ью биосферы. И частью космоса.
     Человек и стихии... Сначала - противоборство, потом - союз. А дальше,
дальше?..
     ...Я  часто  оказывался в  одиночестве.  Размолвка  была  предрешена;
нельзя ничего объяснить Валентине,  пока она сама не почувствует правды. Я
много  читал,  просматривал сводки информа,  подремывал у  себя  в  каюте,
листал журналы с объемными иллюстрациями.
     "Ронг сжал плечи Азолы.  Ее охватило дотоле неведомое,  пронзительное
чувство.  Сначала она хотела освободиться,  но  минуту спустя ее руки даже
через легкий скафандр ощущают тепло его рук,  и она стоит неподвижно с ним
рядом,  под молчаливыми сияющими звездами. Она думает о том, сколько в нем
человеческого тепла и нежности..."
     Я  откладывал журнал  и  брался  за  следующий,  потом  возвращался к
океану.  Эфемерна основа  всего  сущего:  без  разной  мелкоты  вымерла бы
колыбель жизни!
     Любое  дробление  увеличивает  поверхность.   Заменив  мысленно  один
крупный растительный организм множеством мелких,  микроскопических, мы как
бы существенно изменим условия протекания тех явлений и процессов, которым
обязано все живое на нашей планете.  Большая поверхность при том же весе -
это  лучшее использование солнечного света и  растворенных в  морской воде
минеральных веществ. Вполне реальные физические величины в таком мысленном
эксперименте  оборачиваются  неожиданным   результатом:   микроскопические
водоросли   размножаются  поистине   с   космической   скоростью.   Только
ограниченные  ресурсы  минеральной  пищи  не   дают  "гигантам-невидимкам"
перекрасить всю океанскую поверхность в зеленый цвет.
     Не всегда   радуют   они  глаз  изумрудной  чистотой  окраски:  снега
Гренландии становятся иногда багровыми из-за массы красноватых водорослей,
оранжевый  и  желтый  оттенок  придают  они  и водам Красного моря.  Более
крупные формы завоевывают озера,  проливы,  моря...  И хотя  они  уступают
своим  микроскопическим  собратьям  в  скорости  роста  и размножения,  их
нашествие  носит  иногда  поистине  глобальный  характер.  Новые  условия,
нарушения  равновесия  ведут  к взрывоподобной "цепной реакции".  Изучение
таких ситуаций дало в руки  человека  ключ  к  богатствам  морских  лугов.
Каждый управляемый "зеленый взрыв" приносит миллионы тонн белка.  Когда-то
ботаники обратили внимание на сине-зеленую водоросль -  спирулину,  сплошь
покрывающую  иногда  водоемы  в  некоторых  районах  Африки.  Там этот вид
водорослей  с  незапамятных  времен  употребляется  населением  в  пищу  и
продается на рынке. Никто не разводит спирулину, ее собирают с поверхности
воды  холстиной  и  высушивают  на  горячем  песке.  Для  хорошего  урожая
спирулины нужно присутствие в воде бикарбоната натрия.
     Отведав однажды вкусное блюдо из спирулины,  профессор Леонард твердо
уверовал, что африканские племена питаются как раз тем, чем цивилизованный
мир будет питаться гораздо позднее, лет эдак через сто.


                                  * * *

     ...Тихими  вечерами,  когда  спадала  жара,  я  ложился на  выцветший
брезент, что укрывал шлюпки, и смотрел в небо. Там постепенно обозначались
белые  узоры  созвездий.  "Гондвану" накрывала  загадочная безлунная ночь.
Нередко за кораблем тянулся огненный след.  Светился планктон.  На тралах,
снастях,  ловушках вспыхивал холодный огонь,  стекавший на палубу вместе с
водой.
     Я молча наблюдал, как Энно помогал Соолли и Валентине. Несмотря на то
что  поиск велся автоматическими устройствами,  оставалось и  на  их  долю
немало работы.  Это была кропотливая работа!  Соолли искала не  новые виды
морских организмов -  отдельные клетки  их.  Найти  же  следовало клетки с
числом делений,  большим ста.  Одноклеточные существа при каждом из  своих
бесконечных делений как бы  уходили от смерти.  Найти редкие аналоги таких
"кирпичиков жизни" у  сложно устроенных животных труднее,  чем  обнаружить
звучащую песчинку.
     Энно хотелось сделать когда-нибудь так, чтобы не только шельф, а весь
океан был  жизнеобилен.  Что  же  для этого надо?  Оказывается,  свет.  На
глубине десятков метров вечный сумрак,  еще ниже непроглядная темнота.  Та
зеленая пирамида -  основа жизни,  о которой я уже говорил, - вовсе не так
уж  высока.  Вот  если  бы  подать  свет  в  средние и  нижние слои  воды!
Фотосинтез разбудил бы новые горизонты. Но лучи поглощаются водой, и очень
быстро.  Как же быть?  И  тогда все вместе мы вспоминали о  проекте "Берег
Солнца".  Первые статьи о  нем  были уже  опубликованы.  Свет можно подать
туда, в недра океана. По волноводам, по оптическим волокнам...
     ...Удивительное дело - видеть Соолли, говорить с ней, не обмолвившись
ни  словом о  странном ее  двойнике!  Нет,  не  допускала она никаких иных
объяснений загадки живого:  события могли  развиваться только так,  как  я
видел ее глазами на дне рождения.  И никак иначе.  Не стихией была для нее
жизнь,  а  коллекцией любопытных,  наполовину изученных  экспонатов (среди
которых был и я).
     Выходило,  что играл я с ней в прятки: ни слова, ни намека на гостью,
похожую на нее и все же совсем другую.  Я чувствовал неловкость, но не мог
рассказать ей  правду.  И  не  мог  после  встречи  с  Аирой  вспомнить ее
настоящего лица:  как будто навсегда стерлось оно в  памяти и  не  видел я
никогда того короткого фильма, который мне подарил Янков. Соолли и она - я
почти не мог их теперь разделить, их образы сливались.
     ...Как-то  Соолли спросила обо мне.  И  я  потерялся.  Кто я,  что я?
Право,  я и сам задаю себе такие вопросы.  Но отвечать на них... Я показал
ей тех людей,  с которыми мне хотелось бы быть после "Гондваны". Пусть эти
люди живут лишь в воображении.  Как я их видел, как представлял?.. Вот эти
кадры.
     Мне  виделась опушка  елового  леса,  косогор и  ручей.  Близился час
сумеречного серого света,  внизу,  на  траве,  под  ногами было уже темно,
померкли оттенки зелени.  Ровный  матовый свет  неба  был  близок,  как  в
пасмурный день.
     Тихо.  Темные зубцы  елей  касались неба.  Их  бесконечный ряд  слева
пропадал  за  холмом,  справа  спускался к  ручью,  а  дальше  открывалась
вырубка. Перед самой стеной леса - груда бревен.
     Я  сосредоточился  и  представил  людей,   сидящих  на  бревнах.  Мне
хотелось, чтобы они спели песню для Соолли. Я еще не знал, какая это будет
песня.  И  вот она увидела их  так,  как будто они были живыми...  Человек
восемь сидели на  бревнах,  один стоял,  держась за ствол одинокой березы,
чуть в стороне от остальных.  Больше я не смог бы удержать в памяти:  ведь
лица их должны быть настоящими, живыми, а это нелегко - видеть всех сразу.
Тот,  что стоял у березы,  был молод, высок и светловолос, с худым лицом и
чуть выдающимися скулами.  В  первом ряду сидели трое,  руки их  лежали на
коленях,  на  них  были  пиджаки,  темные косоворотки,  сапоги.  У  одного
потухшая папироса в руке.  Они смотрели прямо на нас.  За ними,  выше,  на
бревнах сидели еще пятеро, черты их лиц едва различались в полусумраке.
     Я стал придумывать для них песню.  Это должна была быть старая песня,
такая, какую не часто услышишь. Может быть, та, что спел когда-то мне дед.
"Пусть будет так, - подумал я, - ведь Соолли ее не знает".
     И тогда один из сидящих, парень в кепке, с потухшей папиросой в руке,
негромко начал:  "Славное море,  священный Байкал..."  Он пел просто,  как
мог,  но я просил его тянуть гласные звуки,  чтобы передать необыкновенную
протяжность мелодии.  Голос его  стал звонким и  ясным.  Соолли видела его
глаза, серые, внимательные, пристально смотрящие на нее. Она вздрогнула, я
заметил это.
     Мне хотелось, чтобы в третьей строке почувствовалось странно-красивое
сочетание слов "пошевеливай вал",  и  еще хотелось,  чтобы Соолли услышала
обращение к ветру:  "Эй,  баргузин..." Но как передать это, как донести до
нее  необыкновенные созвучия слов  и  звуков?  Они  должны спеть  это  все
вместе,  решил я,  не подчеркивая мысли, спеть негромко, ровно и звонко. И
голоса их вдруг зазвучали. Песня получалась удивительно протяжной.
     Я  выбрал одного из  сидящих впереди,  чтобы он громко пропел строку,
где  так  много звуков "р",  передающих миновавшую тревогу:  "В  дебрях не
тронул прожорливый зверь..."  "Пусть поет громче остальных это  место",  -
подумал я.  И  он спел.  У  него были чуть раскосые глаза,  крепкие скулы,
впалые щеки. Он умолк, чтобы слушать, как споют другие.
     Они пели по очереди,  не сговариваясь,  не кивая друг другу,  лица их
были неподвижны,  а взгляд зорок и пронзителен.  Третий из сидящих впереди
выделил звук "о" в  строке:  "Хлебом кормили..."  И  все чувства,  как мне
казалось,  только и можно было передать,  подчеркнув это "о".  А тот,  что
стоял у березы, должен был лучше других знать, как звучит долгое "а" и как
рождается   музыка   от   незабвенного  чередования   гласных   в   словах
старой-престарой песни.
     И когда песня подошла к концу,  я заметил,  что лица их изменились. Я
прочел на  них:  "Ну  вот,  песня спета,  и  нас теперь не  станет -  дело
простое..."  И заметил тонкую усмешку.  Мне стало неловко,  потому что они
как будто все знали,  как будто они и впрямь были живыми.  И в этом тоже -
во всем их облике - был я.


                                  * * *

     Пятая стихия...  Что по сравнению с  ней сам океан!  Жизнь напоминала
сложный механизм,  отлаженный с  ювелирной тщательностью.  Но действие его
все же было не вполне понятно. В тончайших нитях молекул, ответственных за
наследственность,    объединялись   все   виды   простейших   движений   -
электричество,  химические  взаимодействия,  механический  перенос.  А  на
исследовательском горизонте всегда намечалось что-то новое, неизвестное...
Очередные элементы живого.
     Каким образом случайные встречи атомов,  падающих вертикально,  но  с
незаметными уклонениями,  и  без которых природа ничего бы  не  произвела,
каким образом эти  встречи положили основание небу и  земле,  самой жизни,
прорыли бездну океана,  установили движение солнца и  луны?..  Вот главный
вопрос  бессмертной поэмы  Лукреция.  И  ответ  на  него:  "Элементы  мира
расположились в том порядке, в каком мы их видим, совсем не вследствие ума
и  размышления:  они  совсем  не  уславливались между  собой  относительно
движений,  которые желали  сообщить друг  другу;  но,  бесконечные числом,
движимые на  тысячу  ладов,  подчиненные с  незапамятных времен совершенно
посторонним   толчкам,   увлекаемые   своей   собственной  тяжестью,   они
приближались друг к другу,  соединялись друг с другом,  при этом возникали
тысячи их сочетаний,  и наконец время,  соединения и движения привело их в
порядок -  они  образовали большие массы.  Так  возник первый абрис земли,
морей, неба, одушевленных существ".
     В  прохладное утро,  в  один из  последних дней плавания,  нам  вдруг
воочию представилась эта  упрощенная модель вселенной,  а  о  первозданном
движении  живо  напоминали  пряди  тумана  над  морем  и   звучащая  ткань
белопенных волн.


                               Часть вторая

                            БЛИЗ БЕРЕГОВ ЗЕМЛИ


                                  СЕВЕР

     Фитотрон Янкова расширялся.  Почти половина старой площади отводилась
для флоры дальневосточной.  Как ни странно, никто как будто не помышлял об
этом  раньше.  Считалось:  северному  фитотрону нужны тропики и саванны со
всеми их обитателями.  Прежде всего.  Затем культурные растения.  И  уж  в
третью очередь все остальное.
     Но   теперь  положение  менялось:   от   отдельных  реликтовых  видов
приморской флоры  нужно  было  шагнуть к  целым сообществам растений.  Это
должна  была  быть  управляемая модель целой  зоны.  Восстановление лесных
массивов,  возрождение  долин  -  это  не  поиски  вслепую,  которые  чаще
оставляют печальные памятники -  запустение,  эрозию земель. На воле порой
буйствуют  сорные  травы  и  кустарники,   но  пройдет  время  -  сменятся
поколения,  и на том же самом,  безнадежном,  казалось бы,  месте вырастет
лес.  Бывает и иначе:  поверхностная забота приносит недолговечные успехи,
потом -  не  без помощи человека -  леса отступают,  реки мелеют,  звери и
птицы ищут новые места или погибают. Так он мне объяснил...
     Янков собирался приехать в  наши края.  Я торопил его.  Нас разделяло
три-четыре часа дороги,  а он все откладывал поездку.  Начинался сентябрь.
Мне полагался отпуск.  А я ждал его и сидел в городе,  предвкушая,  как мы
облазим с  ним побережье и горные перевалы.  Где-нибудь в чаще набредем на
белый  орех  и  корень жизни,  с  шумом  будем  продираться через  заросли
заманихи и  свободноягодника.  Женьшень,  лотос,  бразения растут у нас на
воле.
     Кажется,  и  у  нас  есть фитотрон или даже два,  но  не  такие,  они
непохожи на гигантскую лабораторию Янкова.  Он мне говорил.  У него все не
только растет,  но  и  образует целые  ботанико-географические области под
крышей. У нас по-другому. "Нет комплексного подхода, - так он выразился, -
кроме того,  у вас увлекаются тропиками". Что ж, посмотрим, поможет ли его
поездка  восстановить исчезнувшие  пижмовые  степи  у  Ханки  или  заросли
бразении Шребера в  озере Заря.  Когда-то не представляли,  как трудно это
сделать, и считали прихотью. Сейчас знают, чего это стоит, и думают на сей
счет иначе.


                                  * * *

     До меня доходили слухи о необыкновенной женщине.  В глухом месте,  на
быстрой  полноводной реке  в  самый  ледоход она  спасла  двух  мальчишек,
решивших  перебраться  на  необитаемый остров.  На  пути  к  островку  оба
робинзона стали молча,  мужественно тонуть.  Не миновать бы беды,  события
развивались слишком  стремительно.  Вдруг  по  тонкому льду,  перепрыгивая
черные разводья,  пробежала она,  бросилась в холодную воду, скрылась подо
льдом, вытащила обоих и неведомо как, на глазах у немногочисленной команды
спасательного эля, вывела, вынесла их на берег.
     ...В  городе,  в  синем просвете среди лип,  вдруг появится на  аллее
женщина,  похожая и  непохожая на  Аиру:  легкие шаги,  чуть слышный шорох
невесомого,  как туман,  платья,  облако волос,  то светлых, то темных, то
золотых, теплых. И пленительный взгляд прозрачных глаз. В поле, в лесу, на
солнечном косогоре -  ее  плечи  цвета  светлой  бронзы,  букет  жарков  в
загорелых руках,  едва заметный след, убегающий за ней по спутанной траве,
мимолетное сияние из-под полуопущенных ресниц.
     Будто  бы   видели  женщину  далеко  от  берега  рыбаки.   Она  плыла
наперегонки с  дельфинами.  Над  ними  прыгали  летучие  рыбы,  которые  в
последние  годы  действительно  появлялись  даже  у   Сахалина.   С  судна
просигналили, думали, нужна помощь. Святая морская наивность.
     Кто знает, так ли было на самом деле. Вздумай она продолжать в том же
духе,  о ней сложили бы легенды. Но случай особый: легендам о ней никак не
превзойти правды.


                                  * * *

     ...Вдруг выяснилось,  что мне нужно ехать на Север. Недалеко от устья
Алазеи старый охотник-якут  Василий Олонгоев нашел ископаемого кита.  Это,
без преувеличения, настоящая сенсация.
     Несколько тысячелетий назад стотонный исполин подошел к берегу и, как
это  бывает с  китами,  буквально сел  на  мель.  Море отступило,  и  царь
млекопитающих оказался погребенным под  слоем  суглинков.  Прошли века,  и
море придвинулось,  захватив у суши старые свои владения.  Вода наступала.
Бывали  годы,  когда  двухметровая полоса  берега  оказывалась  за  чертой
прибоя...
     Василий  Олонгоев  оказался  не   очень  разговорчивым,   но  веселым
человеком.  В  теплой  палатке первооткрывателей ископаемого дива  нашлось
место и для меня. Несколько дней я жил жизнью эскимосов, чукчей и бродячих
охотников, какой она была, вероятно, несколько десятилетий назад.
     На  побережье стояла  тишина.  Только ночами завывал ветер,  и  утром
ослепительно белый  снег  сверкал так  ярко,  что  каждый раз  приходилось
привыкать заново к девственности и чистоте северного пейзажа. Льды, шурша,
то отходили в море, то придвигались к берегу.
     Однажды ночью меня разбудил Олонгоев:
     - Проснись, Глеб, северное сияние проспишь!
     Я  вскочил и  быстро оделся.  Мы вышли в ночь,  расцвеченную трепетом
живых огней:  зеленые и  алые столбы света нависали над  нашими головами и
убегали  вдаль.  На  их  месте  появлялись  другие,  они  раскачивались  и
путешествовали по всему небосводу.  Движение их предугадать было трудно, и
потому игра света поражала воображение.  Белые и цветные завесы колыхались
в небе,  как будто далеко-далеко,  за горизонтом,  снежная королева играла
своим алмазным веером.  Прошло полчаса. Я не замечал холода. Вдруг в самом
зените завертелась электрическая карусель,  вспыхнуло белое  пламя,  языки
его,  как от ветра, наклонились и начали свиваться в спираль. На мгновение
расцвела золотистая яркая заря,  и  вот уж  на месте фейерверка,  на месте
огненных кружев -  мерцающий гаснущий свет.  Небо  превратилось в  тусклую
заснеженную  пустыню  и  погасло.  Только  слабые  отблески  еще  оживляли
угольно-черный купол над нами,  но  и  они скоро пропали.  Мы  вернулись в
палатку и долго не могли уснуть.
     Работать начинали рано. Через несколько дней я почувствовал, что меня
считали уже своим.  Это чувство всегда приносит радость.  Но я  знал,  что
скоро мне  придется проститься со  всеми,  кто  был в  этой экспедиции,  и
вспомнить обещание, данное Янкову.
     Дело двигалось не слишком быстро. Электрическая помпа подавала воду к
обрыву.  Струя  была  похожа  на  скальпель,  вскрывающий земляной  пласт.
Постепенно обнажались кости.  Часто приходилось останавливаться и работать
вручную,  чтобы не повредить скелет.  Это был ископаемый усатый кит;  меня
поражали его размеры:  двадцать восемь метров! Каждое ребро не меньше трех
метров. Позвонок кита и тот не обхватишь.
     - Было время,  другим был Северный океан, - размышлял вслух Олонгоев,
- и льдов не было летом,  и киты водились.  Такого красавца теперь на всей
планете не найти. Самый большой из гренландских китов почти вдвое меньше.
     - Как ты разглядел его здесь? Охотился?
     - Песцы дорожку показали.  Весной все следы шли в  одном направлении.
Много следов. "Что такое?" - думаю. Пошел по следам. Вот и набрел. Сначала
думал, мамонт. Потом смотрю: нет, непохоже.
     - Что же, песцы добычу учуяли?
     - Очень  им  китовое мясо  по  нраву пришлось.  Даже  меня  перестали
бояться.   В  воздух  выстрелишь  для  острастки  -  разбегутся.  Пришлось
прожектор поставить с  красным стеклом.  Ну  и  забавно они на него лаяли,
почти как собаки.  Соберутся кругом, злые, шерсть дыбом, а подойти боятся.
Так и уцелел кит. Теперь можно узнать, чем он питался здесь пять тысяч лет
назад.  И как жил.  И где успел поплавать за свою долгую жизнь. Теперешние
киты живут на севере и  на юге,  в  Антарктике.  И в гости друг к другу не
плавают. А раньше? Совсем мало знаем...
     Недалеко от  нас  тянулась цепь озер.  По  их  берегам торчали стволы
лиственниц.  Я  знал,  что  водоемы  здесь  чаще  всего  образуются  из-за
протаивания льда.  Лед этот упрятан под почвой. Сверху растут лиственницы,
их  корни  и  нижние части стволов как  бы  по  наследству достаются потом
рыбьему населению - щукам, чирам, хариусам.
     В  тонком слое жизни,  распластанном по  здешним тундрам,  вечный сон
часто приходит на смену подъему и цветению. Предательски ненадежны ледяные
стены:  их прорывает вода,  и  тогда целое озеро вдруг уходит в  реку.  На
обнаженном дне остаются черные пни,  ил,  торф - и тут же режут лед ручьи,
протаивают новые лабиринты в  мерзлых толщах.  Не  в  таких ли  вот местах
гибли некогда мамонты?
     - Если и  остались мамонты,  то  встретить их  можно только здесь,  -
сказал я Василию.
     - Ни разу не видел большого зверя,  - ответил он серьезно и, подумав,
добави