? Не из каземата, от меня? Родители
считают меня чересчур откровенной, подруг это пугает тоже. Мама  не  может
понять, что со мной стало, а я... я понимаю.
     Он понял, что должен задать вопрос:
     -- Почему?
     -- Потому что... появились вы.
     У него вырвалось:
     -- Оля, побойся бога!  Ты  совсем  ребенок.  А  была  вовсе...  голым
червяком в пеленках.
     -- Александр Дмитриевич, еще родители  начали  собирать  газеты,  где
писалось о боях в Италии, походе через Альпы... И  о  вашей  архипелагской
экспедиции. Я прочла все, где упоминалось  о  вас,  как  только  научилась
читать. Это было нетрудно, мама эти места  обвела  красным  карандашом.  А
теперь я сама собираю газеты, где  хоть  словом  упоминается  о  вас.  Это
совсем-совсем другой мир! И я, соприкоснувшись с ним, уже не могу вместе с
другими девочками сплетничать о нарядах, лентах и бантах... хотя одеваться
умею не хуже. Они знают только тот мир,  в  котором  живут.  Они  даже  не
подозревают, что есть другой! А я знаю, хотя живу в их мире... А так  хочу
чего-то настоящего!
     В ее голосе было недетское страдание.  Засядько,  чувствуя  себя  все
скованнее, поцеловал ей руку как взрослой, отступил:
     -- Мне надо идти. А то скоро хватятся.
     -- Вы... обратно в темницу?
     -- Прощайте, солнечный ребенок,-- сказал он, исчезая в темноте.
     Последнее, как он запомнил ее, это отчаянные глаза в половину лица, и
рука, что метнулась к медальону  и  коснулась  пальчиками,  будто  девочка
пыталась почерпнуть то ли силы, то ли утешение.

     Чтобы спуститься к своему подземелью,  нужно  было  пробраться  через
анфиладу плохо освещенных, а то и вовсе неосвещенных залов. Светильники не
горели, немцы берегли свиное сало, а французы при  необходимости  брали  с
собой факелы. Засядько неслышно  скользил  в  темноте,  в  сердце  остался
непонятный щем. Оля, солнечный ребенок, невесть как попавший  на  сырую  и
мрачную землю, политую кровью...
     От стен еще шло тепло, камни прогрелись  за  жаркий  день,  но  снизу
тянуло холодом, и он представил себе каково сейчас в его подземелье, зябко
передернул плечами.
     Звериное чутье заставило его застыть на месте. Тьма  здесь  была  как
чернила, перед глазами от напряжения начали плавать цветные  пятна.  Когда
он решил было, что ему почудилось, и хотел было сделать  еще  шаг,  ноздри
уловили запах. Пахло табаком. И не простым, как  он  определил  вскоре,  а
изысканным, с дорогими примесями.
     Хорошо, что я не пристрастился к этой дурной привычке, подумал  он  с
облегчением. Человек, который затаился, мог бы почуять меня еще раньше.  А
теперь он по запаху чувствует, где тот стоит, хотя  и  темно,  хоть  глаза
выколи...
     Внезапно  в  черноте  возникла  багровая  искорка.  Похоже,   человек
повернулся лицом. Еще через пару мгновений послышалось сопение. Незнакомец
раскуривал трубку, багровая искорка заалела, осветила нижнюю часть лица.
     Де Артаньяк, узнал Засядько. Он ощутил как гнев начал разгораться,  а
пальцы стиснулись, будто уже держал врага за горло.  Мерзавец  посмел  так
грубо обращаться с ребенком! Хрупким как  цветок,  нежным  как  пыльца  на
крыльях бабочки! Если уж жаждет показать силу своих рук, пусть  встретится
лицом к лицу с ним, покажет на что  способны  его  руки,  и  сколь  далеко
простирается его отвага...
     Краем глаза он  уловил  движение  в  дальнем  конце  анфилады  залов.
Мелькнула женская фигурка, исчезла в тени. Затем женщина  выглянула  из-за
угла уже  ближе,  прислушалась  к  шагам,  на  цыпочках  перебежала  через
освещенное полной луной место. Ого, подумал он невольно. А  она  из  какой
тюрьмы выбралась?
     Даже в мертвенном лунном свете было видно что она двигается  легко  и
грациозно. Ее длинные черные волосы свободно падали  на  прямую  спину,  в
глубоком декольте дразняще выглядывали крутые груди. Лицо чистое,  смелое,
со вздернутыми скулами,  широким  ртом.  Глаз  он  не  рассмотрел,  только
широкие темные впадины,  но  брови  у  незнакомки  были  узкие  и  красиво
изогнутые.
     Когда она пробиралась,  как  и  он,  вдоль  стены,  избегая  открытых
участков, он успел рассмотреть длинные красивые ноги, которых не  скрывало
легкое платье из тонкого материала. Напротив, соблазнительно  обрисовывало
каждый изгиб красивого тела.
     Она приближалась к ним, он уже видел ее чувственный рот. Полные  губы
в лунном свете  казались  черными.  Она  уже  почти  миновала  затаившихся
мужчин, когда негромкий голос из темноты произнес тихонько:
     -- Франсуаза...
     Она вздрогнула, обернулась.  Засядько  видел,  какой  радостью,  даже
счастьем наполнились ее глаза, а лицо сразу осветилось.
     -- О, Клод!
     Она метнулась в темноту, и Засядько смутно увидел, как они  обнялись,
слились в одну фигуру. Послышался звук поцелуя. Засядько хотел попятиться,
дальше глазеть и  слушать  неприлично,  но  придется  пересечь  освещенное
место, а де Артаньяк теперь стоит, судя по всему, лицом к нему.
     -- Трудностей не было? -- послышался его негромкий голос.
     -- Особых не было,--  У  женщины  было  мягкое  и  очень  женственное
контральто.-- Просто мой дурак был так польщен,  что  ради  него  оставила
Париж и  примчалась  в  эту  забытую  богом  крепость,  что...  Словом,  в
конце-концов я сумела переключить его внимание на бутылку с вином. Он  так
и заснул с нею в обнимку
     И голос де Артаньяка:
     -- Честно говоря, я даже не верил, что ты сумеешь приехать!  Все-таки
война, везде передвигаются войска, военное время, гражданских  по  дорогам
пропускают неохотно...
     Женщина сказала смеющимся голосом:
     -- Я боялась не застать тебя... Когда меня останавливали  солдаты,  я
всем говорила, что еду к любовнику...
     Де Артаньяк упрекнул мягко:
     -- Не чересчур ли неосторожно?
     -- Если бы сказала, что еду к мужу, пришлось бы ехать до зимы! А  так
меня пропускали всюду, помогали. Удивительная мы нация!
     Чувствовалось по шелесту, что де Артаньяк обнял ее:
     -- Главное, чтобы наш рогоносец не заподозрил.
     -- Он видит только бутылку вина. Еще лучше -- бочонок.
     Артаньяк поддакнул с ехидным смешком:
     -- Пить рога никому не мешают.
     Глаза Засядько привыкли, он рассмотрел статную фигуру  де  Артаньяка,
заметил женщину, что жадно прильнула к его груди.  Ее  густые  волосы  уже
свободно струились по спине.
     -- Я так счастлива, что ты вовремя получил мою записку!
     Де Артаньяк засмеялся:
     -- Ее принесли, когда я ужинал  с  твоим  мужем.  У  меня  руки  были
заняты, но я исхитрился положить ее в свой медальон.
     Он снял с шею цепочку,  послышался  щелчок.  Затем  Засядько  услышал
восторженный голос Франсуазы:
     -- О, милый... У тебя в медальоне мой портрет?
     -- Я не расстаюсь с ним, дорогая.
     -- Не опасно?
     -- Ну, не станет же твой муж смотреть, что у меня в медальоне?  Да  и
нравится мне играть с опасностью. Он убил бы меня,  узнай  что  оттуда  на
меня смотришь ты.
     Де Артаньяк рассеянно гладил ее  по  спине,  и  она  вскоре  спросила
встревоженно:
     -- Тебя что-то беспокоит?
     -- К нам явился  парламентер.  Русский  полковник.  Потребовал  сдачи
крепости. Если наш ветвисторогий примет его условия, это будет катастрофа.
И для нас двоих.
     -- Почему, милый?
     -- Я вызвался побывать в армии, потому что  это  важно  для  карьеры.
Понятно, что дни Бонапарта  сочтены,  старая  аристократия  снова  возьмет
верх.  Но  я  должен  успеть  занять  положение  при   императоре,   чтобы
претендовать на что-то и перед королем. Для этого я должен  отметить  свою
роль в обороне Торна. В Париже мне помогут подать все в нужном  свете.  Но
едва я прибыл, как этот дурак собирается сдать крепость без боя!
     -- В самом деле?
     -- Он мне сказал сам.
     -- И что мы... можем?
     -- Пока не знаю. Если  бы  парламентер  погиб...  или  был  убит,  то
обозленные русские прекратили бы  переговоры.  Начался  бы  штурм,  а  эта
крепость выстоит месяцы, если не годы. Я добавлю пару важных строк в  свой
послужной список, отбуду в Париж, а затем пусть эту крепость хоть с землей
сравняют.
     Была долгая тишина, звук поцелуя, учащенное дыхание,  затем  Засядько
услышал ее тихий голос:
     -- Милый,  я  сделаю  для  тебя  все,  что  потребуется.  Подумай!  В
некоторых случаях женщины могут больше мужчин.
     Засядько ждал, что де Артаньяк с негодованием откажется, однако голос
французского офицера прозвучал с напыщенной торжественностью:
     -- Почему для  меня?  Для  нас,  дорогая.  Как  только  избавимся  от
рогоносца, мы поженимся. И все мои земли будут твоими. И замок. Не  такой,
как этот -- мрачный и угрюмый, а светлый и  воздушный,  как  все  в  нашей
Франции!
     Ее голос прозвучал с такой страстью, что у Засядько по спине побежали
мурашки:
     -- Как я хочу этого!.. Как хочу!
     -- Это будет, дорогая.
     -- Клод, скажи, что я могу сделать, чтобы  приблизить  этот  день?  Я
хочу помогать тебе, а не ждать готовенького.  Скажи!  Сейчас  война,  люди
убивают друг друга. Всюду совершаются преступления, которые в мирное время
считались бы чудовищными... Ты понимаешь меня, Клод?
     Засядько уловил в голосе де Артаньяка тщательно скрываемое торжество:
     -- Ты права, Франсуаза. Тем более, что на пути к  нашему  счастью  не
надо даже причинять вред ни одному из соотечественников.  А  этот  русский
полковник... Он противник, которого мы все равно должны убить на поле боя.
Сейчас он тоже на поле боя, пусть даже не держит в руке шпагу!
     После непродолжительного молчания Засядько услышал голос Франсуазы. В
нем звучали как страх, так и алчная страсть к победе любой ценой.
     -- У меня есть яд... я давно ношу с собой... В этом  перстне.  Мечтаю
отравить Мавильона, но все никак не решусь. Может быть,  когда  уже  будет
совсем невыносимо... Но и тогда можно будет все  переиграть!  Вот  в  этом
кольце у меня противоядие.
     После долгого молчания позвучал его озабоченный голос:
     -- А как ты сумеешь?
     -- Я? -- переспросила она.-- Впрочем, мне легче, ты прав. Меня еще ни
один мужчина не встретил настороженно. К нему можно как-то пробраться?
     Он сказал торопливо:
     -- Я могу устроить.
     -- Тогда я приду, просто ведомая любопытством. Как он с виду?
     Де Артаньяк буркнул неприязненно:
     -- Некоторым такие нравятся.
     -- Если ты хочешь, я прикинусь этой некоторой. Скажу, что  хочу  хоть
как-то компенсировать грубость своего мужа. Мне понадобится кувшин вина  и
два фужера.
     Она говорила быстро, искательно заглядывала ему  в  лицо,  ее  тонкие
пальцы  нервно  теребили  лацканы  его  мундира.  Засядько  чувствовал  их
напряжение, страх и замешательство. Оба страстно стремились к своим целям,
но все-таки замышляли хладнокровное убийство!
     Он  надеялся,  что  де  Артаньяк   возразит,   все-таки   французский
аристократ и офицер, однако тот отвел глаза, сказал после паузы:
     --  Что  делать,  если  по  дороге  к  нашему  счастью   надо   будет
переступить... через это.
     Это я "это",  подумал  Засядько  зло.  Переступить  через  мой  труп!
Господи,  чего  же  они  пытаются  достичь  такого  необыкновенного?  Она,
понятно, ослеплена любовью, однако де Артаньяк и так богат и знатен.  Если
ли предел стремлению к еще большему богатству и власти?
     Человек -- мера всех вещей, вспомнил он. Человек сам определяет  себе
пределы. Как в нравственном, там и в безнравственном.
     -- Дай-ка мне кольцо с противоядием,-- вдруг сказал де Артаньяк.--  Я
не хочу, чтобы он погиб... во что бы то ни стало. Если будет шанс  достичь
нашей цели без его смерти, я это сделаю.
     -- Это было бы лучше,-- вырвалось у нее невольно.
     -- Я сделаю все,  чтобы  не  дать  ему  умереть...  от  яда.  Офицеры
все-таки должны погибать на поле боя со шпагой в руке!
     Голос  его  показался  Засядько  чересчур  напыщенным,   чтобы   быть
искренним, но женщина только простонала с благодарностью:
     -- Милый...
     Де Артаньяк зарылся лицом в ее пышные волосы, целовал, в то время как
его  руки  расстегивали  крючки  и  пряжки  на  ее  платье,  и   Засядько,
воспользовавшись моментом, неслышно отступил, перебежал освещенное место и
заскользил дальше по анфиладе залов, часто  ныряя  в  ниши  и  затаиваясь,
слыша шаги.

     Глава 26

     Фон Бюлова уже не было в подземелье, но Ганс дожидался терпеливо. Без
тени упрека проводил русского офицера обратно, Засядько пролез в  дыру,  и
Ганс тщательно вставил глыбу на место. Засядько ощупал придирчиво, плесень
сомкнул краями так, будто сплошной покров никогда не нарушался.
     Он едва успел лечь, закинув руки за голову, когда дверь лязгнула,  на
пороге появилась женская фигура. За ее спиной блестели  высокие  кирасы  с
конскими хвостами. Франсуаза с высоты окинула его коротким взглядом, тепло
и, как он решил, искренне улыбнулась:
     -- Наш герой скучает... Идите, я покормлю его.
     Она взяла из рук кирасира поднос. Засядько рассмотрел задранные ножки
жареной курицы, гроздья крупного винограда. В  середине  высилась  пузатая
бутылка, по краям стояли два бокала. Один  --  фужер  из  тонкого  стекла,
второй был из темного серебра. Засядько  ощутил  как  холодок  побежал  по
спине. Тогда, подслушав  разговор,  он  со  зла  решил,  что  отвлечет  ее
внимание и поменяет бокалы, но что делать теперь?
     Женщина сошла вниз, за спиной  лязгнула  дверь.  Поднос  она  держала
двумя руками на уровне пояса, и  ее  крупная  грудь  в  глубоком  декольте
дразняще касалась края подноса, словно ее предлагали  наравне  с  вином  и
жареной птицей.
     Засядько  сглотнул  слюну.  Запах  жареного  мяса,   сочной   подливы
смешивался с тонким ароматом духов, женского тела. Третья курица за  ночь!
Похоже, он обожрется курятины так, что смотреть на пернатых не сможет.
     Свечи бросали на ее лицо тени. Он нехотя поднялся, коротко поклонился
и сел на свое ложе. Хоть и женщина,  но  пришла  травить  его  как  крысу!
Правда, очень красивая женщина. Таким прощается многое.
     -- Добрый вечер, Франсуаза.
     Ее красиво очерченные брови взлетели:
     -- Вы... знаете мое имя?
     -- Такой ослепительной женщины да не знать?
     Она с некоторой  тревогой  всматривалась  в  его  мужественное  лицо,
темнокарие глаза, где таилась насмешка:
     -- Но все-таки... вы не могли меня видеть!
     Он поклонился:
     -- Считайте, это озарение. Предчувствие необычайного!  Разве  это  не
самое необычайное на свете, что  в  эту  мрачную  камеру  заглянула  такое
сокровище?
     --  Да,  меня  зовут  Франсуаза,--  сказала  женщина.  Губы   красиво
изогнулись.-- Вы чересчур галантен для русского. Вы не француз?
     -- Француз,-- согласился Засядько.-- Но с детства живу  в  России.  И
служу в ее армии, как, к слову, служат многие французы. Которые бежали  от
революции.
     Он видел как она закусила губу. Час назад шел разговор, что  отравить
надо русского, а не соотечественника.
     -- Я жена коменданта крепости,-- сказала  она  чуть  побледнев  --  Я
слушала, он чересчур грубо обошелся с вами...  И  чтобы  вы  не  составили
из-за  него  неверное  представление  о  Франции,   я   попытаюсь   как-то
компенсировать ваши неудобства.
     -- Я польщен,-- воскликнул Засядько.-- Но каким образом?
     -- Каким смогу,-- улыбнулась она.
     Она присела рядом, поднос поставила между ними. Засядько видел  в  ее
глазах как замешательство, так и удовольствие, что он  оказался  не  диким
тунгусом, как представила со слов де  Артаньяка.  Но  нервничает  чересчур
сильно. Вряд ли можно объяснить опасением,  что  внезапно  явится  грозный
комендант крепости.
     -- Вам не достанется от мужа? -- спросил он.
     Ее лицо, созданное для поцелуев, было безупречным, а губы --  полными
и зовущими. В крупных глазах,  крупных  и  с  влажным  блеском,  ощущалась
тайна,  приглашение,  даже  намек  на  некую  общую  тайну.  Нежная   шея,
полуоткрытые плечи, глубокое декольте, откуда  из  ложбинок  между  грудей
поднимается смешанный аромат духов и женского тела. Дышала она глубже, чем
следовало после трех ступенек, разве что бежала через всю крепость, отчего
грудь вздымалась, туго натягивая тонкую ткань и  показывая  ему  нежнейшие
полушария.
     -- Муж занят делом,-- ответила она,-- я же, как могу,  выправляю  его
мелкие промахи. Разве это не похвально?
     -- Конечно,-- заверил он торопливо.-- Но мне не хотелось бы оставлять
вас без ужина.
     Она  засмеялась,  ее  глаза  с  удовольствием   скользнули   по   его
мужественной фигуре. В глазах на миг мелькнула тревога, намек на страх, но
это мог быть  страх  застигнутой  мужем  в  таком  неподходящем  для  жены
коменданта месте.
     -- Женщины должны ограничивать себя в еде,-- объяснила она.--  У  нас
говорят: "Чтобы быть красивой -- надо страдать".
     -- Зато могут не ограничивать  в  других  стремлениях,--  ответил  он
значительно.
     Их глаза встретились, пару мгновений держали друг друга взглядами. Он
увидел и неприкрытое удовольствие, что он оказался красивым мужчиной, а не
старым  уродом,  и  растущее  сожаление,  что  придется  его  добавить   к
многочисленным жертвам войны, и... поверх всего темную страсть,  низменную
и потому могучую, не знающую преград. Страсть к мощи, богатству, власти.
     -- Да,-- ответила она просто.-- Не все женщины  --  игрушки  в  руках
мужчин. Некоторые умеют выбирать дороги сами. Надеюсь, вы не откажетесь от
бокала вина в честь таких женщин?
     Он развел руками:
     -- Как можно! Только слабые мужчины хотят видеть в женщинах игрушки.
     -- Вы не слабый?
     Он прямо посмотрел в ее глаза:
     -- Вы сможете убедиться.
     Она вытащила пробку, начала разливать  вино.  Сперва  плеснула  себе,
подчинясь древним правилам, что надо показать, что вино  не  отравлено,  и
чтобы крошки пробки слить себе, затем наполнила  до  краев  его  бокал,  а
потом уже долила себе.
     Засядько  с  сильно  бьющимся  сердцем  наблюдал  за  ее  руками.  На
безымянном пальце поблескивает золотой перстень. Яд там. Но пока сидят вот
так и беседуют, у нее нет шансов высыпать незаметно. Хотя  вино  подобрала
умело: темное, густое. В шампанском, скажем, даже  белый  порошок  был  бы
заметен. Пришлось бы долго отвлекать его внимание, пока растворится.
     Его пальцы ощутили прохладный металл серебряного бокала:
     -- Что ж, за настоящих женщин!
     Она подняла бокал на уровень глаз. Глаза ее смеялись:
     -- За настоящих!
     На миг он ощутил беспокойство, что яд уже в его бокале, но  Франсуаза
тоже следила за каждым его движением, и он сделал первый глоток. Вино было
отменное, с приятной горчинкой, умеренной  крепостью,  сладкое  и  густое,
какие он предпочитал себе наливать, когда вынужден был принимать участие в
застольях.
     -- Как вы уживаетесь с русскими? -- спросила  она.  И,  не  дожидаясь
ответа, пояснила.-- Русские в моем представлении это нечто  среднее  между
монголами и тунгусами. А вы сложены, как я уже  вижу,  подобно  греческому
богу, глаза же у вас как у самого дьявола... у меня уже бегут  мурашки  по
коже!
     Смеясь, она протянула белую нежную руку. Кожа была чиста и шелковиста
на ощупь, Засядько задержал  ее  ладонь  в  своей  руке.  Их  глаза  снова
встретились, он увидел  в  ее  лице  растущее  желание.  Ее  грудь  начала
вздыматься еще чаще.
     Ему не надо было быть умельцем в салонных играх, чтобы  понять,  чего
ждут от него дальше. Каждый жест этой женщины и рассчитан на тупых мужчин,
что, прежде всего, подчиняются велениям своего  мужского  естества,  а  уж
потом -- Богу, королеве, императорам или Отечеству. Про своих  жен  в  эти
мгновения не вспоминают вовсе.
     Он привлек ее к себе,  и  она,  коротко  и  с  облегчением  вздохнув,
прильнула к его широкой груди. Запах духов и тела стал сильнее,  его  руки
непроизвольно стиснулись на ней, и он ощутил как его  дыхание  тоже  стало
ч