но  в  душе
разгорался гнев. Всем плохо, но не все же теряют человеческое обличье даже
в такой глуши?
     Его зазывали сходить к цыганам, пытались втравить в азартные  игры  в
карты. Вежливо уклоняясь, он чаще всего  уходил  на  берег  реки.  Там,  в
излучине рос небольшой лесок, бил небольшой ключ, чистейшая  ледяная  вода
пробегала всего сотню шагов, чтобы влиться в реку, исчезнуть среди сора  и
грязи, которую река несла от городов.
     Однажды он сидел там, сбросив мундир,  предавался  размышлениям.  Вот
уже второй месяц службы в этом забытом богом  краю.  Страшно  смотреть  на
офицеров, что приехали  сюда  молодыми  много  лет  тому.  Они  не  просто
постарели. У них погас огонь в глазах,  души  проела  ржавчина.  Чтобы  не
видеть всего скотства, одни топят его в кутежах, другие прожигают жизнь  в
развеселом  цыганском  таборе,  третьи  дерутся  на  дуэлях  из-за   любых
пустяков, а то и сами стреляют себе в головы...
     Внезапно далекий стук копыт  привлек  его  внимание.  Вдоль  реки  на
четверке  коней  двигалась  богато  украшенная  карета.  Кони  шли  бодро,
закидывали головы, сила в них играла. Кучер придерживал вожжи,  кнута  при
нем не было, таких коней погоняют редко.
     Александр окинул все безразличным взглядом, успев  цепко  ухватить  и
мелочи, вплоть до узора на колесах, отвернулся к воде. Волны  накатывались
на берег  мелкие,  часто  расходились  круги:  рыба  выпрыгивала,  хватала
комаров и жуков. Цокот становился громче, карета прокатила в двух десятках
шагов, затем стук копыт начнет удаляться,  сейчас  растворится  в  тиши  и
покое...
     Кони заржали так,  что  ему  показалось,  будто  закричал  испуганный
ребенок. Послышались крики. Он резко обернулся.
     К карете с двух сторон набежали мужчины. Пятеро, все  одетые  кто  во
что горазд, у всех длинные ножи, двое еще и с  саблями,  а  один  наставил
пистоль в дверцу кареты, что-то орал. Кони  хрипели,  пытались  встать  на
дыбы, но один из разбойников повис на узде коренного, пригибал к земле.
     Из кареты вытащили приземистого, насмерть  перепуганного  человека  в
длинном парике и долгополом камзоле, только вошедшем  в  моду  в  столице,
вернее -- введенном  императором,  за  ним  вытащили  двух  женщин.  Одна,
постарше, визжала  так,  что  у  Александра,  привыкшего  к  речной  тиши,
заломило уши. Вторая держалась гордо, но щечки ее побелели, а руки  нервно
комкали платочек.
     Разбойник сорвал с  шеи  старшей  ожерелье.  Двое  прижали  кучера  и
форейтора к катере,  шарили  по  их  карманам.  Пятый,  последний,  ударил
толстячка по лицу, зачем-то сдернул и бросил  в  пыль  парик,  выворачивал
карманы.
     Александр, оставив мундир, как был  в  белой  расстегнутой  до  пояса
рубашке, безоружный, бросился к месту грабежа. Разбойники заметили его, но
не всполошились, только один предостерегающе выставил перед собой саблю  и
шагнул навстречу:
     -- Эй, паныч! Смерти ищешь?
     -- Ты пришел за шерстью,-- предупредил Александр. Он перешел на  шаг,
глазами держал его цепко, потом внезапно посмотрел на другого  разбойника,
ахнул. Этот с саблей на миг отвел  взгляд,  Александр  мгновенно  бросился
вперед,  перехватил  за  кисть,  повернулся  спиной  и  наклонился,  будто
кланялся татарскому хану.
     Отвратительно хрустнуло.  Разбойник  с  криком  перелетел  через  его
спину, ударился оземь и остался распластанный как выпотрошенная рыба. Лицо
его исказилось от боли, другой рукой  он  с  воплем  перехватил  сломанную
руку.
     Александр быстро бросился ко второму, тот оторопело  поворачивался  к
нему с пистолем в вытянутой руке. Александр  наклонился,  грянул  выстрел.
Пуля пролетела над головой, выдрав клок волос.  Он  без  размаха  хрястнул
кулаком в лицо, подхватил на лету  выпавший  пистоль  и  зашвырнул  его  в
карету.
     Кучер и форейтор, на которых уже не смотрело черное дуло, поползли по
стенке за карету, там развернулись и ринулись  в  лес.  Александр  покачал
головой,  он  не  чувствовал  страха,   только   сильнейшее   возбуждение,
повернулся к разбойникам.
     Их осталось трое.  Один  все  еще  держал  коней,  но  двое,  которые
собирали драгоценности с пассажиров, уже знали, что противник  перед  ними
совсем не тот паныч с голыми руками, каким  показался  вначале.  Все-таки,
оставив жертвы, пошли на него без тени страха. Они знали и себя. Один  был
явно атаманом шайки, высокий и жилистый, цыганского типа, серьга  в  левом
ухе, красная повязка на голове, в одной руке сабля, в другой -- нож, а  на
второго даже смотреть страшно: поперек себя шире, кулаки как молоты, грудь
широка, будто ворота в ад, а голова с пивной котел. У него тоже были сабля
и нож, хотя такой мог бы размахивать вырванным стволом дуба.
     -- Смерти захотел, паныч? -- спросил атаман свистящим голосом.
     Александр кивнул на двух распростертых:
     -- Один из них это уже говорил... Угадай, который.
     Он внимательно следил за обоими. Второй  начал  обходить  его  сзади.
Александр сделал вид, что не замечает, сам поворачивался до тех пор,  пока
его тень не упала прямо перед ним. Вечер был близок,  тень  была  длинная,
вытянулась.
     -- Ты еще можешь уйти живым,-- предложил атаман почти дружелюбно.
     --  Вы  трое  тоже,--  ответил  Александр,  Его   сердце   колотилось
учащенно.-- Но это сейчас. Через две минуты этого уже не будет.
     -- Почему же? -- спросил атаман.
     -- Да хотя бы... ну... хотя бы... потому!!!
     Он резко шагнул влево, пригнулся и, не глядя,  ударил  саблей  назад.
Там раздался вздох, всхлип, что перешел в стон. Александр не  оглядывался,
держал глазами атамана. Тот заметно побледнел, несмотря на смуглоту.
     Александр  на  всякий   случай   отступил   еще,   заставил   атамана
поворачиваться вместе с ним. Сзади тяжело грохнуло. Александр  рискнул  на
миг бросить взгляд назад, тут же повернулся к атаману. И --  вовремя:  тот
уже летел в прыжке на него, сабли звякнули, но атаман тут же отпрыгнул. Он
не зря стал атаманом: сразу почуял в молодом паныче более сильного бойца.
     Александр наступал, острие его сабли  было  все  время  направлено  в
противника. Одновременно он держал глазами и  последнего  разбойника,  тот
удерживал  коней,  что  зачуяли  кровь  и  снова  пробовали   понести,   и
перепуганных пассажиров. Толстяк с причитаниями ползал  по  траве,  что-то
собирал, а пожилая женщина забилась в глубь кареты. Юная девушка замерла в
дверном проеме. Кулачки  были  прижаты  к  груди,  невинно  голубые  глаза
следили за схваткой неотрывно.
     -- Пощади,-- прошептал атаман,-- дай уйти...
     -- Дал бы,-- ответил Александр,-- если бы  ты,  мерзавец,  не  ударил
беззащитную женщину!
     -- Но она...
     -- А так я дам только уползти!
     Он отбил дурацкий удар, острое лезвие его  сабли  холодно  и  страшно
блеснуло на солнце. Атаман закричал надрывно  и  страшно,  рука  с  саблей
отделилась от тела и упала в двух шагах. Из обрубка брызнула кровь,  белая
кость мгновенно стала красной.
     Александр обернулся  к  последнему,  что  все  еще  удерживал  коней,
предостерегающе направил окровавленное острие в его сторону:
     -- Держи коней!.. Вздумаешь бежать, знай: я догоняю оленя и ломаю ему
шею.
     Разбойник часто закивал, глаза его  были  как  у  большой  испуганной
птицы. Это был крупный  малый,  с  глупым  простодушным  лицом.  Александр
повернулся к девушке. Сердце его дрогнуло, никогда еще не  встречал  такой
чистой и трогательной красоты. Ее ясные глаза смотрели с  восторгом,  лишь
на миг опустились на его обнаженную грудь, широкую и со вздутыми  валиками
грудных мышц, где только-только начали расти волосы,  щечки  зарделись,  и
она поспешно подняла взор.
     -- Спасибо вам,-- сказал он искренне.
     Она зачарованно кивнула, соступила вниз, не отрывая глаз от его лица.
Нога ее промахнулась мимо подножки. Она ощутила,  что  падает...  и  через
мгновение ее обхватили сильные горячие руки, крепкие как корни  дуба.  Она
ударилась о твердое и инстинктивно прижалась к  этому  твердому,  чувствуя
что это самое надежное место на свете. Ноги ее не касались земли,  и  она,
наконец, поняла, что висит в воздухе, прижавшись к обнаженной груди юноши,
горячей и с широкими пластинами грудных мускулов.
     Она услышала как мощно бьется его сердце, услышала запах его кожи, по
телу прошла теплая волна, руки и ноги отяжелели. Все, что она хотела  всем
существом, это остаться вот так навсегда, навеки, быть в его руках,  таких
надежных, сильных и горячих.
     С  огромным  трудом,  преодолевая  себя,  она  заставила  свои   руки
упереться в его грудь, и он сразу же  поставил  ее  на  землю.  Позже  она
поняла, что это все длилось лишь кратчайшее мгновение, и он, скорее всего,
даже не ощутил, что задержал ее в своих объятиях... а то и вовсе он ее  не
задерживал?
     Она не  отводила  от  его  лица  завороженных  глаз.  Он  был  высок,
широкоплеч, с длинными мускулистыми руками. Черты лица  были  правильными,
но излишне резкими. Он был смуглым, загорелым. В черных как смоль  волосах
проскакивали синеватые искорки, брови были  как  черные  шнурки,  а  глаза
темнокарие, глубокие.
     В нем чувствовалась звериная мощь,  даже  угроза,  настороженность  и
готовность отвечать на удары. По тому, как  мгновенно  подхватил  ее,  она
поняла с трепетом, что  он,  разговаривая  с  нею,  все  еще  видит  место
схватки, готов к неожиданностям, к  новым  разбойникам,  а  тонкие  ноздри
красиво вылепленного носа раздуваются хищно потому, что чуют запах крови!
     Она с трудом перевела дыхание, грудь ее вздымалась как волна в  бурю,
переспросила слабым голосом:
     -- За что спасибо? Что дала вам возможность подраться?
     Голос ее  был  дрожащий,  но  чистый  и  мелодичный  как  серебристый
колокольчик.
     -- Нет,-- ответил он с неловкостью.-- Я не люблю драться. За то,  что
не подняли визг. Здесь такая божественно красиво и тихо! И  жаль  нарушать
такую тишину.
     Из кареты с криком  высунулась  женщина.  Оглядевшись,  она  завопила
истошным голосом:
     -- Грабят!.. Помогите!.. Спасите, кто в бога верует!
     Девушка посмотрела на Александра виновато:
     -- Простите ее. Это моя тетушка.
     -- Сглазил,-- ответил он с улыбкой.-- Что ж, рядом с ангелами  всегда
что-то для равновесия... Кто этот господин, что прополз вокруг кареты  уже
верст десять?
     Он подал ей руку. Ее  трепетные  пальцы  опустились  ему  на  локоть.
Вместе вернулись к карете. Женщина перестала кричать, бросилась к нему:
     -- Вы нас спасли! Вы один разогнали всю эту ужасную шайку! Вы  просто
Геракл...
     Его передернуло, будто попал под струю холодной  и  грязной  воды.  В
каждую эпоху свои любимые слова и сравнения, в эту --  всех  сравнивают  с
героями Эллады. А стоит  сказать  "тридцать  три",  как  любой  дурак,  не
задумываясь, радостно выпаливает: "Возраст Христа!", неважно, идет ли речь
о возрасте женщины, несчастьях или зубцах  на  башне.  Если  его  еще  кто
сравнит с Гераклом, он начнет брызгать слюной и бросаться на людей.
     -- Полноте...--  ответил  он  учтиво.--  Это  всего  лишь  обнищавшие
крестьяне. Голод толкает не на такие зверства! Ваши слуги  сбежали,  я  бы
вас посоветовал взять этого малого, что держит  коней.  Он  сам  похож  на
коня, коней наверняка любит, вон как держит нежно, и будет ходить за ними,
как за родными. А тех трусов стоит вернуть в деревню.
     Женщина отшатнулась:
     -- Этого... душегуба? Да ни за что! По нем Сибирь плачет!
     К ним подошел дородный мужчина, обеими руками придерживал  сползающий
парик. Пухлое поросячье лицо еще не покинул страх. Сам он дрожал и пугливо
озирался.
     -- Они... уже не вернутся? А что делать с этими...?
     Двое разбойников, шатаясь и поддерживая друг друга, удалялись к лесу.
Третий полз по траве, за  ним  оставался  кровавый  след.  Атаман  с  воем
катался по земле, зажимал обрубок руки. Оттуда хлестала  кровь.  Александр
ощутил жалость. В момент схватки готов был убить, но это был слишком малый
миг. Не зря говорили, что его рассердить невероятно трудно. А вот вышибить
слезу...
     -- Кто ходит за шерстью,-- напомнил он нехотя,-- тот может  вернуться
стриженым.
     Он помог женщинам влезть в  карету.  Пятый  все  еще  держал  покорно
коней. Александр сказал строго:
     -- Садись и вези этих господ, куда они велят. С этого дня ты бросаешь
свою работу в лесу... Ясно?
     Из  окошка  на  него  смотрели  блестящие  глаза.  Девушка  была  так
прелестна, что у него защемило сердце. Если и есть на небесах ангелы, то и
они уступают ей в чистоте и прелести.
     -- Я обещаю,-- сказала она тихо,-- я возьму его на службу.
     Женщина ахнула, что-то залепетал  протестующее  толстяк,  но  девушка
прервала милым, но решительным голосом:
     Не спорьте тетушка! Этот молодой человек, который упорно не  называет
свое имя,  прав.  Да,  пусть  этот  разбойник  работает  у  нас.  Это  так
романтично! По крайней мере, он не испугается и  не  убежит.  А  вы...  вы
бываете в свете?
     -- В чем-чем?
     Она слегка смутилось, это было очаровательно. На щечках зацвели  алые
розы, пунцовые губы стали еще ярче.
     -- У нас здесь, конечно, не Санкт-Петербург, но у губернатора  каждую
субботу собирается весь цвет общества. Все офицеры бывают там постоянно!
     Александр отступил, поклонился. В глубине кареты шушукались тетушка и
толстяк. Их все еще трясло от пережитого ужаса, а  не  торопили  трогаться
только потому, что до свинячьего визга боялись и разбойника в козлах.
     -- Я не все,-- ответил он нехотя.
     Их глаза встретились.  Он  ощутил  как  дрогнуло  сердце,  а  в  душе
отозвались какие-то струны. Мир внезапно стал  ярче,  а  воздух  чище.  Ее
глаза смотрели прямо в душу, и он не чувствовал желания  закрыть  ее,  как
делал всегда, когда к нему приставали с излияниями и от  него  ждали  того
же.
     -- Так вы придете? -- спросила она настойчиво.
     Он заставил себя ответить, хотя это было тяжелее, чем двигать гору:
     -- Я -- не все...
     Он отступил еще на шаг, подал разбойнику  знак.  Тот,  еще  не  веря,
торопливо забрался на козлы, взял вожжи. Кони тронулись, карета качнулась,
ее повлекло по дороге все дальше и дальше.
     Он с отвращением отшвырнул саблю. Райский уголок испакостили кровью и
ненавистью! Уже не очистишь, надо искать другой.
     Но он знал, что придется искать  по  другой  причине.  Здесь  слишком
многое будет напоминать о схватке, этой волшебной  девушке,  этих  минутах
совсем другой жизни.
     Он шел к казармам, на ходу  одевал  и  застегивал  мундир,  но  видел
только ее обвиняющие глаза. На  душе  была  горечь,  словно  несправедливо
ударил ребенка. Она никогда не поймет его бессвязных слов. Хуже  того,  он
сам их не понимает!

     Глава 5

     На  другой  день  его  вызвали  к  полковнику.  Адъютант,   загадочно
улыбаясь, провел его в кабинет. Засядько чувствовал  напряжение,  разговор
явно пойдет о вчерашнем происшествии. Он должен был обратиться к  властям,
те снарядили бы погоню  за  ранеными  разбойниками.  Придется  прикинуться
растерянным, испуганным. Мол, не соображал, что делает, все получилось как
бы само...
     Полковник поднялся навстречу, вышел из-за  стола,  неожиданно  обнял.
Держа за плечи, отодвинул на вытянутые руки, всмотрелся в покрытое загаром
мужественное лицо:
     -- Наслышан!..
     -- Простите,-- сказал Засядько учтиво,-- о чем?
     -- О твоем лихом поступке! Подумать только, бросился один на пятерых!
Одолел, спас, да еще и от благодарностей увильнул! Неужели  на  земле  еще
есть такие люди?
     Полковника распирала веселая гордость, словно он  сам  всех  побил  и
спас, он похохатывал, отечески хлопал подпоручика  по  плечу,  мял,  снова
хлопал.
     -- Это были простые обозленные крестьяне,-- сказал Александр, он чуть
воспрянул духом, претензий к нему пока нет.-- Я еще не знаю, что  смогу  в
бою.
     -- Сможешь,-- уверил полковник громогласно, будто  говорил  на  плацу
перед ротой.-- А случай представится, не горюй. Россия все  время  военной
рукой расширяет свои пределы. Победоносные войны идут на всех кордонах!
     Продолжая обнимать за плечи, он подвел к окну. На широком плацу  двое
офицеров упражняли роту новобранцев. Доносилась ругань, время  от  времени
один из офицеров подбегал к солдатам, остервенело бил кулаком  в  лицо.  У
некоторых по подбородкам уже текла кровь.  Второй  офицер  взирал  на  все
лениво, двигался как засыпающая на берегу большая бледная рыба.
     -- Видишь? Эти вряд ли на что сгодятся. Пьют да по бабам, пьют да  по
бабам. Вот тот второй, видишь?.. Этот уже только пьет, ибо с бабами,  даже
самыми податливыми нужны какие-то усилия, а с бутылкой -- нет. Пока нет.
     Засядько зябко передернул плечами. Мир внезапно показался жестоким  и
враждебным. Ведь пить начинают от отчаяния, разве не так, спросил он себя.
     Полковник проворчал уже глухим как удаляющийся гром голосом:
     -- Я сам тут начал опускаться, но тебе... не дам.
     Александр скосил глаза на красное  одутловатое  лицо.  Полковник,  по
слухам в офицерской среде, был первым  насчет  попоек  и  гулящих  женщин.
Впрочем, возможно, это были слухи вчерашней давности.
     -- Как мне удастся избежать? -- спросил он тихо.-- Если  это  так  уж
неизбежно? И вся Россия тонет в этом. Разве что податься во франкмасоны!
     Полковник отвернулся от окна, закрыв широкими плечами гнусную  сцену,
порождение тоски одних и бесправия других.
     -- Франкмасоны? Лучше держись от них подальше.
     -- Почему?
     -- Тайные,-- буркнул полковник.-- А  в  тайне  держат  всегда  что-то
мерзкое...  Хоть  о  себе  и  рассказывают   сказки   как   о   поборниках
справедливости, но посторонним свои секреты не  открывают.  Действительные
цели не раскрывают.
     -- А их цели обязательно мерзкие?
     -- Сказать не берусь, но я не хочу, чтобы мою судьбу решали тайно.  И
на тайных сборищах. Да еще иностранцы!
     -- Почему иностранцы? -- пробормотал Засядько.-- Судьбы России решает
государь император Павел...
     -- А!.. Он тоже масон, но только король прусский постарше его в  чине
по тайному обществу. Повелит --  и  наш  государь  хоть  на  задние  лапки
встанет,  хоть  по-собачьи  взлает!  Ведь  у  масонов  обязательно  слепое
повиновение младшего старшему.
     -- Да,-- пробормотал Засядько,-- такое терпимо в армии, здесь  нельзя
без дисциплины, но премерзко в жизни светской
     Полковник похлопал его  плечу.  На  лице  его  странно  переплетались
удовлетворение и легкая зависть.
     -- И без масонов можно делать карьеру. У меня на столе  лежит  запрос
из Санкт-Петербурга. Им требуются офицеры на боевую службу. У нас гарнизон
невелик, потому  мне  предписано  выделить  всего  троих.  Но  зато  самых
храбрых, стойких, беззаветно преданных вере,  царю  и  Отечеству.  Если  я
ослушаюсь, пошлю не тех... ну, всегда есть соблазн из этой дыры послать по
протекции родственника или любимчика, с меня самого голову снимут!
     -- А... куда? -- спросил Александр едва слышно.
     -- В Санкт-Петербург,--  полковник  внезапно  улыбнулся.--  Но  я  не
думаю, что воевать придется на улицах  столицы.  Однако  где,  это  вопрос
строжайшей государственной тайны! Не только я, но  думаю,  даже  в  высших
кругах столицы еще не знают. Пока что знают только двое.
     -- Кто?
     --  Его  императорское  Величество  Павел  Первый  и...   фельдмаршал
Суворов!

     Адъютант напрасно прислушивался, двойные двери были прикрыты  плотно,
а полковник говорил в глубине кабинета, нарочито  понизив  голос.  Похоже,
дело было серьезное, потому что разговор был долгий.  Подпоручик  совершил
то, о чем долго будут говорить между  собой  офицеры,  одни  с  восторгом,
другие с завистью, но все-таки при желании можно усмотреть и нарушения.
     Наконец дверь распахнулась, адъютант  с  готовностью  вытянулся.  Еще
больше вытянулось его лицо. Полковник, известный