погром устроили, - раскатистый женский голос перекрыл все остальные, - Индюка подавили, да что это такое! Забор снесли... На тыщ сто убытку старыми - забор снесли, сарай покорежен!!! Не открою сортир!!! Хоть режь не открою! Плати, давай, или выметайтесь, чтоб духу не было!!! Через пять минут. Вон, участковый пришел, - голос прервался на минуту, - Степаныч, беда у меня: хулиганы у постояльцев машину увели, погром-то какой! Сам посмотри! Степаныч, родненький, да ей богу же я не причем... - женский голос удалился, завывая. 
	 - Так, ребята, машина ваша, значит, у проселка, уберите с глаз долой, как говориться. Нас тут ОМОН центральный проверяет, сами понимаете. Доложить-то мы доложим, а лишний шум ни к чему, так что давайте поскорее отсюда... 
	 - Ну, Степаныч, ты дорогой наш. Ну, выручил, ну, спасибо... 
	 - "Спасибу" на хлеб не намажешь... 
	 - Ясное дело, держи. Хватит?.. 
	Голоса стихли, донесся звук отъезжающей машины. 
	 - Слав, выходи, - Сашок осторожно поскреб дверь, - нашел я ее. 
	 - Ох, - согнувшись пополам, Слава еле выполз наружу, - Сальмонеллез у меня, наверное. Помираю. 
	 - Да ты, че?! - подхватив друга, мальчишка втащил его в пристройку и осторожно уложил на постель. - Вот, отдохни, - перетряхнул сумку, - ты ж ихнюю аптечку брал... Волокордин, димедрол, ага - ношпа! Нормальные люди, на хрена им столько ношпы? Десять банок! 
	 - Ой, не могу, - попытавшись встать, Слава чуть не расстался с собственным телом, которое и не думало шевелиться. 
	 - На, глотай. Мать меня всегда ей кормит. Только у нас она желтая. Может тебе еще одну? Жива твоя, жива-здорова! Эти жлобы ее бросили, спит. У Верки в комнате... 
	 - Уходить нам надо. Скорее! 
	 - Че, разбудить ее? 
	 - Да. 
	 - Ну, ты как, не сдохнешь? 
	 - Не. 
	 - Смотри, помрешь - с меня мать шкуру спустит. 
	Боль потихоньку отступала, спазмы прекратились и прешли сначала в легкую тошноту, потом холмик тошноты стал рассасываться, но не исчез, а равномерно распределился по всему ватному организму... Или - механизму? Вот в чем дело: мы все - машины, типа того паровозика. Так и есть! Человек не мог произойти от обезьяны сам собой: тут видна рука Мастера. Старый мудрый Мастер проплыл мимо на красивом обтекаемом облаке и сказал прямо в лицо Славе: "Тебя украли! Сейчас же возвращайся обратно в свой магазин! Ты нужен детям!" Изо рта у Мастера  пахло деревенским сортиром и хлоркой. Солнышко ласково просвечивало сквозь волосы Мастера, стекало по широким провалам зрачков и прыгало оттуда прямо в славин мозг, пытаясь выесть там местечко - но на этот раз мозг был заперт... или куда-то пропал? Так или иначе - на этот раз номер не пройдет. Тогда Солнышко рассердилось и стало раскачивать мир, отрывать от него куски и лепить из них небольшие круглые катышки. Широко проплыли ярко-досчатые заборы, канава по краю раздолбанных камней дороги и два каких-то лица. "Все, я умираю. - подумалось вскользь, - Меня черти хоронить в ад ведут, наверное нужно упираться," - но сил совершенно не оставалось... 
	 - Чой-то развезло его? Помрет? 
	 - Ты ему, дурак, какой дозняк дал? 
	 - Да не давал я ему ничо, даже бурды той из канистры не давал... 
	 - Передоз у него, - отдаленные хлопки застряли в мировых катышках, не дойдя до полноты ощущения, - точно, кинется... 
	 - Может к доктору надо? 
	 - Тащи в вагон, там разбе... - темный провал проглотил искорки света, вокруг завертелась вьюга, утаскивая куда-то вперед и вдаль, вверх, выше и выше, пока, наконец, не выбросила на неприятную жесткость скамейки. Из стороны в сторону качало. По проходу прошла группа шумных, толстых женщин, одетых весьма странно. Они осели у противоположного тамбура, ведя разговор на каком-то своем непонятном языке. Следом за ними чумазая девочка вела чумазого братишку; не дойдя до теток одной скамейки, цыганенок вывернулся и прибежал обратно, уселся напротив. Пару раз глянув на Славу, взял сумку и сунул туда руку. 
	 - Дай, - Слава легко отобрал сумку обратно, достал украденный Милой в универмаге пластмассовый паровозик, завел и пустил по скамейке. Паровозик запищал, весело покатился и вывалился в проход. - Вот, возьми. Это можно. А воровать нехорошо, некрасиво. Даже если очень надо. Нельзя, ты это запомни! 
	Подхватив игрушку, малыш взял еще курицу и, не торопясь, двинулся к своим с видом римского триумфатора... Навстречу из тамбура вышел Сашок, лениво сплюнул, выдернул курицу и стукнул ею цыганенка по голове - тот обиженно запищал, разряженные тетки что-то закудахтали. 
	 - Куда мы едем, Мила? - он разглядывал в окне море - огромную воду, отбрасывающую яркий голубой свет. - Мила, ты жива? Ты здесь? Милка?! - Слава почти крикнул, испуганно озираясь в этой чужой стране, пока не нашел родную угловато-темную фигуру. 
	 - Хорош орать, командир. - по-хозяйски развалившись на лавочке, Сашок припрятал под голову сумку. - Ты как, оклимался? - отодрав от куриной тушки солидный кус ноги, протянул остальное девочке. - Жрать еще не хочешь? Пивка бы! 
	 - Сашок, колись, ты чем юриста накормил? - Мила подозрительно принюхивалась к начинающей пованивать курице, - Этим? 
	 - Ну, ношпой, монелез у него. Сам сказал, усрался весь, - скинув обглоданные косточки под лавку, Сашок потянулся за следующей порцией. - в аптечке из машины, ее там много... - он рыгнул, поковырял в зубах, - белая такая и воняет. 
	 - Ну-ка, покажи, - внимательно осмотрев этикетку, Мила открыла крышку и высыпала на ладонь пару кругляшек, - Пиз-дец! Героин кажется. Это отдать надо. Бек с нас три шкуры сдерет... или с них со всех. Бедный Жора! - усмехнувшись чему-то своему, она весело укусила потрепанное мясо. - Девять надо отдать, а одну мы потеряем, - она весело подмигнула Славе. Сейчас Мила больше всего была похожа ни детскую игрушку-зверушку или любимого, слегка отощавшего хомячка. Перекатывающиеся коричневые щечки со слегка лоснящейся от жира кожей оттенял легкий пушок, смешно встопорщенный солнечным светом. 
	Поезд тащил и тащил вперед, а воздух - даже не воздух, а окружающий эфир - липко держался за землю. Было очень трудно прорываться сквозь вязкое прозрачное тело мирового эфира вслед за неповоротливым поездом. Слава попытался ущипнуть себя за ухо, но эфир сопротивлялся и ухо оставалось вне досягаемости. "Как на солнце перегрелся, - нечаянно вспомнилось детство, далекое-предалекое, в деревне у бабушки, - сейчас бы мороженного." 
	От этой мысли сразу резануло в животе... 
	 - Тебе плохо? - Мила нежно провела рукой по его покрывшемуся потом лицу, - потерпи, это полуфабрикат. Если сразу не кинулся, будешь жить. Просто расслабься. От него дня два тащит, если жрать. Это не очищенный. Здорово тебя долбануло, мы почти приехали... 
	 - При?.. - Слава разглядывал непонятно откуда взявшихся людей, их было неприятно много. Сашок, оказывается, вовсе не развалился на пустой лавке, а сидел тихонько, зажатый в углу, между толстой теткой и тощим высохшим дядькой, и спал. Поезд натужно дернуло, пахнуло духотой, зноем и чем-то еще очень муторным, люди засуетились, пробираясь на выход. За окном проплыли театральные декорации - витой камень, ослепительно-белый гипс, круглая тумба с афишами - на фоне шелкового открыточного моря. Декорации двигались, словно обреченные фигурки в тире, и вдруг замерли. 
	 "Тир испортился," - понял Слава. Он с удивлением оглядывал сказочный город своей мечты: набережную с белыми кораблями, улицы, очерченные, как на детском рисунке, двухэтажными домами - брусчатка, цепи, музей Айвазовского, сплошные "Алые паруса" и Зурбаган. Цветные вывески - время нэпа, киоски, жалкие, временные строения под навесами, умирающие каждый вечер и каждое утро оживающие вновь, как насекомые неизвестной породы... И запах сосисок. Вот оно что! Как я сразу не понял!.. Недаром все так похоже на декорацию. Это все и есть декорация, настоящий только гипс, он дешевый, а вместо камней - картон, голимый картон! И стекло, наверное... Но стекло можно разбить. Разбить! РАЗБИТЬ!!! Вот она, чертовка, ублюдок африканский, кикимора: она меня заманила... Куда? ВНУТРЬ ОГРОМНОГО ХОТ-ДОГА! И сейчас будет жрать. Не на того напала, сука!.. Вместе с решением пришло спокойствие, Слава почти равнодушно ударил туда, откуда на него испуганно смотрели огромные темные глаза. 
	 - Ты что?! - не замечая потекшей из разбитого носа крови, Мила ощетинилась, вся готовая к отражению следующего удара. "У нее был нож!" - Слава тупо уставился на зажатую в ее смуглой руке сосиску с хлебом: 
	 - Откуда у тебя деньги? Ты опять что-то украла? - его кулак, плохо собранный и мягкий, ударил наотмашь и не попал. Ноги окончательно подкосились, и Слава осел на бетонгный парапет соломенным мешком. - В голове моей опилки, да. Но ворчалки и сопилки... иногда... Да! 
	 - На-ка, лучше пивка попей! - Сашок поднес к трескающимся губам мокрое горлышко бутылки, - Попей-попей, полегчает... 
	 - Ты зачем детей бьешь? Детей бить нехорошо, некрасиво! - привалившись к грязному рюкзаку на раме, промямлил какой-то непонятный тип, похожий на жука-скарабея. Слава отметил, что пиво Сашок брал именно у него и что их, таких людей, много - гора сваленных вещей неприятно напоминала навозную кучу, увенчанную зачехленной гитарой. 
	 - Где же ты такую загорелую подхватил, да еще без паспорта? - нудил скрабей-навозник. 
	 - Да ладно, мужик, отцепись от человека, - сдунув с сосисок песок, Сашок протянул одну другу, - паспорт-фигаспорт.. Мы тут все родственники. А это наш старший брат. Ну, двоюродный. Тебе-то что? Каникулы у нас. Понял? 
	Не торопясь, мужик-скарабей поднялся, стряхнул с задницы пыль и направился в сторону, где высокая тощая девица в нескладных очках утешала Милу. Важно обняв девушек за плечи, мужик заговорил с подошедшим милиционером. 
	 - Зря ты, - привалясь рядом и закуривая, сказал Сашок. - Баб, их конечно, бить надо. Но за дело, а не просто так. Проси теперь у ней прошенья! Тьфу, - он наигранно сплюнул. - Ты ее для этого спасал? Эй, ты че, ты опять отъехал, что ль?! Ты, это, держись. Еще час до катера. Смотри, не сдохни! 
	Оставив Милу с высокой девушкой в тени на лавке, странный мужик подошел к кассе, заглянул внутрь и что-то спросил. Испытывая неловкое чувство раскаяния, Слава поднялся и, пошатываясь, побрел в тень, тяжело сел на скамейку рядом: 
	 - Мила, объясни мне, пожалуста, куда мы едем? 
	 - Куда едите вы, я не знаю, - верхняя разбитая губа ее дрожала, на глаза наворачивались слезы. Почему-то это было Славе приятно, он считал себя внутренне правым и был удовлетворен. - Куда я еду - дело мое! - она отвернулась. 
	 - Ты опять хамишь! 
	Медленно развернувшись обратно, она попыталась выдержать внушительную паузу, но не смогла и закричала фальцетом, как голодная чайка: 
	 - Ты меня ударил!!! Опять ударил! Убирайся, я тебя ненавижу! - слезинка сама выскочила из глаза и побежала вниз по щеке на прикушенную нижнюю губу, выкаченную вперед. Прищурившись, она собиралась сказать что-нибудь необыкновенно гадкое, но не успела. 
	 - Меня? - опять, уже привычно, гудел в голове военный набат, ему понравилось ее бить, поэтому он сжал тонкие пальцы девочки, как тогда, в первый раз, и вывернул кисть. - Во что ты меня втравила?! 
	 Удара Слава не запомнил. Когда очнулся с заломанной за спину рукой, то был прислонен к дереву, росшему между кассой и чугунными палочками забора, отгораживавшего железнодорожные пути. Осознав зеленый электровоз на рельсах и того странного мужика-скарабея, который говорил, что детей бить нельзя, Слава попытался остановить вертящуюся каруселью вселенную... В целом он был с мужиком согласен: Милу бить точно нельзя, потому что она стояла сзади, за широкой спиной мужика и лупила по ней изо всех сил кулаками. 
	 - Пусти! Пусти его!! Пусти!!! Не смей его трогать! Ментов позову!!! 
	Но мужик держал жестко: 
	 - Дело, ребята, конечно ваше, - еще раз ткнул слегка под ребра кулаком, - но мой вам добрый совет - вести себя тихо, прилично. Ну, ты как, понял? 
	 - Угу, - Слава помнил, что правильно ответить надо бы как-то по-другому, но сообразить, как будет правильно, все же не мог... Внимательнее присмотревшись к его лицу, мужик ласково ослабил хватку. 
	 - Парень, тебе сейчас светиться вообще не стоит, - потом обернулся и кивнул Миле. - Давно он такой? 
	 - Второй день. 
	 - И куда же вы, милая барышня, с этакой компанией отправляетесь? - ему приходилось поддерживать выскальзывавшего Славу плечом. - Нам вроде по-пути? 
	 - Не знаю. Отпустите его, пожалуйста. 
	 - Не могу - упадет. 
	Мила подхватила разомлевшего вконец Славу с другой стороны: 
	 - Может на лавочку посадим? - кокетливо глянула на мужика, - Меня Милой зовут, а вас? 
	 - Милочка, скоро посадка. Катерок-то уж стоит, а ваш приятель еле ноги волочет. Кой черт его пивом поили? 
	 - Сашок в тонкостях не сечет. Вы не могли бы нам помочь? 
	 - Помогать вам папа с мамой должны. 
	 - Так мы ж сиротинушки! Может и ваши детки где-то пропадают.. Возьмите нам три билета, а? Два же детские... Мне в Планерское. Увидеть и умереть! Не вру, ей-богу! 
	Мужик легко рассмеялся и пошел к зеленому ларьку кассы. 
	 - М-мм-мммму, - Славе сейчас было хорошо и свободно, солнце радовало глаз, в сердце огнем бушевало счастье. Хотелось сделать что-нибудь доброе, красивое, никогда ему не было так светло, как сейчас... 
	 - Ублюдок! - дернула локтем Мила, стараясь попасть ему под дых. 
	 - Милочка! Какая ты красивая и не мертвая совсем. Хорошо, что не мертвая. Они мертвые, знаешь, какие страшные все! 
	 - Знаю. Хоть раз ударишь - сам таким станешь! Я не шучу. Зарежу, - она серьезно нахмурилась, Слава не поверил. 
	 - Ты не сможешь. Если сразу не смогла, значит никогда не сможешь! - он зачем-то ухватил ее пушистый затылок и крепко поцеловал искусанные губы, зубки были крепко сжаты, но все равно... Мила вцепилась ему в лицо ногтями, Слава поймал ее руки и, шутя, стал, как ему показалось, нежно покусывать тонкие пальцы. Она закричала и, вырываясь, стукнула его головой о бетонный парапет... 
	Определив свое место, солнце, наконец, бросило его на угловатые жесткие колени, маска лица смотрела перед собой прямо, не моргая. Сверху сыпались алмазными камушками брызги, и небо ходило ходуном, перекрываемое разворотами птиц, то приближающихся, то - наоборот: птицы были привязаны к лучам за шейки, лучи натягивались, и лица у птиц становились синие. Потом лучи резко сокращались, забирая кувыркающиеся птичьи тушки назад, в небеса. Визгливые их крики неприятно резали слух - потому просто, что тушки не должны кричать. 
	 - Мы все-таки туда едем? - пришлось повторять фразу несколько раз, прежде чем она кивнула. - Ты не боишься? 
	 - Боюсь, - кутаясь в нелепую куртку, она попыталась задранным воротником прикрыть шею. - Я всегда и всего боюсь. Пойдем внутрь, здесь так холодно, - кожа на животе, под крупной сеткой хламиды, была влажная и покрывалась маленькими пупырышками-мурашками, между которыми застряли случайные капли. 
	Где-то хором лихо отпевали судьбу человека, у которого комиссар увел жену и коня, но внутри, в помещении, все было спокойно и тепло, даже душно. Здесь, в основном, сидели степенные отдыхающие со среднего возраста детьми, тихая публика, и все места оказались занятыми. Пришлось снова идти наружу. Вода внизу была зеленая - очень чистая и очень красивая, но совсем не приветливая: в глубине под внешней чистотой пряталась опасная муть, а в воздухе на уровне лица летали злые брызги. Брызги казались частью общего шума, поддержанного басом движка и струнной оркестровкой ветра; у самого борта стоял коренастый алкаш со сломанным носом, обняв за талию улыбчивого смуглого паренька, и радостно пел шевчуковскую "Осень". Паренек подпевал. Остальные тоже пели, но что-то другое, не про осень и уже не про комиссара: "Нас было двадцать восемь в танке, в живых остался я один..." Возле основной поющей тусовки притерся Сашок, по правую руку от него сквозь море и небо росли невнятные лысые горы, похожие на холмы. Катерок пробирался вдоль щели между миром сотворенной земли, зависшей в плоскости, и бессмысленно-пустым горизонтом, в бесконечной потенции имеющим другой иррациональный берег. 
 
 
   Бабушка Нгуэн была в ярости. Разумеется, ярость никак не отражалась на ее
вечно гладком лице цвета светлого воска, но ладошки ее были  плотно  прижаты
друг к другу, а в голосе  слышался  горячий,  почти  раскаленный  металл.  -
Господин Цеппелин, вам следует окончательно решить,  кто  от  выс  убежал  -
дочка или заложница. Если она заложница, то ее следует убить, но немножечко,
тихо-тихо, чтобы наш друг Иосиф об  этом  не  прознал.  Иначе  она  будет  в
конце-концов иметь великое удовольствие вернуться к своему  отцу.  Если  она
дочка, то убивать ее не следует, хоть это и  поведет  нас  всех  по  длинной
дороге печали и испытаний. И ваше испытание  будет  состоять  в  том,  чтобы
убить нашего друга Иосифа.  В  любом  случае  я  очень  скорблю.  Отвечайте,
пожалуйста. Цеппелин нервно ерзал в  своем  кресле.  Кресло  было  для  него
слишком узким - за последнее время он очень располнел. И абсолютно  облысел.
Только астмы не хватало ему, чтобы окончательно смахивать на дона  Темпесту.
Дон Темпеста к своей полноте давно привык и сидел в своем  кресле  спокойно.
Да и волноваться ему, собственно, было абсолютно не о чем: возникший скандал
не затрагивал его сфер влияния. Зато отец Грубер ерзал почти так же  нервно,
как и Цеппелин. Четки мелькали в  его  длинных  белых  пальцах.  Кресло  Бар
Аввана пустовало. Все кресла стояли  вокруг  большого  пятиугольного  стола,
украшенного инкрустированной панелью в виде карты мира. Больше в комнате  не
было никакой мебели. И окон тоже не  было.  Комната  скрывалась  за  стенами
одинокого ветхого бунгало  посреди  пустынного  плато  в  Аппаллачах.  Зачем
бабушка Нгуэн назначила  встречу  там,  где  могут  орудовать  люди  Иосифа?
Неужели она успела тайно с ним о  чем-то  договориться?  Будто  почувствовав
общее подозрение, бабушка  Нгуэн  сделала  успокаивающий  жест  рукой:  -  Я
договорилась с нашим другом Иосифом, и не хочу  делать  из  этого  тайны.  Я
договорилась с ним именно для того, чтобы это не было  тайной.  -  Поясните,
пожалуйста, свои мудрые слова, - прохрипел дон Темпеста.  -  Разумеется,  но
после того, как господин Цеппелин пояснит свою  позицию.  Цеппелин  перестал
ерзать. Пожевал губами. И ответил одним словом: - Дочь. - Вы только что  так
решили? - мягко спросил отец Грубер. - Да. Только что. И я очень  благодарен
бабушке Нгуэн за то, что она заставила меня, наконец,  определиться  с  этим
вопросом. - Ну что же, - улыбнулась бабушка Нгуэн,  -  теперь  вам  осталось
определиться еще с одним вопросом. Немножечко другого характера. Я заслужила
любовь нашего друга Иосифа тем, что сообщила  ему  все  адреса,  по  которым
могут находиться его бывшие, а ваши  нынешние,  господин  Цеппелин,  жена  и
дочь. Наш друг Иосиф отправился на охоту. Но истинная мудрость судьбы должна
заключаться в том, что  охотник  станет  жертвой.  Вашей  жертвой,  господин
Цеппелин. Он непременно вас найдет, а  вы  непременно  его  убьете.  Или  он
непременно убьет вас. И мы все  возрадуемся.  В  комнате  повисло  молчание,
нарушаемое иногда булькающим дыханием дона Темпесты и  легким  постукиванием
четок отца Грубера. Цеппелин перестал  ерзать,  замер.  И  вдруг  улыбнулся.
Бабушка Нгуэн сделала вид, что расценила это, как согласие. - Чему конкретно
вы возрадуетесь? -  улыбаясь,  спросил  Цеппелин.  -  Любой  исход  принесет
умиротворение, - проворковала бабушка, - либо Иосиф займет ваше место,  либо
вы займете место Иосифа. Если Цеппелин, казалось, успокоился, то отец Грубер
забеспокоился еще сильнее. Он перестал мусолить четки и уставился на бабушку
Нгуэн. - Кстати об умиротворении. Я слышал, в войну включились  новые  силы.
Некто по имени Рыбак. - Местная шпана...  -  хохотнул  Цеппелин.  -  Великая
скорбь, когда местная шпана вдруг перестает быть местной шпаной, -  ответила
бабушка Нгуэн. - Я предложила нашему коллеге Бар Аввану договориться с  этой
местной шпаной. В настоящее время  он  как  раз  там,  в  России.  -  Я  уже
договорился, - Цеппелин глянул на часы, - в данны