий день ожидали отлета в Москву, но нам  сказали,
что нужно хоть день отдохнуть. Ну  отдохнуть  так  отдохнуть.  Прошел  день,
другой.
   - Вам нужно еще отдохнуть, да и кое-какие анализы необходимы.
   - В чем дело?
   - Да не знаем, кажется, уточняется адрес обращения.
   - Какой адрес?
   Оказывается, речь шла о том, к кому должен обращаться Володя  с  докладом
об очередном "достижении совет-ской науки".  Прошел  пленум  ЦК,  оформивший
результаты переворота -  замену  Хрущева  на  Брежнева.  И  Володе  пришлось
докладывать новому первому секретарю, "дорогому товарищу Брежневу".  Наивный
Хрущев забыл, что диктатор не должен ни на минуту спускать глаз с полиции, с
армии и со своих помощников.
   В последующие за переворотом годы многие,  если  в  разговоре  упоминался
Хрущев,  начинали  поносить  его  за  волюнтаризм,  и  некоторые   наверняка
искренне. За что  такая  ненависть?  Если  отбросить  показушное  стремление
продемонстрировать преданность новому самодержцу  (таких,  в  конце  концов,
было немного), то получалось, что у разных людей были разные причины, но они
объединялись, осуждая его за дискредитацию системы, при которой они привыкли
жить, за сокращение численности армии (это затрагивало многих военных,  ведь
у них, да и не только у них, а и у  их  начальников  уменьшалось  количество
подчиненных, терялись оклады,  должности  и  в  перспективе  -  относительно
приличные пенсии), за то,  что  он  свергнут  и  обманут  (неудачников  -  а
свергнутый воспринимается именно так - ненавидят и поносят), за  непрерывные
реорганизации, перестановки и перестройки правящего аппарата.  Каждая  такая
операция приводила к травмам этого аппарата, ко всяким  ЧП  и  прочему.  Это
многих возмущало. А Хрущев ведь не только  раскачивал  лодку.  Он  развенчал
тирана, обнародовал,  хотя  бы  частично,  преступления  системы,  освободил
невинно осужденных, стало легче дышать,  перестали  сажать  за  анекдоты,  в
"Новом мире" появился "Один день из  жизни  Ивана  Денисовича",  а  потом  и
"Матренин двор" Солженицына,  начал  движение  к  разрядке  в  международных
отношениях.   Поношения   Хрущева    были,    как    минимум,    проявлением
неблагодарности.  Думаю,  что  он   действительно   хотел   сделать   что-то
существенное,  полезное  для  народа,  для  нашей  страны.  Можно,  конечно,
подозревать, что его энергичная деятельность, жажда великих дел  объяснялись
внутренней неуверенно-стью в своем праве на  положение  очередного  "вождя",
стремлением доказать делами это право, а может быть, и стремлением  искупить
грехи и преступления тридцатых годов, в которых  он  участвовал.  Во  всяком
случае, он вроде бы стремился к лучшему. Другое дело, что и  образования  не
хватало,  и  понимания  главного  -  не  может  быть  личность  счастлива  в
тоталитарном  государстве,   -   и   понимания   самой   роли   руководителя
правительства в обществе.  Но  так  или  иначе,  он  хотел  понимать,  хотел
слушать, а иногда и слышал. И это нравилось. Ведь, в  конце  концов,  все  в
мире относительно.
   Осенью 1963  года  собрались  пожениться  Андриян  Николаев  и  Валентина
Терешкова. И свадьбу их решено было отметить на  самом  высоком  уровне,  на
даче для приемов над Москвой-рекой. Собрались в громадном зале, стол  покоем
и  в  центре  главного  стола  -  Хрущев  с  новобрачными.  Когда  уже  было
произнесено несколько тостов, опять встал Хрущев и произнес  длинный  пышный
тост за здоровье безвестных конструкторов,  создавших  "нашу  замечательную,
самую... самую... космическую технику". А надо сказать, что  мы  были  в  то
время в затруднительном положении. Проект корабля  "Союз"  был  подготовлен,
был подготовлен также проект  решения  ЦК  и  Совета  Министров  о  создании
"Союза",  но  он  уже  несколько  месяцев  лежал  в  Совете   Министров   на
рассмотрении. А без  этого  постановления,  определяющего  финансирование  и
подключение производственных  мощностей,  мы  не  могли  развернуть  работы.
Естественно, что  я  использовал  ситуацию,  встал  и  громко  заявил,  что,
дескать, слышать эти слова, конечно, лестно, но лучше бы нам дали  денег  на
новый проект. Новобрачные, сидевшие рядом с Хрущевым, объяснили ему,  о  чем
шла речь, и не более чем через десять дней вышло постановление о работах  по
"Союзу": услышал же!
   Он хотел изменить нашу жизнь к лучшему, разгромил культ Сталина, увеличил
плату за труд крестьянам, ликвидировал закон, ставивший  всех  трудящихся  в
положение крепостных (нельзя было уйти с предприятия без согласия директора,
самовольный уход рассматривался как уголовное