городами  в  тундре  протает  вечная  мерзлота  и  дома
обрушатся,  микроорганизмы,  дающие  металлы,  рассеются  из  реакторов по
планете и  съедят  ее.  Вы  должны постоянно поддерживать это  равновесие,
заботиться о нем не покладая рук.
     То же самое может произойти в космосе,  в дальнем космосе.  Вы будете
вынуждены постоянно изменять его.  Раз начав,  нельзя успокоиться. Что это
будет означать?
     Мы   остановились  когда-то   вплотную  у   этого  рубежа.   Вы  тоже
приблизились к нему.  Это новая, удивительная граница возможностей. До сих
пор  все,  что вы  могли сделать,  вы  делали.  Любые проекты казались вам
осуществимыми или неосуществимыми только по одному признаку: хватит ли сил
и  средств или нет?  Я думаю,  это первая фаза развития любой цивилизации.
Можно все или почти все. А все, что можно, осуществляется рано или поздно.
     Вторая фаза совсем иная...  Совершается не  все,  что  можно осилить.
Что-то  должно остановить вас.  Заставить задуматься.  Может  быть,  стоит
внимательнее  присмотреться к  себе,  к  своим  успехам?  И  попристальнее
вглядеться в черные,  кажущиеся безжизненными,  пустоты?  Разум - это тоже
стихия.  Он сложнее, сильнее и загадочней всех стихий, о которых вы, Глеб,
иногда вспоминали на "Гондване".
     Старые истины о  контактах вам,  вероятно,  известны.  Вообще говоря,
контакты невозможны.  И все же, как ни странно, они, наверное, не такая уж
редкость. И тут есть границы дозволенного, или, как мне нравится говорить,
пределы упругости.  Я за "пластичные" контакты: тогда вы можете вычеркнуть
их из памяти,  если нужно.  Контакты не оставляют следов,  иначе они будут
означать вмешательство в  чужую жизнь.  Последствия предвидеть невозможно.
Как  невозможно  создать  компьютер,  который  бы  подменял  собой  жизнь,
общество,  людей (включая и  тех,  кто его создал или наделил программой и
желанием обучаться).
     И мое письмо к вам было бы неполным,  если бы я не добавила того же и
относительно освоения энергии звезд.  Ведь  это  освоение с  неизбежностью
означает и контакт,  по крайней мере односторонний.  (Я хорошо помню, вас,
Глеб.  Признаюсь вам: нелегко отказаться от извинений за то, что произошло
на "Гондване".  Легче считать, что ничего не случилось. Погиб кибер, вот и
все.  Хорошо,  что вы журналист:  можно придумать для себя и  других любую
историю.  Мое письмо к вам - пример пластических контактов. Ведь его можно
сочинить самому. Или порвать. Или предать забвению. Или рассказать о нем -
все равно не поверят.)
                                                                    Аира".


                            ГДЕ ПРЯЧЕТСЯ ЛЕТО

     Сентябрь стоял  теплый;  не  помню  ни  одного  пасмурного дня  после
возвращения в город.  Здесь,  в городе,  в его окрестностях, как и во всем
Приморье, было еще лето. Резкий контраст с тундрой. И когда приехал Янков,
мы сошлись с ним на том, что не все еще потеряно.
     Сборы были недолгими:  мы  погрузили походный скарб в  эль и,  сделав
прощальный круг над бухтой, понеслись в таежные джунгли.
     По  дороге он  рассказывал о  Байкале,  где  провел целых два месяца.
Трудно было поверить, что там, у холодного озера, можно увидеть еще такое,
о  чем я и не слышал.  По его словам,  например,  весной сквозь незаметные
трещины во  льду на свет божий выползают личинки бабочек-поденок,  куколки
ручейников и  направляются к  берегу:  их  так  много,  что прибрежный лед
черен.  Потом  с  береговых сопок  ими  приходят лакомиться медведи.  Вода
становится  серебристой от  плавящейся  на  необыкновенном пастбище  рыбы.
Миллиарды личинок буквально заваливают береговую полосу.  Их больше, чем в
иную зиму снега.
     Это загадка.  Взрослые насекомые спариваются и гибнут через несколько
дней.  Зачем  природе такое  расточительство?  Когда птицы летят на  север
выводить птенцов,  то  это понятно:  летом именно там много света,  корма,
простора для  пернатых.  И  это  экологическое раздолье заполняется как по
мановению волшебной палочки.  А  вот  бабочки,  умирающие сразу  же  после
рождения,  заставили меня поломать голову.  И мой друг-биолог ничем не мог
мне помочь.
     Зато я  узнал от  него,  как называются байкальские ветры,  а  их там
столько же, сколько на настоящем море, если и не больше. Верховик, култук,
сарма.  Всего около тридцати. И среди них, конечно, баргузин, вырывающийся
из  большой Баргузинской долины.  Он  расшевеливает на озере высокие белые
валы.  Его называют еще полуночником, потому что нередко он дует по ночам.
Вот откуда слова песни, которую услышала от меня на "Гондване" Соолли.
     Мы сели на хорошо заметную площадку для злей.  А  вокруг нас джунгли,
непроходимые чащобы.  Впереди бурлил поток.  Вода скатывалась по  валунам,
покрытым лишайником,  пенилась и  падала в  серо-синюю каменную чашу.  Там
мелькали тени форелей и  под свесившимися кустами какой-то зверь жадно пил
воду.  Мы вспугнули его,  и  он удалился,  уронив в ручей несколько мелких
камней.
     Выше  каменной чаши  через поток было  перекинуто толстое дерево.  По
стволу шнырял поползень,  увидев нас,  он скрылся среди листвы. Дерево над
потоком  жило.   Зеленели  его  ветви,   орошаемые  голубоватой  водой,  и
когда-нибудь на этом месте, думал я, поднимется настоящий зеленый мост.
     Мы прошли по живому дереву,  выбрались на берег и долго брели по чаще
папоротников, доходивших до пояса. Впереди мелькнула рыжая спина косули. И
снова заросли, зеленые разливы...
     Нам  приоткрылась  долина.  Тридцатипятиметровые раскидистые  чозении
высились над ней почти на  равных расстояниях друг от  друга.  Ближайшее к
нам  дерево развесило вековую крону так привольно,  что заслонило половину
долины.  В ее листве спряталось и солнце,  и светящиеся облака,  и близкие
лбы  сопок.  Рядом  с  чозенией усохшее  дерево  обычных размеров казалось
причудливым кустом. На сухой вершине его я заметил брошенное гнездо скопы.
Где-то стучали дятлы.
     На  исходе  первого  дня  -  гроза.  В  мгновенной вспышке света  под
исполинской изломанной молнией -  гребни  леса,  серые  столбы дождя.  Гул
раскатов и эхо, грохот воды в распадке. Черная быстрая тень - не то зверь,
не то человек. Я даже испугаться не успел. Прыжок, еще прыжок, удаляющиеся
шаги - вот и все.
     - Это была она! - выпалил я утром.
     - Аира? - Янков настороженно посмотрел на меня.
     - Что же тут такого?  - сказал я. - Раньше она слышала нас в эфире, а
теперь след наш утерян. И вот она...
     - По-моему, кто-то из нас нездоров, - оборвал он меня.
     А утро! Ясно. Тихо. Забыты тревоги. Начинается-разгорается день. День
с большой буквы.
     На  пойменных лугах с  высоченными,  в  рост человека,  травами мы  с
Янковым  собирали  нашу  коллекцию особенно тщательно.  Здесь  встречались
желтушник левкойный,  жгун-корень,  девясил японский. Нам попадались кусты
секуринеги и  родственница батата -  диоскорея лечебная.  Мы  разбредались
среди зарослей и выискивали все новые экспонаты. Одной только жимолости мы
нашли  несколько видов.  Янков  действовал так  осторожно,  что  растения,
наверное, даже не ощущали прикосновений аппарата. Даже стыдливая мимоза не
сложила бы  свои листья,  настолько осторожен был поиск.  Ведь требовалась
всего  одна  живая  клетка:  потом  в  лаборатории из  нее  вырастет целое
растение.  Вся коллекция умещалась в небольшой коробке. В фитотроне из нее
поднимется лес:  в  маленьких прозрачных каплях смолы,  сохранявшей живое,
уже были и клетки маньчжурского ореха, и амурский бархат, и рябинолистник,
и тяжелые ильмы с корой стального цвета. И "нижний этаж": амурская сирень,
актинидии, багульник, барбарис амурский.
     На марях мы находили белозор, водянику, разноцветные мхи. Здесь росли
вереск,  клюква, голубика. Входя снова в полосу разнотравья, мы удивлялись
пламеневшим цветам  лилий  и  оранжевым  саранкам,  светящимся с  приходом
сумерек.
     Словно  драгоценными камнями,  любовался Янков  прозрачными кусочками
смолы.  Разумеется,  клеток, законсервированных до случая, сквозь смолу не
было видно,  слишком уж они малы.  На каждой бусинке мы писали несмываемой
краской номер, чтобы потом можно было разобраться в этом богатстве.
     К ночи мы запалили костер под сенью огромного тополя.  Внизу о чем-то
бормотали струи Кедровой.  У нас здесь было почти темно, и красный огонь в
ясном прозрачном воздухе напоминал лампу. Багровые языки легко поднимались
вверх,  свет  их  был  ровным,  без  искр и дыма.  А далеко-далеко,  в той
стороне, где сопки убегали к морю, еще висели позолоченные облака. Их алые
края  касались  каменных  гребней  и  составляли  единое целое с хребтом -
необыкновенно привлекательный мир  света,  волшебных  небесных,  огней,  в
реальность  которого поверить было трудно.  Мир сузился и померк.  Центром
мироздания сразу стал наш ярко пылавший костер,  освещавший палатку, ствол
гиганта  тополя  и  фигуру моего спутника.  Шорохи настораживали.  Меня не
покидало ощущение,  что за нами пристально кто-то наблюдает.  На следующий
день  я  заметил  следы  на  песчаной косе,  место посадки чужого эля,  но
промолчал.
     Мы  вошли  в  один  из  лесных заповедников долины Амура,  оставив за
спиной  Хабаровск,  живописную Уссури  с  ее  привольными берегами,  левые
притоки Амура, и повернули к Амгуни.
     Старая тропа,  проложенная такими же искателями лесных кладов,  как и
мы,  вела  на  северо-восток.  Над  нами  было ясное холодное небо.  Часто
встречались бирюзовые озера, по берегам которых толпились светлые березы и
золотистые пихты.  И неизбежные сопки у горизонта - они волнами убегали от
нас.  С эля они казались застывшим голубым морем -  особенно ранним утром,
когда тени придавали распадкам глубину.
     ...Я  уговорил Янкова,  и мы часть пути проделали на легкой оморочке,
которую я выпросил в поселке. Это была моя мечта - пройти порожистую речку
на оморочке.  Мне казался фантастическим и способ ее постройки. Надо найти
березу,  у которой древесина сгнила,  осталась одна кора.  По длине ствола
прорезается щель,  через которую удаляют труху.  В щель вставляют один или
два деревянных обруча.  У  концов лодки береста складывается и  загибается
кверху. Последний пеший переход - от поселка к речке, и вот мы уже идем на
лодке мимо гористых берегов, там высятся вековые деревья.
     Теоретически я мог управлять оморочкой,  целый день во время длинного
привала меня учил этому старый эвенк,  старожил заповедника. Он же отметил
на карте опасные места -  перекаты и затопленные деревья.  Лодку швыряло в
водоворотах, и от края борта до воды оставалось всего два-три пальца, но я
удерживал оморочку, благополучно входил в быстрое течение, миновал коряги,
торчавшие из воды, и большие камни.
     Когда красное солнце касалось вершины сопки,  лес пылал.  Над нами на
каменных  осыпях,  на  крутых  обрывах,  на  галечных  косах  у  реки,  на
каменистых склонах,  лицом своим обращенных к  пламеневшему краю  неба,  -
всюду  проступала багровая краска заката.  Лодка  наша  неслась по  черной
стремительной воде, и запахи предвещали свежие, ясные, благоуханные ночи -
время сов, белых мотыльков, странных шорохов в распадках...
     На сравнительно спокойном месте  наше  берестяное  суденышко  в  один
прекрасный день стукнулось обо что-то и начало наполняться водой.
     Мы оказались по грудь в воде.
     - Смотри-ка! - воскликнул Янков. - Эль!
     Впереди,  в углублении,  выбитом в дне реки, лежал затонувший эль. По
его  помятому  боку  струилась вода.  Наша  оморочка  натолкнулась на  его
ионообменник.
     - Авария произошла недавно, - заключил я.
     - Интуиция?
     - Да нет. Присмотрись: там еще горят красные сигналы.
     Мы выбрались на берег, переоделись, развели костер.
     - Эту машину я однажды видел, - сказал я. - Любопытно!
     - Не стоит... о том же самом! - ответил Янков.
     Лежа на теплых камнях, мы рассуждали о затерянных мирах - в космосе и
на нашей планете.
     - Помнишь  впадину  в  Бразилии,  которая  могла  бы  служить моделью
"затерянного мира"?  Крутой обрыв,  кратер с отвесными стенками и на дне -
там, куда и солнце заглядывает лишь на один час в сутки, - неведомый лес и
перепончатые крылья невиданных тварей...  Жаль,  что  с  тех пор так много
воды утекло,  и никому из нас не встретить больше ничего подобного -  ни в
Бразилии, ни даже в Антарктике. Все. Свершилось. Затерянные миры изучены и
занесены в каталоги и географические атласы. И этот тоже.
     - Зато мы нашли настоящий затерянный мир среди звезд.  Точнее, не мы,
а наши предки, пославшие корабль... - И я рассказал Янкову о письме Аиры.
     - Это близко и далеко. Это почти сказка.
     - Мы еще вернемся к ней.
     - Может быть. Хотелось бы.
     ...Над нами поднимались высокие ровные стволы пихт.  Их золотые шапки
старались задержать мерное шествие солнца. И это как будто удавалось. Лучи
пробивались сквозь золото ветвей и согревали нас.
     - Как она узнала,  что копия записи у тебя?  -  спросил Янков.  -  Ну
скажи на милость, как ей все удалось так ловко?.. Я вас не знакомил друг с
другом. Это раз. В фитотроне тебя с нами не было. Это два.
     - А браслет?
     - Что браслет? При чем?..
     - Мы  же с  тобой говорили о  ней!  Связь,  радиоволны...  Достаточно
любого чувствительного телеприемника,  чтобы узнать,  даже  увидеть нас  с
тобой во время разговора. И совсем уж нетрудно ей было догнать "Гондвану".
     - Значит, браслет?..
     - А почему ты решил,  что она беспомощна?  Она не из каменного века к
нам  пожаловала.  Умеют  и  знают  они  больше нашего,  пожалуй.  Зачем ей
браслет?..   Украшение?   Нет.  Биоприемник.  Излучатель.  Ее  электронный
помощник,  наконец.  Научиться языку надо?  Надо. Освоиться со своей ролью
надо? Надо.
     - Несложно все это. Нажала кнопку любого автомата на улице - и платье
и туфли как раз по размеру. Знание языка?.. Ну о чем ей говорить-то?
     - Да не говорить!  Понимать! Должна она знать, к кому попала в гости?
Должна.   Ты  мне  хорошо  как-то  объяснил,  что  человек  состоит  почти
исключительно из воды,  и  потому в аквариуме фитотрона понизился уровень.
Но куда делся цветок или то, что от него осталось? Подумай.
     - Значит, браслет?..
     - Да.  Без него ей было бы трудно.  Такая уж у нее судьба -  жить под
чужим именем,  затаиться на время.  Ее письмо...  видишь ли,  оно написано
так,  как я сам бы написал.  Ей нужен проект, это ясно. Она хотела помочь,
ее письмо -  почти готовая статья.  Она как будто говорит нам:  "Добейтесь
успеха.  Это  нужно,  быть  может,  не  только  вам.  Будьте  осторожны  и
настойчивы".  Она  разгадала меня,  Борис.  Мне кажется,  она теперь может
думать за меня. Разве сама она смогла бы?
     - Ну что ж, значит, браслет! Кто ее двойник?
     - Соолли? Просто женщина...
     ...Утром мы не нашли на площадке свой эль. Он пропал.
     - Починить оморочку?  Скажи-ка,  кому это нужно - красть чужие эли, -
произнес я  с  расстановкой.  -  Машину  легко  заменить,  вызвать другую,
сообщив лишь свое имя и точные координаты. Понимаешь?
     - Этим мы и займемся, - хладнокровно ответил Янков.


                               НОЧНЫЕ ОГНИ

     В небе горел теплый желтый огонь. Вот уже около часа я следил за ним.
Он стоял на месте, потом опускался вниз, касаясь вершины отдаленной сопки.
Затем быстро, почти мгновенно набирал высоту.
     Вряд ли это был эль.  Я позвал Янкова,  он выбрался из своей палатки,
присмотрелся,  но не нашел ничего интересного и  скрылся.  Мне показалось,
что он устал за день и готов оставить за мной право наблюдать за всем, что
происходило вокруг нас,  в нашем мире, замкнувшемся двумя цепями невысоких
хребтов, распадком и пихтовым лесом на перевале.
     Я  задремал у  костра.  Потом что-то разбудило меня,  какой-то слабый
голос подсознания.  Я открыл глаза и увидел большой желтый огонь над самой
тайгой. Он показался мне похожим на шаровую молнию, какой я представлял ее
себе по описаниям.  Но лучи,  шедшие от светового пятна,  слепили, видел я
его неотчетливо и не мог решить,  что бы это такое могло быть. Я плеснул в
ладонь воды, умылся. Дрема с меня соскочила. Я прозрел: над дальней сопкой
висел яркий болид.  Он  не  двигался несколько минут.  Я  еще раз окликнул
Янкова. Он с неохотой отозвался и не вышел из палатки.
     Думаю,  что я без труда узнаю ракету, ионолет или терраплан. Ракетные
огни стремительные, хвостатые, они похожи на кометы, только быстро тают. У
любого авиобуса (да и у терраплана тоже) целая россыпь цветных огней.  Это
не прихоть:  когда в атмосфере мчится тело механической птицы, приходится,
как и  десятилетия назад,  думать о безопасности,  несмотря на автоматику,
световые радары и другие атрибуты воздушных трасс.
     Не так уж трудно оценить расстояние,  даже в  горах.  После двух-трех
попыток мне удалось это.  Ответ был поразительным.  До светящегося объекта
было несколько километров. Значит... я прикинул его диаметр: около трехсот
метров.  Он приблизился и стал похож на луну,  только сиял ярче. И оттенок
свечения был другой.  Я понял, что это не отраженный свет и не иллюзия, не
мираж.
     Не  отрываясь наблюдал я  за  его полетом.  Можно было подумать,  что
внутри шара струится белесый дым -  и  оттого он  светится.  Какие-то едва
различимые струи переливались внутри него,  какие-то  шестеренки и  колеса
вращались там, а он рос на глазах.
     Меня ничуть не  испугало его  приближение.  Только когда вокруг стало
светло, как на заре, и от деревьев упали на пологий склон, где стояли наши
палатки,  длинные  тени,  я  подумал,  что,  возможно,  не  проснулся  еще
окончательно.
     Я крикнул. Янков вышел из палатки и уставился на меня. Потом повернул
голову в ту сторону.
     - Что это? - спросил он глухо.
     И тут шар снизился так,  что, казалось, сейчас коснется самых высоких
деревьев (они загорелись в  его лучах).  Но  этого не  произошло.  Он чуть
подпрыгнул вверх и  стал  разворачиваться.  Он  менял форму и  все  больше
становился похож на старинную аэрогондолу,  наполненную легким газом, - на
дирижабль. На бортах этой чрезвычайно легкой на вид сигары вдруг вспыхнули
два луча -  зеленый и  красный.  Они быстро промчались по еловой чаще ниже
нас,  миновали  палатку  и  разбежались  в  разные  стороны.  Красный  луч
поднялся,  упал  на  группу  высоких  пихт,  и  вершины их  охватил густой
темно-красный огонь.  Я думал,  что они и в самом деле обуглились,  но луч
скользнул дальше, по склону побежало темно-красное пятно, а пихты над нами
снова засияли в бело-желтом свете, заливавшем окрестность.
     - Смотри, смотри! - воскликнул Янков.
     К  двум  лучам прибавился третий,  ультрамариновый.  Он  стремительно
обшарил склон,  сделал полный оборот и  снова вернулся к  нам.  Но и  этот
ультрамариновый луч миновал наши палатки. Костер давно подернулся пеплом и
казался грудой остывших углей - так ярко сияла сигара.
     - Вот чего нам недоставало, - сказал я и осекся, потому что она вдруг
стала опускаться, садиться в долину у подножия нашей сопки.
     И  я  вспомнил,  как  давным-давно  видел нечто подобное,  как  пахла
осенняя  листва,  хвоя,  как  мелькали зеркала озер  и  пламенели багряные
черемухи у дороги.
     Мне  хотелось как-то  назвать эту  светящуюся махину,  но  я  тут  же
сообразил,  что сейчас она была другой, чем много лет назад, на загородной
дороге,  -  у нее сверкали на бортах лучи, была она огромной и осторожной,
как рыба в мелкой заводи.
     - Ты рассказывал мне... про осенний лес, - сказал Янков.
     Нам показалось,  у сигары убавилось яркости, а лучи стали гаснуть, но
как-то  странно;  они вдруг оборвались в  пространстве,  укоротились и  не
доставали  теперь  до  пихт.  Только  наш  склон  с  палатками был  бы  им
подвластен.
     Сигара снизилась еще  -  верхушки деревьев прикрыли ее  нижнюю часть.
Раздался легкий рокочущий звук.  Был  слышен треск сломан