бесконечную  пустоту?  Хрустальный свет,  струившийся с  горячей
звезды,   торопил  их.   Вряд  ли   у   них  оставалось  время  на  всякие
второстепенные  эксперименты,   хотя  они  и  знали,  что  потом  окажутся
бессильными что-либо изменить...

                   Молчат гробницы, мумии и кости, -
                   Лишь слову жизнь дана:
                   Из древней тьмы, на мировом погосте,
                   Звучат лишь Письмена.

     Огромная планета дичала,  словно околдованная.  Буйные ветры обнажали
пласты  самородного металла,  засыпали  русла  пересохших  рек,  развалины
дворцов.
     В дневник я заношу иногда поэзограммы событий,  но не для того, чтобы
обнаружить потом  что-то  важное  (оно  помнится и  так,  не  забывается).
Хочется иногда понять,  проследить,  из  каких  же  кирпичиков или  атомов
слагается жизнь,  что волновало меня вчера или десять лет назад.  Есть там
записи и  о  чудесах столетней давности.  Стоит  перевести стрелку на  его
обложке,  и  я  могу узнать про  дрожжевую клетку,  соединенную с  красным
кровяным шариком, про первых роботов-регулировщиков на улицах городов, про
ген,  синтезированный в лаборатории,  про Несси, древнюю рептилию длиной в
двадцать метров с  ромбовидными плавниками,  чешуйчатой кожей и  крохотной
головкой  (вид  вымер  в  результате активного вмешательства в  экологию с
целью его обнаружения и  охраны).  Есть там записи и о мелких чудесах,  на
которые  пресса  проливает  свет  с  правильными  интервалами,   подобными
периодам между эпидемиями.  Есть и личные наблюдения,  именно те,  которые
могут  оказаться  со   временем  на   грани  забвения.   Привлекают  своей
необычностью старые стихи, нравятся рифмы, подчиняющие мысль.
     История с  Близнецами полна поэзии,  по  крайней мере для меня.  Ведь
разрушение в  жизни и  поэзии не  что иное,  как начало созидания.  Думаю,
глубоко прав мой предшественник, сказав однажды:

                      Весны пословицы и скороговорки
                      По книгам зимним проползли.
                      Глазами синими увидел зоркий
                      Записки стыдесной земли.

     Для него, как и для меня, поэзия - преддверие будущего.


                                  ОСТРОВ

     "Гондвана" бродила близ Марианской котловины, и несколько раз я видел
на  горизонте  зеленые  острова  и  атоллы.  Вода  удивительно  прозрачна.
Планктон исчез.  Мы  продвинулись дальше  на  восток  и  увидели настоящие
океанские  пустыни:  течения  здесь  давно  утихомирились и  не  приносили
питательных солей из глубин,  десятки метров под килем "Гондваны" казались
стеклом,  которое  не  мешало  наблюдать диск.  (С  его  помощью  измеряли
прозрачность. Измеряли и удивлялись.)
     Где-то  в  районе  Центральных  Полинезийских  Спорад  мы  обнаружили
отклонения  в  скорости  акустических  волн,  распространяющихся в  разных
направлениях.  Дно океана устроено не так уж плохо с  точки зрения физика.
Земная кора там в три-четыре раза тоньше, чем на суше, у нее меньше слоев,
но  она  постоянно передает потоки энергии из  земных недр и  воспринимает
размеренное движение глубинных вихрей.
     Когда "Гондвана"  шла  полным  ходом,  перед  нами  словно  в цветном
калейдоскопе мелькали острова.  В пределах  одного  архипелага  расстояния
между  ними  не так уж велики,  и полинезийские лодки с отважными смуглыми
гребцами на борту без труда  преодолевали  их.  Коралловые  острова  резко
отличаются от вулканических. Они едва выглядывают из океанских волн. Я был
удивлен:  растительность на этих плоских, всего в несколько метров высотой
памятниках жизнелюбию мелких морских созданий так однообразна, что все они
казались издали одинаковыми.  И здесь не произрастали ни хлебные  деревья,
ни бананы, не возделывались батат и ямс, не шумели леса, не струились реки
и ручьи.
     Экзотической    красотой,    роскошными    пейзажами,    считающимися
классическими для  этих  мест,  отличаются только  острова  вулканического
происхождения. С этой оговоркой я мог бы подписаться под словами одного из
путешественников прошлого:
     "Перед нами  возникла вдруг  долина.  Я  окинул ее  взглядом,  затаил
дыхание,  прикрыл глаза, чтобы солнце не слепило меня, и снова взглянул на
нее.  Столь  прекрасной и  пленительной картины  мне  еще  не  приходилось
видеть.
     Вдоль  черного  берега,   усеянного  обкатанными  водой  камнями,  на
расстоянии примерно в один километр волны разбивались, образуя беспокойную
пену, в которой играли и сверкали блики солнечного света. За камнями сразу
же начиналась полоса зеленой,  как изумруд,  травы, впереди росли стройные
пальмы,  раскачивая на  ветру  султаны листьев,  которые каждое  мгновение
меняли свой  цвет  от  бледно-зеленого до  темно-каштанового.  Среди пальм
виднелось несколько красных крыш и широкая дорога, окаймленная деревьями -
цветущими тиарами и  пуару.  Дорога,  однако,  вскоре исчезала,  теряясь в
пышной и  густой растительности,  и растительность,  подобно зеленой реке,
заполняла всю долину,  чтобы в  конце концов упереться в скалистую круглую
стену в виде правильного полукруга.  Можно было поклясться, что находишься
в театре, что горизонт - это нарисованные декорации, настолько гармоничным
был пейзаж".
     Как-то  мы  подошли к  такому острову на  "Дельфине".  Только не было
красных крыш и дороги -  все здесь выглядело первозданным.  Я знал:  самые
малые  острова  превратили в  заповедники -  места  пока  достаточно и  на
космическом кольце.
     Валентина оказалась на "Дельфине", а я сошел на берег и попросил часа
через три забрать меня.  Я шел по теплому песку и радовался:  похоже,  что
мечта моя осуществилась,  остров был передо мной,  и  темные птицы кружили
вдали,  у невысоких скал.  Я искупался в лагуне и растянулся на пляже.  Но
солнце припекало,  и  пришлось перебраться к скалам -  там были и зелень и
тень.
     Я  задремал.  А  когда открыл глаза,  то  увидел у  самого уреза моря
Валентину.  Но возвращаться мне было рано:  едва ли прошел час с  тех пор,
как я стал робинзоном.
     Валентина что-то  искала:  низко  наклонялась,  разглядывала  песок и
ворошила его ладонью.  Я думал,  она собирает  ракушки  или  камешки:  это
детское  занятие  удивительно шло длинноногой барышне в модном купальнике.
Но я ошибался:  в левой руке она держала сумочку вишневого цвета  с  узким
ремешком  и  туда ссыпала то,  что находила на берегу.  Прошло полчаса.  И
вовсе незаметно было,  чтобы  сумочка  стала  тяжелее  или  сколько-нибудь
наполнилась добычей.  Это ее так занимало, что я решил подобраться ближе и
раскрыть маленький секрет,  тем более что она вряд ли бы меня заметила.  И
вот я увидел: она собирала песчинки; пристально всматривалась, сортировала
песок на ладони,  даже дула на него,  выбирала какие-то невидимые крохи  и
прятала их.
     Я  улыбнулся.  Валентина,  кажется,  охотилась за  редкостями.  Найти
звучащую  песчинку  непросто.   Даже  миллиард  кварцевых  или  гранатовых
осколков не заставит заговорить звукоскоп,  если только не повезет. Это не
синтетические пылинки,  которые иногда  специально рассыпают в  заповедных
лесах,  в  разных глухих чащобах,  на звериных тропах и  на дне рек.  Едва
видимый элемент памяти записывает звуки.  А  если  их  много,  то,  собрав
вместе,  можно составить полную картину,  представить и полет птиц,  и ход
рыбы (рыбы тоже издают звуки!), хорошо бы, конечно, все это видеть, но сто
раз услышать тоже неплохо.
     Валентина надеялась на  чудо.  Найти именно такую песчинку,  какая ей
была  нужна,   очень  трудно.  Звук  может  сохраниться  в  кристаллике  с
определенным набором примесей, но чаще всего его не удается усилить даже с
помощью  самого  чуткого  прибора.  Разве  только  если  охотник родился в
рубашке.  Да  и  что  может остаться на  морском берегу от  прошлого:  шум
прибоя?  плеск ленивой рыбы? раскаты грома и рокот тропического ливня? Они
повторяются вновь и вновь и скорее стирают следы времени, затушевывают его
приметы. Неужели ей посчастливится?
     ...Совсем рядом  поднималось  над синим зеркалом вод зеленое закатное
зарево.  Берег,  золотистый пляж вызывали далекие воспоминания о  каком-то
заколдованном парке,  где исчезает время,  превращаясь в мириады песчинок,
где пролетают с криками птицы, махая радужными крыльями, садятся на песок,
клюют песчинки и опять улетают в дальние страны, унося груз времени. Будто
бы живет такой зачарованный сад только настоящим:  войди - и забудешь  все
на  свете  и  будешь думать только о том,  что увидишь там:  о пальмах,  о
ласкающихся пушистых зверях, о бесконечной пряже лучей, посылаемой солнцем
для румяных пригожих прях, дев из сказок.
     А вода -  это продолжение мира надводного.  Кажется, в зыбких летучих
волнах найдешь и солнце,  и птиц с чарующими голосами, и прях, заклинающих
невесомую пряжу (она ссыпается к  их ногам пушистыми блистающими куделями,
а  белые руки их  тянут нить с  золотого веретена).  И  послушно вращается
солнце,  уступая ласковому понуканию тонких пальцев.  И скатывается с чаши
небесной все ниже!
     Околдованная видением этого сада, Валентина вошла в воду.
     Ближний к  воде ее  след на песке быстро размыло водой.  Она казалась
мне  белой свечой с  золотым огнем волос.  Была она  нага и  шла в  лагуну
неторопливо,  качая легко головой,  подставляя ветру копну волос, но ветер
не давал прохлады;  все было здесь сейчас сказочным,  песенным, кукольным,
неправдашним.  Она  побежала,  взметая  коленями  белые  брызги,  рассыпая
перламутровую пену,  окунулась радостно и поплыла. Ее голова двигалась над
синью  навстречу  багровому шару,  рассыпающему последние лучи  в  зеленом
закатном просторе.
     Я  вышел  из-за  скалы,  и,  когда  голова  Валентины скрылась вдали,
приблизился к урезу воды.  Переоделся, проверил лучевой пистолет, вспомнив
об акулах,  о  кальмарах,  что днем спят в  подводных пещерах,  в страшных
норах в зыбучем иле,  а вечером устремляют глаза,  полные мрака и злобы, к
поверхности  вод,   к  гаснущему  солнцу  и  светильникам  звезд.  Правда,
встречался я с чудовищами морскими только на страницах старых романов.
     Свет над морем стал тускнеть, солнце тонуло, когда стала приближаться
к  берегу точка -  голова Валентины.  Я  видел,  как она выходила из воды.
Песок был  еще очень теплым и  грел,  наверное,  ее  ноги.  Потому она шла
медленно и  на пути своем сгребала песок ногами и сгибала шею под тяжестью
мокрых волос.
     Она  сняла  камешек  со  своего  светлого  платья,  достала  какое-то
необыкновенно  широкое  полотнище,   ослепительно  белое,   пушистое,   но
разодранное в  клочья,  как парус в  бурю,  -  сквозь дыры я видел угасший
закат.  Вытерла  шею,  прикоснулась к  волосам большим гребнем,  подняла с
земли  круглое  металлическое зеркало,  заколола волосы  лиловым цветком и
легла  на  теплый песок.  Медленно подняла колени и  опять  стала сгребать
камешки и песок.  Потом повернулась на бок и, закрыв голову руками, как-то
странно зажав шею запястьями,  уткнулась в песок и застыла.  Мне казалось,
что она крепко закрыла при этом глаза и  вслушивалась в слабые звуки моря,
может  быть,  в  шорох кустов за  голой прибрежной полосой.  Сильный порыв
ветра  изогнул  зеркало лагуны,  измял  его.  Вода  тотчас  стала  темной,
свинцовой. Валентина быстро встала и побежала за улетающим от нее платьем.
Догнала и  наступила ногой.  Вернулась к тому месту,  где лежала на спине,
где остались гребень с раковинами и зеркало с коралловой ручкой. Расчесала
волосы,  опять заколола их цветком,  расставила ноги и с минуту стояла под
ветром,  медля,  уступая его давлению и  снова выпрямляясь,  закрыв глаза.
Быстро накинула платье, побежала по берегу, по сырому песку у самой кромки
воды. Уронила туфли, нагнулась, подняла, улыбнулась чему-то.
     Надела мокрые туфли  и  пошла,  оставляя следы от  каблуков,  а  ноги
согнуты в коленях,  и губы синие от холода, и на плечах парус разорванного
белого полотнища - наверное, последний крик пляжной моды.
     Я вышел из-за камня. Окликнул ее. Она посмотрела в мою сторону. Но не
улыбнулась и не сказала ни слова.  Глаза серые,  серьезные,  губы синие...
Потом пошла вдоль берега.  Я  пошел за  ней следом.  Она вдруг испугалась,
прибавила шагу,  побежала.  Впереди  мелькало  светлое  платье  и  длинные
светло-бронзовые ноги, уносившие ее от меня.
     ...Мы  бежали молча,  точно был у  нас с  ней такой уговор.  Ее  ноги
упруго вдавливали песок в тридцати метрах от меня.  Ей тяжело стало бежать
на каблуках,  она скинула туфли.  Пока она это делала, я приблизился к ней
почти вплотную.  Теперь я слышал ее дыхание,  она устала.  Она повернула к
воде, где песок был плотнее. Мы оба задыхались. Я срезал угол и дотронулся
до  ее платья,  из груди ее вырвался едва слышный грудной звук,  точно она
говорила себе:  "Ну же!" - и она выскользнула. Если бы у нее не было таких
глаз,  серых,  больших,  испуганных,  я  не побежал бы за ней.  Ноги плохо
слушались ее,  она стала загребать песок.  Я нагнал ее.  Она вскрикнула. Я
поднял ее на руки. Она казалась неимоверно тяжелой.
     Кружевной воротник ее  платья был  смят,  она  принужденно улыбнулась
синими большими губами,  как  будто только сейчас узнала меня...  Поднялся
ветер.  В  ушах  зазвучала  какая-то  протяжная  незатейливая мелодия.  Ей
повезло:   она  нашла  звучащую  песчинку.   Я  начал  спотыкаться,   ноги
подгибались от усталости. Она снова улыбнулась и сказала:
     - Отпустил бы ты меня, а?..
     Ее голос звучал неестественно, я не узнавал его и по-прежнему брел по
пляжу,   держа  ее  на  руках.   Тогда  она  сделала  беспомощную  попытку
освободиться и выскользнуть. Я удержал ее, но в следующую минуту наткнулся
на камень.  Я присел.  Опять налетел теплый порыв ветра,  он погнал темные
волны и зашумел в ушах. По движению ее губ я догадался, что она сказала:
     - Я нашла звучащий песок... пока ты спал.
     - Я знаю.  Только я не спал,  а смотрел,  как ты купалась.  Тебе было
страшно?
     - Да... но я сказала себе: "Нужно, хочу" - и уплыла за лагуну.
     - А потом?..
     - Потом стало легко...  и ты напугал меня.  Ты был похож на дикаря. И
бежал за мной. Я не умею бегать, - чистосердечно призналась она.
     Она говорила почти машинально, тихо и искренне, а я смотрел на нее, и
от неловкости она продолжала что-то говорить. Я слышал ее голос, но не мог
запомнить ни слова...


                             ПОЮЩАЯ ПЕСЧИНКА

     Поющая  песчинка  в  ладонях  Валентины монотонным голосом  полеко  -
рассказчика с тихоокеанского острова - поведала легенду.
     ...В  час  заката над радужно сиявшим морем,  над бирюзовыми облаками
взошла голубая звезда.  Лучи  ее  упали на  соломенную крышу новой хижины:
много дней  строили ее  смуглокожие юноши деревни,  а  темноглазые девушки
плели  циновки -  дар  молодым.  И  звезда  скрылась ненадолго в  закатном
облаке,  чтобы подремать в последний раз и потом пойти по ночному небу. Во
сне  она  видела новую  крышу,  блестевшую как  золото,  и  слышала песни,
которые будут петь завтра в честь Капуа,  девушки из долины вулканов,  что
придет в эту хижину.
     У Капуа был нарядный венок, сплетенный из живых цветов, на тонкой шее
звонкое ожерелье,  на груди тугая повязка, у нее проворные ноги и красивые
руки, рассказывала песчинка.
     ...Вечером в    долину     спускается     юноша,     он     улыбается
звезде-покровительнице.  Зовут  его  Меа.  Капуа  ждет  его  у  огня,  она
протягивает руки и получает подарок - сеть,  полную разноцветных рыб.  Ему
хочется  рассказать  о  Капуа  вслух,  спеть  о ней песни,  передать,  как
загадочна она в этом круге света от ночного огня,  как строен  ее  силуэт,
который он заметил издалека, с гребня горы, с ее могучей спины, лежащей на
пути к лагуне.  Странный  образ  всплывает  в  его  памяти.  Пэле!  Богиня
вулканов!  Недоступная, высокая, огненно-порывистая, чьи волосы - багряные
тучи, а тело - горы и потоки лавы.
     - Мой привет тебе, Пэле! - восклицает Меа.
     - Молчи, - шепчет Капуа, - ты смеешься над богами.
     - Нет, я ошибся, - говорит юноша, - ты затмила Пэле красотой! Прости.
     - Нет,  не бывать нашему счастью,  -  потупясь повторяет Капуа,  - ты
слишком дерзок. Пэле не простит нам этого.
     - Пэле спит, успокойся.
     Но   в    глубине   кратера   звезда-покровительница   уже   заметила
разгорающуюся искру,  Пэле услышала.  Из  глубоких недр горы,  наполненных
жидким  багровым  огнем,   вырвались  удушливые  клубы  дыма.  Спина  горы
содрогнулась как от лихорадки. Застонал лес на ее гребне. Из глубокой раны
земли выплеснулась лава. Она превращала деревья и зелень в черные скелеты,
прохладные склоны - в раскаленную печь, облака - в окровавленные клочья.
     Меа и  Капуа бежали что было сил,  и под их ногами дымилась трава,  а
сверху на головы их сыпался горячий пепел.  Вслепую,  ощупью добрались они
до реки,  и обожженные пальцы коснулись мокрого песка.  Меа искал пирогу и
не мог найти ее. Жар прибывал как вода в половодье. От реки шел пар, и Меа
в  отчаянии запрокинул голову,  пытаясь найти  голубую звезду.  Небо  было
черным и  дымным.  Но один-единственный луч звезды все же прорвался сквозь
тучи.  Он  посеребрил горизонт и  указал Меа  корму пироги,  качавшейся на
волнах.  За мгновение до того, как жидкий огонь подступил к самому берегу,
юноша  и  девушка  вскочили в  лодку  и  ударили  веслами.  За  ними  лава
загородила реку,  и плотина не пропустила ни капли воды, но с оставшейся в
реке водой они добрались до морского берега и  поплыли к другому острову -
искать новую родину.
     Через  день  звезда появилась на  бархатном вечернем небе,  на  своем
обычном месте.  Только блеску у  ней поубавилось,  потому что она обломила
свой самый яркий луч,  когда пробивалась через тучи пепла и дыма.  Гневная
Пэле увидела звезду и сбросила ее с неба.
     Звезда   ударилась  о   поверхность  моря.   Струйка   белесого  дыма
затрепетала над  поверхностью лунных вод и  исчезла.  Звезда,  кувыркаясь,
плыла в  синей воде и остановилась лишь тогда,  когда зацепилась за острый
край рифа. Над ней раскачивались коралловые деревья с кружевными листьями,
а  рыбы,  сверкавшие тысячами красок,  медленно плавали  вокруг,  и  в  их
больших глазах светилось любопытство.  Волны укачивали впавшую в немилость
звезду.
     В один из дней поднялся гигантский вал из тех, что, подойдя к берегу,
вырастают выше пальмы. Он вынес звезду на берег и засыпал ее песком.
     Никто не знает,  сколько времени покоилась она на берегу.  Наконец на
том самом месте в ясный солнечный день под сверкающим взором неба из земли
поднялся восхитительный куст с  блестящими серебряными листьями.  И на нем
вдруг раскрылись тысячи белых лепестков.  Так  родился цветок Наупака.  Но
одного лепестка на  нем все же  не  хватает -  того,  который когда-то был
звездным лучом. Вот что рассказала песчинка голосом полеко.
     Странно,  что я  не  слышал этой легенды до Валентины.  Я  знал,  как
полинезийцы объясняли свет и тьму,  течение рек и ручьев,  рождение земли,
песка и  камней,  тайны океанских бездн и  хрустальное диво неба.  Легенды
говорят,  что острова Вавау,  Тупаи,  Мауруа, Путаи и Папаити появились из
глубин после заклинаний.  Но  что  такое заклинания?  Лишь  слово.  Мольбы
усталых,  измученных людей,  отважившихся пуститься  на  легких  лодках  в
океан,  навстречу неизвестности. Голоса отчаяния умиравших от жажды и зноя
среди водной пустыни.  Гневные возгласы,  обращенные к небу.  И вот, когда
они отчаялись, когда потеряли надежду, а губы еще продолжали шептать слова
заклятий,  из моря вырос остров,  показалась неведомая земля. Как тут было
не  обмануться и  не  поверить,  что магия слов помогла подняться суше над
водой!


                                  * * *

     - Ты веришь в Атлантиду? - вдруг спросила Валентина.
     - Да.
     - Ее найдут?