ения экипажа в случае  аварии  ракеты
на любом участке полета. Что ему  не  давало  покоя?  Может  быть,  то,  что
американцы в это время работали над двухместным "Джемини"? А может быть,  он
не верил, что мы сможем сделать корабль "Союз"? Или к нему сверху  (Хрущев?)
приставали? Ходили потом такие разговоры. Но от самого С.П.  я  об  этом  не
слышал. Или ему просто хотелось "внести собственный вклад"? Возможно, Сергей
Никитович Хрущев сможет что-то сказать об этом. Но скорее всего, мы так и не
узнаем, в чем дело. Но Королев не был бы самим собою, если бы отступился.
   В феврале 1964 года он опять задал  этот  же  вопрос.  Однако  теперь  на
крючок насадил жирного червяка. Как бы ненароком  сказал,  что  если  найдем
способ посадить в "вос-токоподобный" корабль двух-трех человек, то одним  из
них мог бы быть инженер. Я воспринял это как  предложение  о  джентльменском
соглашении. Вернувшись в отдел, заново перебрал  возможные  варианты.  Вроде
бы, если пойти на увеличение  риска  на  старте,  можно  осуществить  мягкую
посадку корабля с тремя космонавтами, используя различные  схемы  аварийного
спасения на разных участках полета, кроме, разумеется, начального:  существо
дела измениться не могло.
   Появилась какая-то надежда на осуществление  моей  детской  мечты  самому
отправиться  в  заманчивое  и   не-обыкновенное   космическое   путешествие.
Воспоминание о детских размышлениях к тому времени, а вернее, сразу же,  как
только мы  приступили  к  проектированию  "Востока",  оформилось  во  вполне
конкретное стремление. Можно даже сказать, что это стремление явилось  одним
из важнейших стимулов в работе.
   Но когда еще в начале работ над "Востоком" я узнал  от  Королева  об  уже
принятом решении поручить ВВС отбор и подготовку космонавтов (он сообщил  об
этом задним числом) и переубедить его не удалось,  меня  охватила  досада  и
отчаяние. Если бы мы  сами  стали  готовить  космонавтов,  я  бы  к  полету,
конечно, пробился. Но поскольку в качестве кандидатов рассматриваются только
летчики, значит,  для  меня  это  гиблое  дело.  Переучиваться  на  летчика?
Поздновато, пожалуй. А главное, кто будет работать?  Но  и  сдаваться  ни  к
чему. Стал искать предлог, чтобы еще раз и более обоснованно поднять  вопрос
о полете инженера.
   Однажды, сразу же после полета Белки и Стрелки в  августе  1960  года  на
корабле-спутнике, поздним вечером я излагал  Королеву  наши  предложения  по
доработке проекта пилотируемого  корабля  и  по  упрощению  схем  аварийного
спасения космонавта на "Востоке" в различных фазах полета. Схема  получалась
довольно рискованной. Королев слушал молча, спокойно кивая  головой  в  знак
согласия. Я закончил свои предложения словами: "Риск тут  все-таки  немалый,
подвергать опасности ни в чем не повинного  молодого  летчика,  не  имеющего
отношения  к  предлагаемой  рискованной  схеме  полета,  не   хотелось   бы.
Испытывать корабль должен автор  рискованной  схемы,  то  есть  я  сам".  На
благоприятную реакцию сразу я и не рассчитывал. Напоминать о своем авторстве
Королеву - это все равно, что махать красной тряпкой перед мордой быка. С.П.
регулярно демонстрировал свою позицию на этот счет: "Здесь  я  хозяин.  Все,
что здесь делается, все, что здесь придумывается и изобретается, принадлежит
мне". Но такой бурной реакции я все-таки не ожидал.  Что  тут  началось!  Он
буквально взорвался, начал орать. Хотя до этого момента на меня  он  никогда
голоса не повышал. Я тоже завелся.  В  словах  его  не  было  упоминания  об
авторстве. Он был достаточно осторожен, даже в  случаях,  когда  выходил  из
себя. Слова произносились другие: "ерунда", "дилетантство". Уехал я от  него
расстроенный.
   Потом, дома, размышляя о причинах столь бурной отрицательной  реакции,  я
пришел к выводу, что он увидел-таки логику в моих предложениях. Но  ведь  он
сам незадолго до того наверняка стоял перед выбором: кого и как отбирать для
подготовки к  полетам.  Его  старые  знакомые  -  врачи  из  ВВС,  наверное,
агитировали  за  летчиков.  Решение  было  принято,  скорее  всего,  по  его
предложению. И может быть, в душе он еще переживал.  Мне,  однако,  кажется,
что у Королева была еще одна причина для столь резкой реакции. Ведь  он  сам
не мог не мечтать о полетах на корабле. Но  их  время  для  него,  толстого,
пятидесятипятилетнего, не очень здорового человека, пришло  слишком  поздно.
Да и не пустили бы его, конечно. А тут я - этот наглый мальчишка! Разбередил
рану и возбудил естественную ревность. Но тогда я был огорчен не меньше. Тем
более что через несколько дней он  провел  совещание,  на  котором  все  мои
предложения были им приняты, но об участии в полете разработчиков ни им,  ни
мною не было произнесено ни слова.
   Через некоторое время неприятный  осадок  от  столкновения  прошел,  наши
отношения выровнялись,  и  я  снова  начал  заговаривать  об  участии  наших
инженеров в полетах. Теперь его реакция стала несколько иной, что-то  вроде:
"ладно, не сейчас, успеется". Главное, воспринимал, привык.
   Прошел, однако, чуть ли не год, и на следующее  лето,  уже  после  полета
Титова, С.П. согласился: "Ладно, хорошо, давайте у себя  организуем  отбор".
Что тут началось! Стали мы списки составлять. Набралось  несколько  десятков
охотников. Хотя большинство абсолютно не верило  в  реальность  всего  этого
дела. Время  шло,  но  никто  нас  на  медкомиссию  не  приглашал.  Скептики
торжествовали. Уже более двух лет прошло, но ничего с места  не  сдвинулось.
Хотя, как я убедился, Королев об этом не забывал. Как-то летом он  предложил
съездить с ним вместе в Сокольники, в госпиталь ВВС, где будущие  космонавты
проходили  отборочную  медицинскую  комиссию.  Говорили  мы  с   врачами   о
возможности привлечения к полетам инженеров: мол,  так  ли  уж  нужны  такие
высокие требования, по которым сейчас летчиков проверяют. Надо сказать,  что
авторитет среди медиков (как, впрочем, и повсюду) был у С.П. тогда  большой,
поэтому  такая  постановка  вопроса  с  его  стороны  произвела  на  медиков
впечатление.  Тут  же  они  выразили  готовность  подумать   о   специальных
требованиях к  бортинженерам.  Особенно  благоприятную  позицию  занял  врач
Евгений Федоров, один из ведущих участников отбора и медицинской  подготовки
космонавтов.
   И вот наступил февраль 1964 года.  Пробил  час!  За  короткий  срок  были
сформулированы основы проекта. Показывая  С.П.  наши  расчеты  и  эскизы,  я
добавил: беремся за это дело, если только  наших  включат  в  экипаж.  Ну  и
конечно,  выдвинул  основной  аргумент  о  необходимости  иметь   на   борту
инженера-испытателя. Так сказать, напоминал о джентльменском  соглашении.  И
Королев вроде бы подтвердил: "В трехместном, конечно, по крайней  мере  один
инженер полетит".  Ничего  тогда  точно  не  обговаривали,  да  и  не  могли
обговаривать. В апреле были выпущены исходные данные для  конструкторских  и
электрических отделов по будущему "Восходу", а в мае С.П.  отпустил  меня  с
группой инженеров КБ на медицинское обследование в тот  самый  госпиталь,  в
котором когда-то побывали вместе.
   Кто может быть  уверен  в  своем  здоровье?!  Тем  не  менее  комиссию  я
неожиданно прошел без серьезных замечаний. Признали годным. Хотя врачи  были
весьма придирчивы. Впоследствии  они  мне  рассказывали,  что  тогда  им  не
понравилось (а я, дурачок, имел глупость в этом признаться!), что у  меня  в
детстве была язва желудка, хотя тогда же ее и вылечили и за  прошедшие  годы
никаких последствий не было. Но для летчика язва желудка -  плохой  признак:
эмоциональный человек. Ну и, естественно, моя  близорукость.  Она  вообще-то
врачей не очень смущала, а в очках зрение у меня достаточно хорошее,  и  все
реакции в норме. Конечно, я сам своих  очков  несколько  стеснялся  и  после
медкомиссии  стал,  где  надо,  появляться  без  них,  дабы  кто-нибудь   из
начальства не задумался вдруг на эту тему. Очень поддерживал меня и  помогал
советами  Е.А.  Федоров,  фактический   руководитель   медицинского   отбора
космонавтов. Это было в мае, а 10 июня, утром, меня вызвал  к  себе  С.П.  и
объявил, что отпускает на подготовку к полету.
   Я воспринял это  как  нежданное  и  непонятно  как  свалившееся  на  меня
счастье. Дело в том, что тогда мы начали работу над проектом "Восход-2",  на
котором должен был быть во время  полета  осуществлен  выход  из  корабля  в
открытый космос. В  КБ  уже  шла  разработка  технической  документации  для
будущего корабля "Союз". В те же дни у нас бурно обсуждались варианты полета
на Луну.  Королев  и  Мишин  решительно  поддерживали  однопусковой  вариант
полета, осуществляемый по американской схеме, принятой в проекте "Аполлон".
   Я  был  категорически  против  этого  варианта,  так  как  энергетические
возможности американской ракеты "Сатурн-5" по крайней мере  в  полтора  раза
больше, чем разрабатывавшейся у нас ракеты Н1. У американцев масса  ракетной
системы, стартующей с орбиты спутника Земли к  Луне,  составляла  около  130
тонн, а наша Н1 в лучшем случае  могла  вывести  на  орбиту  спутника  Земли
только 75-85 тонн! Обещали увеличить, но когда и насколько? Через  несколько
лет увеличили примерно до 95 тонн.  Но  и  этого  не  могло  хватить,  чтобы
"свести концы с концами": наши расчеты и проработки по  составу  и  массовым
характеристикам конструкции и оборудования орбитального и посадочного лунных
кораблей определенно показали, что с лунными кораблями никак не укладываемся
в предлагаемые лимиты массы.
   9 июня 1964 года, вечером, в кабинете Крюкова (тогда заместителя главного
конструктора по проектированию ракет) собрались Королев, Бушуев и  я,  чтобы
еще раз поговорить об этом варианте проекта.  Я,  как  и  раньше,  предлагал
трехпусковую схему со сборкой на орбите спутника Земли  ракетного  комплекса
стартующего с этой орбиты к Луне. Общее мнение явно не складывалось, и,  как
обычно в таких случаях, я остался в одиночестве. Тогда Королев решил зайти с
тыла.  "Если  возьметесь  за  проект,  отпущу  на  подготовку  к  полету  на
"Восходе"". Нечестный прием! Но я  растерялся  всего  на  несколько  секунд:
"Нет,  не  возьмусь,  проекта  не  получится".  Разошлись,  ни  о   чем   не
договорившись. Расстроенный, я уехал домой. "Все! Не полететь мне!" А наутро
С.П. вызывает к себе и сообщает, что отпускает меня на подготовку к  полету.
Тут уж терять время  на  размышления  было  нельзя  (а  чего  это  он  вдруг
расщедрился?). В то же утро передал  все  текущие  дела  своим  товарищам  и
рванул (пока С.П. не передумал!) из Подлипок в Центр подготовки космонавтов.
Вскоре, когда заехал как-то в КБ, узнал,  что,  как  только  я  исчез,  С.П.
вызвал моих товарищей и поручил им работу над лунным проектом. Им,  конечно,
с С.П. спорить было трудно. Да и, может быть, они  понадеялись  на  какое-то
чудесное, еще не придуманное решение (ну, например,  лететь  к  Луне  только
одному  космонавту!).  Так  или  иначе  работа  над   лунным   проектом   по
однопусковой схеме пошла.
   Так  что  с  тех  пор  у  меня  остались  сомнения  в   том,   чем   была
предоставленная мне возможность подготовки к полету - премией за работу  над
"Востоком" или способом устранения строптивого  проектанта,  дабы  не  мешал
работам над однопусковой схемой экспедиции на Луну.
   И все же в  том,  что  мне  тогда  удалось  полететь,  я  целиком  обязан
Королеву: он не только вовремя отпустил меня на подготовку,  но  и  помог  в
борьбе с врачами ЦПК и Каманиным, которые перед самым  полетом  вновь  стали
возражать против моего участия в полете. Опять речь зашла о  давнишней  язве
желудка и о зрении.
   Подготовка наша началась за четыре месяца до старта. Экипаж  формировался
не сразу. Готовились поначалу два экипажа. В моем  экипаже,  вернее  группе,
было первоначально четыре человека. Кроме  меня,  в  нее  входили,  Владимир
Комаров, командир; Василий Лазарев (летчик, имевший еще одно  образование  -
врач); Сорокин  (врач  ЦПК).  Другой  экипаж  состоял  из  командира  Бориса
Волынова, врача Бориса  Егорова  и  инженера  Георгия  Катыса  (кажется,  из
Института автоматики и телемеханики Академии наук). Со временем обнаружилось
стремление ВВС не допускать к полету ни меня, ни Катыса.
   Почему Каманин и ВВС воевали против Катыса  и  Феоктистова?  В  лоб  этот
вопрос не ставился, но сомнений у меня на этот счет не было. Смешные люди  -
пытались сохранить искусственно созданную монополию на  космиче-ские  полеты
представителей  ВВС.  Кроме  нас  с  Катысом,  остальные  пятеро  из  группы
подготовки были военные, офицеры ВВС. Даже Егоров был  военным  врачом,  еще
недавно работавшим в военном авиационном медицинском институте. Сама попытка
сохранить эту монополию говорила об уровне мышления и о чисто  ведомственных
целях,  которые  преследовала  команда  ВВС.   Но   это,   конечно,   сильно
закамуфлированное и обтекаемое объяснение. Цели были самые корыстные.
   Катыс, рыжеватый, длинный  парень,  должен  был  бы  стать  моим  главным
конкурентом.  Но  тут  все  оказалось  нормально.   И   чувство   юмора,   и
интеллигентность. У нас были нормальные отношения. Когда в первый раз увидел
его и узнал, откуда он, внутри шевельнулось возмущение: "А ты-то  здесь  при
чем?"  Потом  я  понял,  что  это  наверняка  С.П.,  "приторговывая"  местом
инженера, предложил Келдышу кого-нибудь выделить от АН ("Каков?!" -  озлился
я). Ну, Катыс, естественно, как и  любой  на  его  месте,  не  отказался  от
заманчивого предложения.
   Начали они с Катыса и как-то ненавязчиво к концу лета "укатали"  его.  Он
мне рассказывал, что его приглашали  в  партком  Центра  подготовки  (или  в
политотдел?) и задавали ему "коварные" вопросы: "Почему вы  не  в  партии?",
"Не собираетесь ли вступать в партию?" Катыс был в панике и советовался: что
делать? вступать? С одной стороны, и лицо не хотелось терять, а с  другой  -
"ведь  не  пустят?".  Ну  что  я  мог  посоветовать?  "Держись!"   Но   ведь
действительно не пустят! Каждый порядочный человек рано или поздно  проходил
через это испытание, через этот выбор: карьера или  сохранение  собственного
достоинства.
   Один из старых моих друзей, Юрий Карпов,  много  лет  спустя,  тогда  уже
начальник отдела, тоже советовался со мной по этому поводу: "Что делать?  Не
пускают дальше - беспартийный. Может, все-таки вступить? Может, черт с  ним,
с  чувством  собственного  достоинства?!"  Надо  сказать,  что  оказался  он
все-таки твердым человеком: не вступил. Но, правда, дальше начальника отдела
так и не пошел, что  было  и  несправедливо,  и  нелепо.  Он  был  (и  есть)
талантливый инженер, умел прекрасно  организовать  работу,  руководитель  по
природному дарованию. Но думаю, что не пускали его дальше, главным  образом,
потому, что был он человеком твердым и независимым. В данном случае,  скорее
всего, его беспартийность оказалась удобным предлогом для начальства,  чтобы
придержать независимого работника. Начальство  ведь  в  принципе  не  против
способных людей, но при одном условии - они должны быть послушными.
   Но вернемся к лету 1964 года. "Да, - думал я, - а меня  в  политотдел  не
приглашали!" Впрочем, это Катыс навел меня на подобные мысли, задав  вопрос:
"А с вами такой разговор вели?" Я ответил: "Нет". Он  посмотрел  на  меня  с
сочувствием: не котируется!
   Много позже, уже после полета, я узнал, что  и  меня  тоже,  оказывается,
прощупывали на эту тему. Один из моих коллег признался, что  именно  он,  по
поручению парткома, "зондировал" как будто в случайном разговоре ("почему не
состоите в партии?"). И удовлетворенный  ответом  ("патриотизм  меряется  не
членством в партии, а делами"), "доложил" по инстанции. Как  раз  тогда  шло
составление списков будущего отряда космонавтов-испытателей, и потому  ответ
мой был достаточно осторожным (бдительный был!).
   Кажется, Катыс тогда так и не подал заявление. Но  "зажали"  они  его  на
другом. Уже после полета Катыс  рассказывал,  что  они  высосали  из  пальца
какие-то нелепые анкетные данные, что потом лопнуло.
   Ну а на меня решили напасть со стороны язвы. По-видимому, Королев заметил
эти маневры, да и  я  не  сидел  сложа  руки.  Когда  услышал  сочувственные
"медицинские" разговоры,  обратился  к  В.Н.  Правецкому  (тогда  начальнику
главка в Минздраве, который занимался нашими делами).  И  А.И.  Бурназян,  и
Правецкий дали однозначно положительное заключение по моему здоровью.  Между
прочим,  Бурназян  -  замминистра  здравоохранения  по   обеспечению   работ
атомщиков  и  ракетчиков,  всегда  был  активным  противником   употребления
алкоголя на кораблях и станциях,  даже  в  малых  дозах.  Несколько  раз  мы
загоняли его в угол  и  однажды  все-таки  уговорили  подписать  официальное
разрешение, но даже и в тот раз он взял свою подпись назад. И до сих пор  на
станциях процветает "бутлегерство", а начальство время от времени занимается
на старте ловлей контрабандистов и подпрыгивает в зале  управления  полетом,
когда вдруг слышит непонятные разговоры во время сеансов связи после прихода
на станцию грузовиков: "А где?" - "Да нету там!" - "Смотрите лучше!"
   Долгое время на основной и  дублирующий  экипажи  нас  не  разделяли.  Мы
готовились на равных. Однако чувствовалось, что  ВВС  хотели  бы  поддержать
экипаж в составе Волынова, Катыса и Егорова. Поэтому уверенности в том,  что
полечу на "Восходе" и в твердости позиции С.П. (выполнит  ли  джентльменское
соглашение, уж очень на джентльмена не похож), у меня не было. Но  С.П.  уже
завелся. Наверное, ему доложили, что Катыса каким-то образом не пропустят. И
для него стала очевидной игра ВВС: они явно не хотели  появления  в  экипаже
корабля гражданского человека. С.П. дал им хорошую трепку.
   Примерно за месяц до назначенной  даты  старта  обе  группы  готовившихся
вызвали к начальнику ЦПК  Кузнецову.  У  него  сидел  генерал  Каманин.  Нам
объявили:  "Формируем  первый  экипаж  в  составе   Комарова,   Феоктистова,
Егорова". Только тут мы почувствовали, что полетим. Хотя еще  много  времени
оставалось для каких-либо происков и что угодно еще могло произойти.
   С Комаровым я познакомился задолго до начала нашей совместной подготовки,
еще после полета Гагарина и Титова. Однажды оказался с ним рядом на одном из
рутинных совещаний. Мне понравилась его сдержанность. Импонировало,  что  он
был не просто летчиком, а получил инженерное образование,  в  то  время  как
другие космонавты еще только вели разговоры о продолжении  образования.  Что
греха таить, мы относились к  молодым  летчикам,  пришедшим  из  авиационных
частей,  с  чувством  некоторого  недоверия:  поймут  ли,  что  к  чему,  не
напортачат ли? Может быть, это от  досады,  что  они  оказались  на  "нашем"
месте.
   С вэвээсовскими врачами наше КБ  сотрудничало  еще  в  пятидесятые  годы,
когда проводились  полеты  с  животными  на  борту.  В  последние  годы  это
сотрудничество стало еще теснее. Владимир  Иванович  Яздовский  (их  лидер),
О.Г. Газенко, А.М. Генин, Н.Н.  Гуровский  принимали  участие  в  разработке
системы жизнеобеспечения для "Востока". Их рекомендации определяли  для  нас
выбор  схем   очистки   воздуха,   питания,   ассенизационного   устройства,
заводов-разработчиков и изготовителей необходимого оборудования.  Потом  они
организовывали отбор кандидатов для полетов. Вот почему не  исключено,  что,
подобно нам, они приставали к С.П., доказывая необходимость послать в космос
врача.
   С  Егоровым,  который  был  сотрудником  Института   медико-биологических
проблем Минздрава, мы познакомились уже во время  подготовки.  Он  не  сразу
привлек мои  симпатии.  Его  контактность,  активность  во  взаимоотношениях
показались мне несколько нарочитыми. В одежде и манерах было что-то, как мне
показалось, пижонское. Но, по-видимому, я просто плохо  знал  молодых  людей
(все-таки между нами десять лет разницы в возрасте), тем более,  что  он  из
друг