Кирилл Якимец
   ДО ПОВОРОТА
   (КРОВАВЫЙ КРЫМ)
 
   ПРОЛОГ: ЗА ТРИНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО.
 
	Все были против этой яхты, хотя бы потому, что ее предложил Иосиф. Во-первых, сам Иосиф вызывал отвращение - своей нахальной молодостью, своим нахальным иссиня-черным цветом кожи, своим вечным беретом с дурацкой кокардой (портрет Че Геварры и надпись по кругу: "Ya-ya! Che-Che-Che!"); своим нахальным именем "Иосиф", которое он присвоил в честь Сталина. Во-вторых, яхта называлась "Летучий Титаник". Дальше некуда! 
	Но Иосиф всегда создавал проблемы. В конце-концов, из-за них-то и происходило собрание. Усталые пожилые люди расселись за круглым столом в не слишком просторной кают-кампании, украшенной красными флагами. Ладно. Пусть будет нелепая яхта с нелепым капитаном. Главное, чтобы не было команды. Накануне люди Бар Аввана и дона Темпесты обшарили всю яхту, вылизали ее, обнюхали - и никого не нашли. Бомба? Глупости: Иосиф может, конечно, взорвать всю верхушку мировой теневой экономики (а значит - и всей остальной экономики, и всей политики впридачу) - но профи, даже революционер-профи, такой ерундой заниматься не станет. В смысле - никогда не пойдет на самоубийство. Высокое собрание если и взлетит на воздух, то только вместе с ним. И умыкнуть царственных старцев Иосифу не удастся: яхту плотно окружили веселенькие разноцветные катера - из-под легких тентов мускулистые мальчики наставили базуки на яхту и друг на друга. Все схвачено. Можно начинать. 
	Начала Бабушка Нгуэн, самая старшая. К тому же, на Тихом океане, посреди которого собрались "столпы человечества", хозяйкой была она. Бабушка Нгуэн сложила на впалой груди миниатюрные сморщенные ладошки. Улыбнулась всем. И отдельно - Иосифу, который развалился в скрипучем плетеном кресле, отделенный от остальных прозрачным пуленепробиваемым барьером. В прочности барьера никто не сомневался. В решительности и оперативности мальчиков с базуками тоже никто не сомневался. Сквозь широкие иллюминаторы снаружи прекрасно видно, что там внутри происходит. Зато ничего не слышно. То есть, никаких глупостей, и при этом - болтай, сколько влезет. 
	- Друзья! - прощебетала Нгуэн, - мы знаем, нам надо чуть-чуть менять покупателя и чуть-чуть менять продавца. Продавец теперь будет мой, покупатель теперь будет Европа. Условия господина Иосифа теперь будет легко-легко исполнять, потому что их исполнять не прийдется: господин Иосиф останется у себя между Южной и Северной Америками, а наше дело теперь чуть-чуть будет здесь, где господина Иосифа нет. Господин Иосиф узнал об этом плане и сказал, что будет нам чуть-чуть мешать, если мы не выполним его условия. Пусть он нам расскажет, как он будет нам мешать и каковы его условия. Спасибо. 
	Бабушка Нгуэн еще разок улыбнулась и аккуратно присела на краешек своего кресла. Старцы поглядели на Иосифа - не поворачивая морщинистых тяжелых голов, только подняли на него глаза. И смотрели, не мигая. 
	Иосиф размял между пальцев окурок гаванской сигары и запихал вонючий табачный комок в трубку. Закурил. Улыбнулся. Наконец, трубка задымила вовсю. Старцы ждали молча. Иосиф вдруг резко встал и прошелся туда-сюда по своему безопасному вольерчику. Еще раз затянулся... 
	- Я в курсе, что вы решили гнать наркоту через Россию, а в России заодно покупать оружие. И я понимаю, что мне куда выгоднее взять под свой контроль весь поток из Южной Америки в страну гринго, чем соваться в Россию. Тем более, что американские каналы с прошлого воскресенья уже находятся под моим контролем... 
	Кто-то закашлялся, кто-то крякнул. Бар Авван поднес клетчатый платок к огромному холеному носу: 
	- Таки-серьезно? Господа!.. 
	Отец Грубер перестал мусолить четки и звонко стукнул ими по столу: 
	- Таки-очень, коллега. Мои данные совпадают с данными Бабушки Нгуэн, а мои предложения совпадают с ее предложениями. Могу лишь добавить, что не вижу смысла в конфликте: наркотики и оружие - такие общечеловеческие ценности, торговля которыми выгодна решительно всем. 
	- Сейчас вы увидите смысл в конфликте, - сквозь барьеры тяжелой астмы прорвался хрип дона Темпесты, - сейчас. Продолжайте, сеньер Иосиф. 
	И сеньер Иосиф продолжил. 
	- Мои интересы в Америке и в Европе выходят за рамки коммерции. В России у меня вообще нет коммерческих интересов - и быть не может. Меня интересует только революция... Понимаю, вас она вовсе не интересует. Но вам необходимо понять, что у коммерции и у революции не только разные задачи, но и разные пути. Короче, я готов нести убытки - только бы завалить ваше "окно в Европу"... Я завалю его дерьмом!!! - вдруг заорал Иосиф, швырнув трубку на пол. Трубка упала на ковер и не раскололась. Иосиф плюхнулся в кресло, подобрал трубку с пола, повертел в руках. Внимательно посмотрел в глаза Бабушке Нгуэн: 
	- Дон Хенаро сказал: когда я гажу - трясутся горы. О себе я могу сказать то же самое. Когда я зарабатываю деньги, все могут спать спокойно. Даже интерпол: у него все равно никаких шансов. Но вот когда я ГАЖУ - тогда трясутся горы. А революция требует, чтобы я вам гадил в России и в Европе... 
	- А какой регион контролирует дон Хенаро? - не понял Бар Авван. Ему никто не стал отвечать. Присутствующие заворочались неуютно, но молчали. Слушали. Только Цеппелин не удержался по молодости и перебил: 
	- А в Америке? 
	- А в Америке мы сможем договориться. Но я буду говорить с позиции силы, как вы легко догадываетесь. Кстати, товарищ Цеппелин подтвердит, что в России у меня достаточно влияния, чтобы... э... потрясти горы. Урал, например. Или Кавказ. Товарищ Цеппелин!.. 
	- Да,.. гм... товарищ Иосиф. - Цеппелин был не намного старше Иосифа и тоже вызывал раздражение у старцев. Не более, чем раздражение. Он бодро двигался в фарватере, который ему прокладывали старшие, и не искал новых путей. Новые пути сами находили его: Россия - всегда новый путь. Низкого роста, энергичный, лысоватый, усики аккуратно подстрижены, в серых дымчатых очках и в сером костюме - Цеппелин был похож на комсомольского работника. Видимо, он и чувствовал себя соответственно. 
	Но сейчас он снял очки. И улыбнулся ласково. И закурил сигару. Все поняли: Цеппелин не будет устраивать шоу бесплатно. Так и оказалось. Пустив пару колец, Цеппелин затушил сигару в глиняной пепельнице, украшенной перуанским орнаментом, и вытащил из-за пазухи видеокассету: 
	- Где у вас тут видак?.. Ага... Смотрим кино! - Он вставил кассету в щель. Нажал пуск. На экране появилась очень худая женщина в военном комбинезоне. Пышные курчавые волосы, смуглая кожа. Голубые глаза. Мулатка. На руках женщина держала грудного ребенка. Некоторое время женщина пыталась заговорить, но не могла. Наконец, она заговорила быстро-быстро, по-испански: 
	- Луис, у нас родилась девочка... Мы в России. У Цеппелина. 
	Камера отъехала назад, и в кадр попал Цеппелин - в своем сером костюме и в дымчатых очках. И с сигарой во рту. Вот он затянулся, вынул сигару изо рта, помахал ею перед камерой. И сказал: 
	- Здорово мы смотримся, правда... Иосиф? 
	Экран погас. Раздался треск - это Иосиф отодрал подлокотники от плетеного кресла. На ковре валялись осколки растоптанной трубки. Цеппелин повернулся к Иосифу, надел очки и стал выглядеть точно так же, как только что на экране: 
	- Не тряси наши горы, Иосиф. Глядишь, камень какой-нибудь в твою дочку попадет... заодно и жену раздавит. Так что, не стоит у нас гадить... дон Луис. Ага? 
	- Вон! Во-о-он!!! - Иосиф-Луис дернул какой-то рубильник. Пол задрожал. - Я иду ко дну. А вы валите отсюда! Вон!!! 
	Старцы заспешили на свои катера. Как только ворчащая толпа вся оказалась на палубе, люк с глухим чмоканьем закрылся. Сам. А палуба ушла из-под ног, оставив старцев барахтаться в водовороте. Цеппелин первый добрался до катера: несколько взмахов, подтянуться на руках... Казалось, он даже костюм не замочил: 
	- Бек! Топи его, падлу!.. 
	Бек поднял базуку дулом вверх: 
	- Там ваши друзья плавают. 
	- Да. Жалко, ушел. 
	- Утонул!.. 
	- Ушел!.. А, хрен с ним! Баба его у меня и ребенок. А он на своей желтой субмарине пускай плывет... Плыви-плыви, говно зеленое! - пропел Цеппелин на мотив какой-то советской песенки и протянул Беку раскрытую ладонь, - косячину дай... Мои намокли. 
	Иосиф лег на дно - пусть и не в прямом смысле. Каждый год он получал фотографию быстро стареющей жены и быстро взрослеющей дочки. На обороте фотографии - надпись, сделанная, очевидно, под диктовку: "Луис! Счастливого Рождества! У нас все нормально. Веди себя хорошо. Я тебя люблю. Барбара." Это был стиль Цеппелина - Барби никогда не опускалась до подобной буржуйской пошлятины. 
	Через тринадцать лет Иосифу надоело лежать на дне и он решил всплыть. 
	Через тринадцать лет Цеппелин вполне ощущал себя отцом чужого семейства. А своего семейства он так и не завел. 
 
   Человек стоял у "зебры" перехода, чего-то ждал. Вначале Слава  не  понял,
что задержало его взгляд, попытался переключить внимание, но мешало странное
беспокойство. И тут стало ясно,  что  беспокойство  -  не  его  собственное:
человек каким-то образом передавал ему свой страх.  Хорошо  замаскированный,
страх был в глазах этого прилично одетого  молодого  человека,  держащего  в
руках  небольшой  чемоданчик-дипломат.  Поодаль,  слегка  заехав   передними
колесами на тротуар,  разлеглась  шикарная  белая  Ауди  "сотка"  с  темными
слепыми стеклами. Человек искоса бросал быстрые взгляды  в  сторону  машины,
переминаясь с  ноги  на  ногу  и  по-петушиному  подергивая  головой.  Очень
знакомые движения: они напомнили Славе его друга детства Пашку, романтика  и
циника, лучшего приятеля, выпертого из школы за оскорбление  директриссы  (в
чем состояло оскорбление, так и не стало известно. И Пашка молчал). Слава  с
тех пор его не встречал, но слышал о нем кое-что. Минут пять Слава находился
в замешательстве: оставшиеся до экзамена полчаса  неплохо  бы  потратить  на
дружескую болтовню, но он мог ошибиться, да и захочет ли Пашка его узнавать?
Кажется, дела у него поважнее, да не важные: Слава  увидел,  как  из  машины
вышли два мужика в тренировочных костюмах, Пашка дернулся  -  хотел,  видно,
что-то сказать или крикнуть. Машина съехала с тротуара  и,  лениво  свернув,
покатила, плавным движением напоминая сонную акулу, которая в  час  прилива,
не возбужденная еще запахом крови, отдыхает в прогретых  солнцем  прибрежных
водах. Двигаясь, как зомби, Пашка в сопровождении двух бандитов прошел  мимо
миниатюрной голубенькой церкви (слегка похожей на коммерческий ларек) и стал
спускаться вниз; взгляд его потерял быстроту,  спрятался  за  глупой  мутью.
Один раз Слава уже наблюдал похожие изменения во взгляде. Он  был  вдвоем  с
братом,   тот    запретил    ему    вмешиваться,    оценивая    происходящее
трезво-профессиональным взглядом:  "чужая  разборка,  не  твоя  -  не  лезь!
Мордовать зря не станут." Тогда Слава почувствовал  себя  неловко  и  сейчас
ощутил ту же самую неловкость, замешкался. Люди ушли  далеко,  за  деревьями
было плохо видно. Тревога пересилила замешательство, Слава все  же  бросился
вниз, но когда спустился, парк оказался совершенно пустым и безжизненным.  -
Пашка!!! - заорал он изо  всех  сил,  -  Пашка!!!  -  движимый  возрастающим
охотничьим возбуждением, рванул вправо.
	 - Эй, парень? Ты чего? - откуда-то пред ним возник один из бандитов, здоровый мужик лет сорока. Ровный, едва отросший слой густых черных волос покрывал его чуть приплюснутый череп, по-восточному грубые черты лица в сочетании с внешним спокойствием подчеркивали свирепость. - А ну,тихо! - от него пахло легким перегаром и чесноком. Слава невольно попятился, совершенно не представляя, что делать дальше. 
	 - Атабек! - выставив впереди себя измазанную кровью ладонь, вышел следом другой бандит. Лицо его было иссиня-бледным. - Черт! Этого - куда? 
	Первый рассеянно пожал плечами, затем мрачно кивнул: 
	 - Не в свою разборку встрял. 
	 - Ребята, ребята, э... - испугавшись, Слава со всего размаху стукнул второго бандита, доставшего нож, кулаком куда-то между глаз - вроде, попал. Слава не успел увидеть, что стало с противником, согнулся пополам от страшной боли где-то в животе и под ребрами, не дающей ни вдохнуть, ни охнуть. Потом адский шум обрушился на голову: на минуту мир завертелся в полной темноте, но только на минуту. Слава дрался с братом часто, сильно, до крови, а пару раз и до переломов, были и сотрясения мозгов. Поэтому дальше разум отключился полностью, тело двигалось автоматически - направо и к земле, чтобы квадратный шерстистый (и, кажется, грязный) кулак пролетел в сторону - теперь крутануться на правой согнутой ноге, а левой попасть туда, где жирно блестящие тренировочные штаны "адидас" аккуратной резинкой охватывают голенища высоких кроссовок "пума"... Купился восточный герой на фирмовое название, не удержала его "пума": подошва кроссовка скользнула по траве, и бандит устремился вслед за своим кулаком, под откос, по направлению к Москве-реке. Но движение продолжается. Быстро опереться на левую ногу, носком правой засветить в бледную рожу второго бандита (вот он снова получил промеж глаз и окончательно передумал вставать), тут же легонько пнуть нож - чтобы отлетел подальше - и вниз, в погоню за первым, можно - по воздуху, одним прыжком. Слава приземлился обеими пятками первому на спину, тот проплевал одними губами что-то на своем языке и еще по-русски: "Я твой мама за ногу два раза, да..." - и резко укатился из-под славиных ног. Слава упал, больно стукнувшись ладонью о кусок кирпича. Никогда еще он так не радовался боли. Сделав ногами обманчивое движение, вместо того, чтобы попытаться вскочить, он по резкой дуге махнул рукой, и кусок кирпича полетел прямо в длинные гнутые губы, сказавшие что-то про маму. Кровь и пара непонятных слов - но бандит остался стоять. А Слава остался лежать и уже не успевал подняться. Позади зашелестело - это бледный пришел в себя и спешил присоединиться к победе... 
	Окуда-то снизу донесся автомобильный гудок. Властно, отрывисто прозвучав несколько раз, заставил бандитов прекратить драку и, не обращая больше на Славу никакого внимания, спуститься к обочине. Отсрочка? Нет! "Коренной перелом"! Слава бросился следом, но успел только увидеть, как эти двое спокойно сели в машину и уехали. 
	Так, а ради чего война-то случилась? Хотел помочь другу детства, вроде. Где же друг? И был ли друг? Друг лежал недалеко за кустами и тихонько поскуливал, уткнувшись лицом в прелые листья. Невольно взглянув на часы - до экзамена оставалось всего десять минут, Слава постарался как можно аккуратнее перевернуть раненного: 
	 - Пашка! 
	 - Я не Пашка. Я - Александр! Зачем вы... зачем ты... они же тебя замочат, на нож подвесят! - В глазах молодого человека страха уже не было, только тоска. "Шок," - определил Слава. 
	 - Куда они вас пырнули? - По картине кровяных разводов Слава попытался определить рану. - Живот? Грудь? 
	 - Нет, нет! Отстань... Оставьте меня в покое!!! - вдруг взвизгнул пострадавший, - я сам! Ничего они мне... - тут он вздрогнул и поморщился. Слава понял, что у Александра исполосована ножом вся задница, но не глубоко, а так... 
	 - Вы идти-то сможете? 
	 - Меня из-за вас убить могли! 
	 - Так вам помочь, или нет?! - Слава начинал опаздывать, да и кровью мазаться не хотелось. 
	Расхохотавшись, Александр опять повалился в прелые листья. "Псих", - решил Слава, поднимаясь по лестнице. 
	Единственным человеком в туалете оказался Левка Шуйский, трепло, зануда и халявщик, но ничего другого не оставалось: 
	 - Левка, на мне крови нет? 
   Ныкающий  по  карманам  выпрошенные  чужие  шпаргалки   Левка   чуть   не
поперхнулся: - Ты что, по дороге лишился девственности? - Человека убил!
	Левка сильно вдруг побледнел и внимательно осмотрел костюм: 
	 - А ты руки вымыл? 
	 - Вымыл. 
	 - А жопу подтер? 
	Тут все происшедшее с ним за утро нахлынуло с новой силой: окровавленная одежда, нож, мордобой... "Проветрил голову перед экзаменом, называется!" - с ужасом он понял, что все совершенно вылетело из головы - забылось, куда-то делось, ничегошеньки в башке не осталось, все выбили проклятые бандюги... 
	 - Левка, гони шпоры!!! 
	 - А у меня нет... 
	 - Убью!!! 
	Сокурсник пулей вылетел из сортира так, что Слава не успел перехватить. 
   * * *  "Ленин  кыш,  Ленин  тыш,  Ленин  тохтамыш"  -  неслось  в  голове
нестройными волнами. Последний экзамен, последний экзамен, семь скромненьких
футов российской земли.  Зарыли,  песенку  спели,  сдали  -  как  посуду.  С
понедельника - размеренная работа в конторе. В семь часов  подьем,  холодный
душ, легкий завтрак. Слава Зарайский напряг  по  очереди  мышцы  сначала  на
правой, затем на левой руке: "В качалку буду ходить вместе с братом, правда,
он потом свалит в Саяны на месяц, турист-альпинист хренов - не терпится  ему
пойти по стопам родителей." Родители погибли в Саянах пять  лет  назад,  уже
пять лет, а как один день, тот, который он так плохо запомнил...
	Впрочем, слабо представляя себе время полного одиночества, Слава больше пугался предстоящей полной самостоятельности: брат, Савватий, собирался, наконец, жениться. Тупо осмотрев непривычно пустой коридор, Слава постоял перед кнопкой лифта, не решаясь нажать ее. Странно: он думал, что испытает хоть какие-то чувства, прежде чем покинет на два месяца эти такие безопасные и почти родные стены юридического факультета - Альма матерь. 
	Чуть задержавшись под выставленным на жаркое солнце языком козырька, собрался шагнуть в палящую пропасть ступеньки, но что-то с силой дернуло сзади. Неловко оступившись, Слава оглянулся. 
	 - Извините, молодой человек, у вас жетона не найдется? 
	Когда на улице или в вагоне метро грязные, плохо говорящие по-русски, одетые нарочито неряшливо и бедно дети собирали деньги, теребя граждан за рукава рубашек и края брюк - по его телу пробегала брезгливая и сытая судорога ненависти. Это были ЧУЖИЕ, чуждые всему его миру, которых он хотел уничтожить, легко и спокойно, можно своими руками, из автомата. Слава не любил "черных" любых разновидностей. Каждому было отведено свое географическое место на земном шаре, это место - его, НАШЕ. Он ничего не мог, да и не хотел с собой поделать. Университет тоже был его, их - "Лумумба". Его голубые глаза спокойно глядели на коричневую, сшитую из кусочков, кожаную куртку, совершенно немыслимую в такую жару, на вязаную крупной сеткой хламиду, сквозь которую блестела слишком смуглая, почти негритянская кожа - под цвет куртки. Непроизвольно уставившись в круглую воронку пупка, Слава пошарил в кармане, жетона там не могло быть, он никогда никому не звонил с улицы. 
	 - Дай денег! - хриплый голос пробудил ту жаркую судорогу, которая овладевала им в метро и от телевизионного кривлянья "коричневых мартышек". 
	 - Не дам. Отвали! 
	 - Слава, как ты с девушкой разговариваешь? Не обижай детей! Ей жить негде, - пьяный в стельку Левка Шуйский стоял, по необходимости широко расставив ноги, и помахивал полупустой бутылкой пива. - Вот, Людмила, это очень хороший и надежный человек. Он самый добрый и глупый и замечательный человек на всем нашем первом, уже втором курсе, - Левка подтолкнул девочку вперед, а сам сел на скамейку. - Ох, развезло на жаре! - протянул Славе бутылку. - Будешь? 
	Слава отрицательно покачал головой. Нелепое существо, покрытое кучей косичек в разноцветных платмассовых колечках - копна сена, да и только - жадно выхватило бутылку и весело развалилось рядом с Левкой, закинув ногу на ногу. 
	 - Это Мила, ей тринадцать лет, - не унимался сокурсник, - она сбежала из дома, всем говорит, что пятнадцать, но ты не верь! - Левка почему-то сразу стал трезв. - Ты ее в общагу только не пускай, - он торопливо вскочил со скамейки и нырнул вглубь здания. 
	Слава хмуро осмотрел неожиданный "подарок": тощая и смуглая, похожа на помойную кошку с кучей косичек. В косички была убрана только половина волос, а другая половина создавала вокруг угловатой головы жиденький ореол. Но улыбка - нежная и даже где-то материнская, хоть и не очень уверенная. 
	 - Ты что - от родителей сбежала? 
	 - А я сиротинушка. Стоит дракончик, плачет, подходят к нему люди добрые, спрашивают: "Где