алентина,  -  пора на  "Гондвану".  Она
повернула аппарат к югу. Еще с минуту до нее доносились тревожные сигналы,
потом они заглохли. И в этот момент электрограф качнул красной стрелкой, и
три резких свистка сирены оглушили ее. Но было уже поздно.
     Слишком поздно...  Внизу,  на дне,  вспыхнул багровый глаз подводного
вулкана.
     Толчок. Резкий удар. И еще...
     Она  направила аппарат вверх.  Стоило  ему,  как  дельфину,  глотнуть
воздуха,  остаться на плаву, и удар волны сжатия был бы не так уж страшен.
Она не успела.
     Невидимый таран настиг ее.  Энно видел: оставалось метров тридцать до
поверхности, когда Валентины не стало.


                                  * * *

     Навигатор исследовательского судна "Гондвана" Энно Рюон - руководству
Международного геофизического центра:
     "23 ноября с. г. в 8.09 в точке,  расположенной в тридцати километрах
к  северо-востоку от атолла Эаурипик,  обнаружено изменение окраски водной
поверхности.   Накануне  в  этом  районе  отмечены  тектонические  сдвиги,
зарегистрировано извержение подводного вулкана.
     Пятно  с  окраской  желто-зеленого цвета  достигло на  следующий день
диаметра двенадцать километров и  было хорошо различимо на фоне ярко-синей
океанской поверхности в  соседних  районах.  Предположение об  образовании
нового острова вскоре подтвердилось. Ввиду того, что над океаном опустился
легкий  туман,  отдельные этапы  рождения острова  проследить не  удалось.
Общий  ход  явлений  напоминал  поднятие  океанского  дна  вблизи  острова
Нисинодзима в 1973 году.
     Направленный к месту событий геофизический терраплан подтвердил вывод
о рождении нового острова и произвел съемку в инфракрасных лучах.  Собраны
образцы  изверженных пород,  уточнен  новый  профиль  дна,  выяснено,  что
видимость в  окрестности внезапно ухудшилась в  связи с  тем,  что  вскоре
после извержения над водной поверхностью поднялась пелена пара.  Над тремя
кратерами  вулкана  просматриваются воронки  водоворотов.  Отчетливо видны
черные  частицы вулканического пепла  и  обширные белые  полосы  -  легкие
изверженные породы, близкие по составу и свойствам к пемзе.
     Съемки завершены. Координаты острова уточнены.
     Особое  мнение:  предлагаю  назвать  новый  остров  именем  Валентины
Ануровой,  выполнявшей задание  по  охране  дельфинов  согласно  программе
"Афалина" и погибшей во время извержения".


                                  * * *

     О чем мы говорили с ней в день знакомства?..
     Я вдруг вспомнил:  она говорила о потопе,  о наводнении из-за  таяния
льдов.  Когда-то  девчонкой  пыталась она вычислять содержание углекислого
газа в  воздухе  -  тогда  об  этом  писали  еще  чаще,  чем  сейчас.  Она
призналась:   ей   было   страшно,  что  океан  будет  наступать.  Две-три
неосторожные статьи - и в  ней  поселилась  тревога.  Странная  прихоть  -
думать о вопросах, волнующих взрослых. Она рассказывала мне:
     - Мне представилось, что я смогу в этом разобраться. То, что писали и
говорили, мне постепенно стало казаться несерьезным. Сжав кулаки, я готова
была спорить с кем угодно.  Я помнила:  за полтора столетия углекислоты  в
атмосфере  стала  больше  на  одну  четверть.  Из-за  этого  планета могла
превратиться  в  гигантскую  теплицу:  молекулы  углекислоты   задерживали
инфракрасное  излучение  от  поверхности  Земли.  Словно кто-то накинул на
земной шар теплое покрывало.  Действовал и другой фактор:  пылевое  облако
над  континентами.  Дым  из  фабричных  труб и частицы почвы с распаханных
полей, выхлопные газы двигателей...
     Как все это влияло на климат?  Пылевое облако не пропускало солнечный
свет  к  Земле,  способствовало  остыванию  планеты.  Углекислота  и  пыль
оказывали  прямо  противоположное действие.  Общая  же  картина  почти  не
поддавалась расчету. К тому же все вокруг постоянно изменялось: появлялись
ионолеты,  гелиостаты,  магнитные поезда,  новые и  новые двигатели и виды
транспорта. Если бы растаяли льды Северного Ледовитого океана, беды еще не
было  бы:  когда-то  океан  освобождался ото  льда  летом,  а  зимой опять
покрывался не столь уж толстым слоем льда.  Воды, конечно, прибавилось бы:
ее общий уровень поднялся бы на  20 - 30 сантиметров.  Это не страшно.  Но
вот  если бы  начали таять двухкилометровые льды Гренландии и  Антарктиды,
последствия могли бы быть катастрофическими.  Вода поднялась бы на 50 - 70
метров. Дном моря стали бы Нидерланды, часть Северной Европы, Канады...
     И  как  ни  парадоксально,  защиту от  вод океана человек мог найти у
океана же.  Его просторы очищали воздушные массы от углекислого газа (и от
пыли тоже). Океан - легкие планеты.
     Но углекислый газ,  содержащийся в воде,  приведет в конце концов при
некоторой критической концентрации к  растворению твердых  форм  карбоната
кальция,   например  арагонита.  Это  означало,  что  начнут  растворяться
раковины моллюсков.
     ...Все перекрестки ее рассуждений вели к тайнам океана.


                                  * * *

     Я еще раз вспомнил этот разговор с Валентиной,  но уже гораздо позже,
через несколько лет. Случайная встреча с Ольховским (он не без труда узнал
меня),  и я понял,  как важно было, что она говорила когда-то. Углекислота
скапливается на дне морей,  объяснял Ольховский,  в  грунте,  в  придонных
слоях. Всюду, где происходит окисление органического вещества.
     - Мы  уже  оставили  память  о  себе,   -   Ольховский  был  настроен
пессимистически, его колючие глаза потемнели, он постарел или очень устал.
- На дне оседают скелеты животных, их останки. Еще немного, и мы стерли бы
эти бесценные для нас следы жизни.  Вы помните,  конечно,  "Гондвану"? Так
вот,  сейчас десятки таких исследовательских кораблей убедили нас  в  том,
что  мы  стояли  у  самой  грани:   углекислота  действительно  растворяла
раковины.  Представляете,  как могли бы мы разочаровать наших потомков, не
оставив им  не только живых моллюсков,  но даже их ископаемых останков?  В
том-то  и  дело,   что,   когда  мы  приблизились  к  грани  дозволенного,
предпринимать что-либо  уже  поздно.  За  моллюсками неизбежно вымерли  бы
другие виды:  океан  стал  бы  похож на  огромную пустую лужу.  Сначала мы
находили то,  что ожидали:  в северных морях от раковин астарт,  йольдий и
портландий -  так именуются эти моллюски - оставалась лишь темная наружная
пленка,  которую так  легко  соскоблить с  раковины ножом.  Называется она
периостраком.  Этот  мягкий роговой слой -  все,  что  напоминает о  жизни
обитателей дна.
     Но  в  этом повинен не только человек:  углекислота,  образно говоря,
прилипала ко дну, и бактерии, разлагавшие органику, пополняли ее запасы.
     Потом уж  им  стал помогать человек.  Пятнадцать лет  назад мы  нашли
роговые  слои  тропических  моллюсков  -   известковая  часть  их  раковин
полностью успела раствориться.  Это было уже страшно - это была уже память
о   человеке.   Потому  что   без   его  преобразовательской  деятельности
(Ольховский  саркастически  усмехнулся)  природа  успевала  справляться  с
вредными  влияниями.  Да,  мы  изменили энергетический баланс,  но  мелочи
остались:    кое-где   дымили   трубы,    испытывали   двигатели,   кто-то
экспериментировал с сухой перегонкой,  где-то чадили химики.  Мелочи... но
только по сравнению с техникой сегодняшнего дня.  А по меркам, дозволенным
природой,  этого допускать мы не вправе.  Не вправе.  Знаете, - усмехнулся
он,  -  я  не  сторонник охраны  каждого мотылька на  том  основании,  что
потерянное крылышко насекомого изменит будущее.  Нет!  Вы можете растопить
айсберг,  засыпать озеро,  если  так  надо,  отвести течение реки в  новое
русло,  прорубить арктическую полынью.  На будущее это не повлияет.  Время
затянет эти раны,  которые мы  нанесли планете.  Важно не  перейти опасную
грань.  Где эта грань?  Раньше до нее было далеко. Потом мы приблизились к
ней. Природа не успевала оправляться от наших ударов.
     Он внимательно наблюдал за мной,  словно пытаясь угадать,  понял ли я
его так,  как он хотел, или нет... А мне вдруг стало неловко. Он был похож
в эти минуты на проповедника. Он был тысячу раз прав. Но это его проповеди
могли быть повинны в  том,  что нет Валентины.  Разве не выполняла она его
волю?  С  неожиданной симпатией я  подумал о смелых,  отчаянных людях,  не
думавших когда-то о будущем, подчинявших природу своим желаниям. Странная,
мгновенная мысль. Человек все больше терял право распоряжаться планетой. И
в этом повинно было его могущество.
     - Как жалко,  -  сказал я, - еще немного, и мы не знали бы, что такое
жемчуг.  А  может  быть,  наши  потомки уже  никогда не  увидят  настоящей
жемчужины? Ведь сокровища полуденного моря - это не что иное, как известь,
кальций...
     Он пристально посмотрел на меня, и я невольно сжался под этим тяжелым
взглядом.
     - На Филиппинах некогда нашли жемчужину ровно в четверть метра длиной
и около четырнадцати сантиметров в поперечнике.  Такой ни мне, ни даже вам
не увидать в  обозримом будущем.  У испанского короля Филиппа Второго была
белая  жемчужина грушевидной формы  размером больше  трех  сантиметров.  И
таких пока нет.
     - Их можно, наверное, увидеть в музеях?
     - Увы,  жемчужины живут не больше полутора веков.  Потом разрушаются.
Потому что это не кальций и не известь,  как вы изволили выразиться. Кроме
извести,  любая жемчужина содержит роговое вещество -  конхиолин. Оно-то и
высыхает,  разлагается со временем. Сокровище превращается в прах. Ну а об
искусственном жемчуге мы с вами наслышаны.


                    "СКОЛЬЗНУЛА ПТИЦА ЧЕРНОЙ ТЕНЬЮ..."

     Прошла зима, пробежала весна.
     Стояли холодные дни.  Дули  северные морские ветры.  Ночью шли  часто
быстрые шумные дожди, потом до полудня бежали над городом низкие облака, и
лишь к  вечеру прибавлялось света -  проглядывало маленькое желтое солнце,
подавая надежду на хорошую погоду.  Ночью, однако, все повторялось, и я уж
подумал,  что все лето будет таким.  Меня давно не тянуло к морю: что там,
за туманными далями,  бог весть,  -  но не напомнит ли оно мне то, что уже
готово затеряться в  памяти?  Как хорошо было бы все забыть,  но по ночам,
когда я вслушивался в шум дождя, как наяву, всплывало знакомое лицо. Тогда
ночь пробегала стороной,  точно юркая серая мышь,  и  поднималось за окном
безрадостное утро.
     Навещали друзья.  За  кофе  рассказывали о проекте,  приносили лесные
ягоды,  какие-то необыкновенные сувениры из древесной коры,  из  амурского
бархата, один раз подарили живую белку - я открыл окно, хотел выпустить ее
на свободу,  но она осталась и прижилась.  Я кормил ее по  утрам  орехами,
конфетами,  сушеными грибами,  она привыкла ко мне и ворчала, когда кто-то
приходил.  Я махнул рукой на портьеры,  занавески  и  отдал  их  в  полное
распоряжение зверьку. Так мы и жили вдвоем.
     Как-то появилась Соолли, обаятельная, заботливая, с важными слухами и
новостями о проекте,  об экспериментах на побережье, которые покажут всем,
что бояться Солнца не надо...  Глядя на нее, я думал, что только такие вот
красивые женщины и  могут  узнавать самые важные новости задолго до  того,
как они будут опубликованы,  и,  узнавая, убеждать в их значимости всех. Я
был ей несказанно благодарен: она ни слова не сказала о Валентине.
     Помню день зноя и гроз. В воздухе вдруг запахло тропиками, морем, над
землей разом поднялись теплые испарения, дурманящие ароматы диких цветов и
лесной зелени.  И  ночью  шаги  под  окном и  чьи-то  приглушенные голоса.
Слышалась знакомая песня.  Душная,  пряная, южная ночь. И за ней еще одна,
когда небо раскрылось звездным шатром и,  стоя у окна, я жадно вдыхал этот
пряный воздух - предвестник перемен.
     И вот неожиданно крылатый, зеленый день со свежим морским воздухом, и
солнце  над  вымытыми крышами и  белыми  стенами домов,  и  легкое сердце.
Внизу,  на  склоне холма,  убегавшем к  морю,  -  сиреневый чистый асфальт
старых аллей,  и ветер в кронах оживших от тепла деревьев, и стройные ноги
купальщиц.
     Чаще всего я откладывал работу до вечера. Я нашел себе место недалеко
от северной пристани:  две-три минуты для проворного эля. Там был заросший
редкой травой сухой склон,  камни и песок,  редкие сосны, зеленая лощина с
родником под  валунами,  узкая  безлюдная тропа.  Я  бывал там  до  заката
солнца.   Место  называлось  по-старинному:  Приморский  парк.  Все  здесь
одичало;   забылись  вмешательство  машин  для  стрижки  травы,   ножницы,
коверкающие кусты  и  деревья,  искусственные газоны  и  зеленые  ковры  с
запрограммированным набором цветов.  И  это нравилось.  Дышалось легко,  и
только однажды... Вдруг какой-то приступ, беспамятство и сердечная боль. А
над морем широкие белоснежные паруса,  парение гидропланов,  далекий синий
корабль у горизонта.
     Я  на  время  забыл  дорогу  к  парку.   Прошло  дней  пять,  пока  я
выздоравливал.
     И  снова знакомые сосны и  белые цветы -  пять дней назад их не было,
они  распустились без меня.  Здесь все изменилось.  А  в  зеленой лощине -
говор и смех, веселье, нарядный эль, невеста в белом, вечерние тени...


                                  * * *

     Прошла неделя,  и установилась жаркая погода,  море стало теплым, как
парное молоко,  все вокруг казалось желтым,  оранжевым,  золотым,  в ярких
точках света, как на картинах импрессионистов. На небе царствовало солнце.
Душно, тесно как-то на бульварах и улицах.
     Рано утром в  воскресенье полетели к Уссури:  Андрей Никитин,  Даниил
Розов,  я,  еще  двое  или  трое  наших,  какие-то  незнакомые  девушки  в
ослепительных платьях.  Выбрали  песчаную косу,  зачем-то  развели костер,
забросили удочки.  Никитин с  видом старшего учил меня премудростям рыбной
ловли.  Потом ему это надоело, и он оставил меня. Я побрел по песку, дошел
до изумрудных зарослей,  которые заметил сверху. Здесь, у самого берега, у
корней,  в  камышах,  среди подводных трав  алели огни  рыбьих плавников и
поднимали со дна муть ключевые струи. Рыбу здесь можно было ловить руками.
Удивительный залив  с  прохладной водой  и  легкой дымкой тумана над  ней.
Следы от  моих ног на  старом сером песке быстро заполнялись водой.  Тонко
жужжали  осы.   Среди  светлых  стволов  с  ободранной  корой,  вынесенных
половодьем, - кусты жимолости с длинными сизыми ягодами.
     Краем глаза увидел я  человека,  не  из  наших,  постукивали камешки,
раздвигались кусты,  мелькали темные волосы...  женщина.  Я  остановился и
наблюдал. Она быстро шла поодаль от берега, быстро скрылась из виду, потом
на  миг показалось -  солнце выхватило ее  платье в  чаще,  за  поваленным
деревом.  Там просека,  ведет через такую глухомань, что страшно... но она
шла не по просеке. Нет... Шла стороной.
     К  вечеру за  чащей  взлетел эль,  повисел-повисел и  исчез.  У  меня
возникла странная догадка. Стал соображать. Да нет, отмахнулся я, не может
быть!  А  мысли приходили такие:  "Я знаю ее,  видел...  на "Гондване".  И
раньше.  На кадрах, отснятых в фитотроне. Ее движения, хотя лица не видно.
Откуда она здесь?  А  как же,  вспомни про письмо,  не зря же она писала о
проекте.  Ее это интересует не меньше нашего.  Значит, она осталась где-то
здесь, на побережье. Где-то здесь..."
     Я  вошел в  воду и машинально побрел вдоль берега.  Слева от меня,  в
маленькой  луже,  соединявшейся с  заливом,  ходили  легкие  волны.  Рыба,
догадался я.  Я нагнулся и осторожно приблизился. Тень от меня падала так,
что рыба не испугалась и продолжала ходить в заводи. Я опустил руки в воду
и стал понемногу сгребать камни и песок.  Получалась маленькая плотина.  Я
делал это машинально.  И очень удивился,  когда рыба, оказалась запертой в
луже.  По-моему,  это  была  стая  хариусов.  Я  перегородил заводь сухими
стволами, вода стала мутной, и мне удалось поймать руками несколько рыбин.
Остальных я выпустил на волю.  Прошел час. Я услышал крики. Меня искали. Я
поднялся и  пошел к  ним.  Из голубой долины дул лесной ветер с  ароматами
голубики и грибов.
     - Да ты настоящий рыболов! - не без зависти воскликнул Никитин, когда
увидел  меня  с  тонким прутиком,  на  котором одна  к  одной  красовались
одиннадцать рыбин, моя добыча.
     - А ты? Поймал что-нибудь? - деловито осведомился я.
     - Ни одной. Не везет.
     Подошли остальные,  стали  поздравлять и  заискивающе улыбаться.  Как
будто я совершил подвиг. Кто-то предложил меня качать.
     - Не надо,  -  сказал я, - это моя доля. Женщины варят уху, остальные
собирают ягоды  и  грибы.  -  И  указал рукой  на  пологую сопку,  где  им
надлежало поработать.
     Они перестали улыбаться,  и  выражение их лиц стало озабоченным:  они
явно предпочитали заниматься ухой.  Каждый взял рыбу и стал потрошить ее и
чистить.  А  я  разлегся на  песке как ни  в  чем не бывало.  Но мне стало
страшно смотреть в  синее-пресинее небо,  как будто я  мог там увидеть то,
что произошло тогда с  мезоскафом.  Сжалось сердце,  я повернулся и закрыл
лицо ладонями.  Резкий запах травы...  А рядом веселые,  звонкие голоса, и
смех, и шутки, и девичьи босые ноги, мягко ступающие по песку.
     Кто-то говорил о проекте "Берег Солнца",  а я,  точно оглушенный,  не
мог понять смысла слов,  не улавливал их связи,  и  после нескольких минут
мучительных  раздумий  день  стал  серым,  будничным,  тревожным.  Подошел
Никитин, присел рядом, спросил:
     - Что с тобой? Болен?
     - Да нет, ничего...
     - А я думал... Пойдем к костру, погреешься.
     - Спасибо. С чего ты взял, что мне холодно?
     - Мне показалось. Ты не жалеешь, что поехал с нами?
     - Нет. Ничего. Все хорошо. Что бы я один делал? Горячий чай есть?
     - Ну вот видишь,  я же говорю, ты замерз, и на ощупь совсем холодный,
кто угодно подтвердит!
     Они  стали по  очереди подходить ко  мне  и  подчеркнуто-обеспокоенно
тянуть:
     - У-у-у, совсем закоченел!
     Отнесли к костру и дали огромную кружку с горячим, жгучим чаем.
     - Лимонник! - угадал я. - И жимолость.
     Стало легко,  меня  даже испугала эта резкая перемена;  что такое,  в
самом деле,  со мной,  совсем расклеился.  Но самое трудное  было  позади.
Позади!  И  я  увидел,  как  садилось  на  зеленые вершины деревьев теплое
красное солнце,  и заметил,  как широка и нарядна река,  что  струится  по
камням,  по вековому руслу,  пробитому среди марей и каменных осыпей, и не
устает.
     С жаром вдруг стал рассказывать им о проекте, о встрече с Ольминым...
     - Это  тот  самый  Ольмин?  -  спросил  Никитин  и  почему-то  широко
улыбнулся.
     - Нет, - сказал я, - наверное, другой. Впрочем, не уверен.
     Их  лица  были  смуглыми,  веселыми -  в  этой синей долине с  теплым
солнцем было хорошо.  Я  обрел интерес к  окружающему и опять рассказывал,
рассказывал,  точно обрел дар речи.  О "Гондване".  И не побоялся. Она как
будто была рядом. Это были не воспоминания. Просто слова. Что там случится
через пять-десять лет?  Что  станет с  океаном?  Удастся ли  его  насытить
солнечным светом,  сделать многоэтажным,  сияющим -  другим? Нет, океан не
станет ласковей.  Он станет богаче.  Простая случайность - вода так быстро
поглощает лучи, что над темными безднами лишь пленка, тонкий слой жизни.
     - Так  будет  всюду,  -  закончил я,  -  до  глубин  в  полкилометра.
Гигантский резервуар жизни и света.
     - Ты уверен,  что это необходимо уже сегодня?  -  спросил Розов,  и я
вдруг заметил, что не все разделяют мой энтузиазм.
     - Что ты имеешь в виду?
     - А вот что:  после этого сделать океан прежним уже нельзя. Изменения
необратимы.
     - Это и не понадобится!
     - Как знать. Не слишком ли многое мы изменили уже на нашей планете? Я
не знаю, что произойдет, когда целые моря превратятся в фермы. Может быть,
будет слишком много тепла...
     - Тепло можно отвести. В космос. На Марс. На Юпитер.
     - А что изменится там - на Марсе, на Юпитере?