, - там ты смог бы пообщаться с молодежью, с твоими ровесниками.  За  то
время, что ты у нас  прожил,  у  всех  сложилось  впечатление,  что  у  тебя
трудности сексуального плана. Западный образ  жизни,  -  продолжала  она,  -
вносит  путаницу  и  извращения  во  все,  что  касается  секса.  Во  многих
первобытных  сообществах  инициация  происходила   на   пороге   отрочества,
естественным образом, под контролем взрослых членов племени".  Тут  она  еще
напомнила: "Я твоя мать". Но не пожелала присовокупить, что в 1969 году  она
сама инициировала Давида, сына ди Меолы. Давиду  тогда  было  тринадцать.  В
первый вечер она  перед  ним  разделась,  дабы  подбодрить  его  в  процессе
мастурбации. Во второй она пустила в ход руки и язык. И  наконец  на  третий
день ему было позволено в нее войти. Для Джейн  это  стало  весьма  приятным
воспоминанием: член мальчика оказался  крепким  и  при  своей  несгибаемости
безгранично восприимчивым даже после нескольких  извержений;  нет  сомнения,
что именно с этого момента она окончательно переключилась на юнцов.  "Однако
же, - уточнила она, - инициация всегда  происходила  вне  круга,  связанного
прямым родством". Брюно вздрогнул и спросил себя, не проснулась ли она утром
по-настоящему в тот миг, когда он смотрел на нее. Тем не менее  в  замечании
его матери не содержалось ничего особенно удивительного: существует же  табу
на  инцест  у  пепельных  гусей  и  мандрилов,  этот  факт  научно  доказан.
Автомобиль подкатил к Сент-Максиму.

***

   - Заявившись к своему отцу, - продолжал  Брюно,  -  я  сразу  понял,  что
чувствует он себя неважно. Тем летом он смог взять всего две недели отпуска.
В  ту  пору  у  него,  похоже,  были  проблемы  с  деньгами:  дела   впервые
оборачивались худо. Позже он мне объяснил. Он проворонил внезапно  возникший
спрос на силиконовые груди. Счел это мимолетным капризом  моды,  который  не
выйдет за пределы американского рынка. Идиотизм чистой воды.  Ведь  не  было
случая, чтобы мода, пришедшая из Соединенных Штатов, не  сумела  несколькими
годами позже затопить всю Западную Европу: такого не случалось.  А  один  из
его молодых компаньонов не упустил момента, он открыл собственное дело, стал
изготавливать силиконовые бюсты и переманил у него большую часть клиентуры.
   Ко времени этой исповеди отцу  Брюно  было  семьдесят,  и  цирроз  вскоре
должен  был  прикончить  его.  "История  повторяется,  -  хмуро  ворчал  он,
заставляя льдинки позванивать в стакане. - Этот хренов Понсе (речь шла о том
самом молодом предприимчивом хирурге, что двадцать лет назад стоял у истоков
его разорения)  только  что  отказался  инвестировать  работы  по  удлинению
полового члена. Он называет это колбасной торговлей, у него и в мыслях  нет,
что в Европе вот-вот  развернется  рынок  подобных  товаров.  Понсе!  Кретин
хренов. Такой же болван, как  я  в  свое  время.  Эх,  было  бы  мне  сейчас
тридцать, уж я бы удлинения членов не  упустил!?  Сообщив  об  этом,  он  по
обыкновению впадал в унылое  размышление,  каковое  заканчивалось  дремотой.
Разговор в таком возрасте малость буксует, не без того.
   В июле 1974-го родитель Брюно переживал еще  только  первый  этап  своего
краха. В послеобеденные часы он  запирался  у  себя  в  комнате  со  стопкой
романчиков Сан-Антонио и бутылкой бурбона. Оттуда он выбирался часам к семи,
трясущимися руками готовил ужин. Не то чтобы он умышленно избегал разговоров
с сыном, просто у него не получалось, ничего не выходило, и  все  тут.  Часа
через два молчание становилось не на шутку тягостным. Брюно стал после обеда
уходить, отсутствовал до ночи, просто-напросто болтался по пляжу.

***

   Продолжение истории занимало психиатра куда  меньше,  но  сам  Брюно  эту
часть своей биографии очень ценил и отнюдь не желал  обходить  молчанием.  К
тому же этот балбес здесь для того и торчит, чтобы слушать,  работа  у  него
такая, разве нет?
   - Она была одинока, стало быть, - продолжал  Брюно,  -  целыми  днями  на
пляже, и все одна. Бедная девчушка из  богатеньких,  вроде  меня.  Толстуха,
сказать по правде, невысокая копна с робким личиком, слишком белой кожей и в
прыщах. На четвертый вечер, как раз накануне отъезда, я взял  свою  папку  и
уселся  с  ней  рядом.  Она  лежала  на  животе,  в  раздельном  купальнике,
расстегнув  лифчик.  Насколько  помнится,  я  не  нашел  ничего  лучше   как
спросить: "Ты на каникулах"? Она подняла на меня глаза; конечно, вряд ли она
могла  рассчитывать  на  особую  изысканность  обращения,  однако  к   такой
примитивности,  вероятно,  была  не  совсем  готова.  В  конце   концов   мы
познакомились, ее звали Анник. Она как раз  собралась  встать,  и  я  гадал:
попытается она застегнуть лифчик  или,  напротив,  выпрямится,  показав  мне
груди? Она выбрала нечто среднее: перевернулась на спину, придерживая лифчик
на боках. В финальной позиции  чашки  бюстгальтера  слегка  съехали  вбок  и
прикрывали ее лишь отчасти. Грудь  у  нее  была  и  впрямь  большая,  уже  и
отвисала немножко, а во что она превратится  с  годами,  и  представлять  не
хотелось. Я тогда подумал, что храбрости ей не  занимать.  Протянул  руку  и
стал подсовывать ладонь под бюстгальтер, все больше  оголяя  грудь.  Она  не
шевелилась, но малость напряглась и глаза зажмурила. Я еще дальше  продвинул
руку. Соски у нее  были  твердыми.  Эта  минута  осталась  одним  из  лучших
воспоминаний моей жизни.
   Потом все пошло сложнее. Я повел ее к себе, мы сразу поднялись ко  мне  в
комнату. Я боялся, как бы она не попалась  на  глаза  отцу;  он-то,  что  ни
говори, был человеком,  имевшим  всю  свою  жизнь  дело  с  очень  красивыми
женщинами. Но он спал; в тот вечер он был пьян, сказать по правде, в стельку
и глаза продрал не раньше десяти. И вот что забавно: она  не  позволила  мне
снять с нее трусики. "Я никогда этого не делала", - заявила она; она  вообще
никогда ничего с мальчиками не имела, если уж начистоту. Но  растрясти  меня
она взялась без малейшего смущения, даже с  немалым  воодушевлением;  помню,
она улыбалась. Потом я приблизил родилку к ее губам; она пососала чуток,  но
не так уж она была влюблена, чтобы продолжать. Я не настаивал, а  уселся  на
нее верхом. Когда я зажал свой член промеж ее грудей, то  почувствовал,  что
она по-настоящему счастлива, у нее вырвался легкий стон.  Это  меня  страшно
возбудило, я вскочил и стянул с нее трусики. На сей раз она не  противилась,
даже приподняла ноги, чтобы мне помочь. Эта девушка была и впрямь некрасива,
но киска у нее была влекущая, ничуть не менее влекущая, чем у любой женщины.
Она закрыла глаза. В то мгновение, когда я просунул ладони под  ее  ягодицы,
она широко раздвинула колени. Это произвело на меня такое впечатление, что я
тотчас извергся, даже не успел войти в нее. На ее  лобковую  шерстку  попало
немножко спермы. Я был ужасно удручен, но она сказала мне, что  ничего,  что
вполне довольна.
   У нас совсем не оставалось времени поговорить, было уже восемь,  ей  надо
было сейчас же идти домой, к родителям. Она мне сказала, я толком и не понял
к чему, что она единственная дочь. У нее был до того счастливый вид, она так
гордилась, что не без причины опоздает к ужину, что я едва не разревелся. Мы
долго целовались в саду перед домом. На следующее утро я уехал в Париж.
   В заключение сего краткого повествования Брюно делал паузу. Врач, хмыкнув
со скромным видом, обычно говорил: "Отлично". В зависимости  от  времени  он
либо побуждал Брюно продолжать, либо ограничивался словами: "Так значит,  на
сегодня все"?, слегка повышая голос на последнем слоге, чтобы придать  фразе
вопросительную интонацию. И при  этом  на  губах  его  появлялась  пикантная
легкая улыбка.

13

   В то же лето 1974-го Аннабель  позволила  одному  парню  на  дискотеке  в
Сен-Пале, поцеловать ее. Она только что прочла в "Стефани? материал о дружбе
мальчиков и девочек. Обращаясь к вопросу о "друге детства", журнал  развивал
отменно мерзкую идею,  что  последний  лишь  чрезвычайно  редко  может  быть
превращен в "дружка"; его  нормальное  предназначение  в  том,  чтобы  стать
приятелем, "верным товарищем"; он даже часто может служить  поверенным  тайн
своей подружки и поддерживать ее в  пору  треволнений,  причиняемых  первыми
опытами "флирта".
   После того поцелуя Аннабель  вопреки  уверениям  периодической  печати  в
первые мгновения испытала  прилив  смертельной  грусти.  В  груди  поднялось
что-то  неведомое,  мучительное.  Она  ушла  с  дискотеки,  запретив   парню
следовать за ней.  Когда  она  отключала  противоугонное  устройство  своего
мопеда, ее била легкая дрожь. В тот вечер на  ней  было  ее  самое  красивое
платье. Дом ее брата находился не более чем  в  километре;  когда  она  туда
добралась, было едва ли больше одиннадцати; в гостиной еще горел свет, и она
заплакала,  увидев  освещенные  окна.  Таковы  обстоятельства,  при  которых
июльской ночью 1974 года Аннабель  горестно  и  бесповоротно  осознала  факт
своего индивидуального бытия. Первоначально  открываясь  животному  в  форме
физической боли,  индивидуальное  бытие  в  полной  мере  познается  членами
людских сообществ не иначе как через посредство лжи, с которой оно может  по
ходу дела совпасть. До своих шестнадцати лет Аннабель не имела  секретов  от
родителей; у нее не было  -  теперь-то  она  понимала,  какой  это  являлось
бесценной редкостью, - и тайн от Мишеля. В эту  ночь  Аннабель  за  какие-то
несколько часов поняла, что жизнь человеческая не что иное, как  непрерывная
череда обманов. Тогда же пришло к ней сознание собственной красоты.
   Индивидуальное  бытие  и  вытекающее  из  него  ощущение  свободы  служат
естественной основой  демократии.  При  демократическом  строе  классическим
способом регулирования отношений между личностями является  контракт.  Любой
контракт,  ущемляющий  естественные  права   одной   из   сторон   либо   не
оговаривающий с полной ясностью  условий  расторжения  договора,  тем  самым
должен считаться недействительным.

***

   Если свое лето 1974-го Брюно  вспоминал  охотно  и  подробно,  то  насчет
последовавшего за ним учебного года он был не столь словоохотлив; по  правде
говоря, те месяцы не оставили  в  его  памяти  ничего,  кроме  возрастающего
чувства неловкости. Бесконечный, но по общей тональности  довольно  скверный
отрезок времени. Он по-прежнему  довольно  часто  встречался  с  Аннабель  и
Мишелем, в принципе они были очень близки; однако им скоро предстоял экзамен
на бакалавра, и окончание учебного года неминуемо должно было разлучить  их.
Мишель изменился: он теперь слушал Джимми Хендрикса и энергично  двигался  в
такт по ковру; намного позже, чем у прочих, в нем стали проявляться  видимые
признаки созревания. Они с Аннабель выглядели смущенными, им было уже не так
просто взяться за руки.  Короче,  как  это  однажды  специально  для  своего
психиатра определил Брюно, "яйца там варились вкрутую".
   После своего приключения с Анник, которое он был склонен приукрашивать  в
памяти (впрочем,  предусмотрительно  избегая  возобновления  этой  истории),
Брюно почувствовал себя малость поувереннее. Однако за этой  первой  победой
отнюдь не последовали другие, и он получил жестокий отпор,  когда  попытался
поцеловать Сильвию, очень стильную очаровашку-брюнеточку из того же  класса,
где училась Аннабель. Тем не менее одна девушка захотела его, значит, у него
могли  быть  и  другие.  Он  начал  испытывать  к   Мишелю   некое   смутное
покровительственное чувство. Как-никак тот был его братом,  притом  младшим,
ведь Брюно старше  на  два  года.  "Ты  должен  кое-что  предпринять  насчет
Аннабель, - твердил он, - она только того и ждет, она в тебя влюблена, а это
ведь самая красивая девочка в лицее". Мишель ерзал на стуле и отвечал: "Да".
Проходили недели. Было видно, что он все колеблется на пороге вступления  во
взрослую жизнь. Если бы он поцеловал Аннабель, это, может статься,  было  бы
для них обоих единственным средством избежать мучений такого перехода; но он
этого не сознавал; он убаюкивал себя обманчивой иллюзией,  будто  тому,  что
есть, не будет конца. В апреле он вызвал возмущение преподавателей тем,  что
пренебрег записью на подготовительные курсы. Было тем не менее очевидно, что
у него, как ни у кого другого, великолепные шансы поступить в высшее учебное
заведение. До  экзамена  на  бакалавра  оставалось  полтора  месяца,  а  он,
казалось, все больше впадал в невесомое состояние. Сквозь зарешеченные  окна
лекционного зала он взирал на облака, на деревья, что росли во дворе  лицея,
на других учеников;  похоже,  никакие  дела  человеческие  больше  не  могли
по-настоящему затронуть его.
   Брюно, со своей стороны, решил записаться  на  филологический  факультет:
ему уже  поднадоели  ряды  Тейлора-Маклорена,  а  главное,  на  литературном
факультете были девицы, уйма девиц.  У  его  отца  это  не  вызвало  никаких
возражений. Как все старые распутники, он на склоне лет стал сентиментален и
горько упрекал себя за то, что из эгоизма испортил жизнь сыну; впрочем,  тут
он был не столь уж не прав. В начале мая он порвал с Жюли,  своей  последней
любовницей, хотя она была блистательной дамой; звали ее Жюли Ламур,  но  она
носила сценический псевдоним Джулия Лав. Она снималась в первых  порнолентах
на французском языке, в ныне забытых фильмах  Б„рда  Тренбари  или  Франсиса
Леруа. Она несколько походила на Жанин, но  была  куда  глупее.  "Надо  мной
тяготеет проклятие... проклятие...", твердил про  себя  отец  Брюно,  когда,
наткнувшись на  девическую  фотографию  своей  бывшей  супруги,  осознал  их
сходство. Эта связь стала совершенно несносной с тех пор, как  на  приеме  у
Беназерафа его возлюбленная повстречала Дел„за и обзавелась манерой чуть что
пускаться в глубокомысленные разглагольствования, оправдывающие порнографию.
К тому же она ему дороговато обходилась, поскольку  на  съемках  привыкла  к
взятым  напрокат  "роллс-ройсам",  меховым  шубам,  да  и  к  разного   рода
эротическим изыскам,  которые  с  годами  становились  для  него  все  более
утомительными.
   На исходе семьдесят четвертого ему пришлось продать дом  в  Сент-Максиме.
Несколько месяцев спустя он приобрел для  сына  отличное  жилье  близ  садов
обсерватории: светлую, спокойную квартирку с окнами, не смотрящими  в  стену
дома напротив. Придя  туда  с  Брюно,  он  отнюдь  не  казался  самому  себе
исключительно щедрым дарителем, скорее  чувствовал,  что  пытается  по  мере
возможности загладить причиненное  зло;  как  бы  то  ни  было,  он  сделал,
по-видимому,  хорошее  дело.   Обшарив   квартиру   взглядом,   он   малость
приободрился. "Ты здесь сможешь принимать девочек!? - брякнул он не подумав.
Увидел лицо сына и туг же пожалел о своих словах.
   Мишель в конце концов  записался  на  физико-математическое  отделение  в
Орсэ; его в особенности прельщала близость университетского городка: это был
главный  довод.  Экзамены  на   бакалавра   они   оба   сдали   без   всяких
неожиданностей. В день объявления результатов Аннабель сопровождала  их;  ее
лицо было строго, за последний год она очень повзрослела. Слегка похудевшая,
с проступавшей на губах улыбкой, она, к  несчастью,  стала  еще  прекраснее.
Брюно решил проявить инициативу: у него больше не было каникулярного  приюта
в Сент-Максиме, зато он мог, как советовала мать, отправиться в поместье  ди
Меолы; он предложил им обоим составить ему компанию. Они выехали туда  месяц
спустя, в конце июля.

14
Лето семьдесят пятого

   Дела их не допускают их обратиться к Богу своему, ибо  дух  блуда  внутри
их, и Господа они не познали.
   Осия. 5, 4

   Человек, встретивший их на остановке автобуса  в  Карпантра,  был  вконец
изнурен,  болен.  Сын  итальянского  анархиста,  эмигрировавшего  в  США   в
двадцатых годах, Франческо ди Меола, вне всякого сомнения, преуспел в жизни,
разумеется в финансовом плане. На исходе Второй мировой войны  этот  молодой
итальянец, подобно Сержу Клеману, сообразил,  что  мир  радикальным  образом
изменился  и  деятельность,  долгое  время  считавшаяся  уделом  элиты   или
маргиналов, вскоре приобретет основательный экономический смысл. В то  время
как родитель Брюно вкладывал все силы в  косметическую  хирургию,  ди  Меола
вцепился в производство пластинок; конечно,  некоторые  заработали  на  этом
много больше, чем он, однако и ему достался славный кусок пирога.  К  сорока
годам у него, как у  многих  обитателей  Калифорнии,  возникло  предощущение
новой волны,  куда  более  значительной,  нежели  простая  прихоть  моды,  и
призванной смести со своего пути всю западную цивилизацию; вот почему  он  в
своей вилле в Биг Сур сумел пообщаться с  Аланом  Уотсом,  Паулем  Тиллихом,
Карлосом Кастанедой, Абрахамом Маслоу и Карлом  Роджерсом.  Несколько  позже
ему даже выпала на долю привилегия познакомиться с Олдосом Хаксли,  истинным
родоначальником нового движения. Постаревший, почти  слепой,  Хаксли  уделил
ему лишь весьма скупую долю своего внимания; тем не менее этой встрече  было
суждено оставить в его памяти ярчайшее впечатление.
   Причины,  побудившие  его  в  1970  году   покинуть   Калифорнию,   чтобы
обзавестись поместьем в Верхнем Провансе,  были  не  вполне  ясны  даже  ему
самому. Позже, чуть ли не перед самым  концом,  он  дозрел  до  того,  чтобы
признаться себе, что  был  движим  некоей  смутной  потребностью  умереть  в
Европе; но в тот момент из всех своих побуждений он осознавал лишь  наиболее
поверхностные. Майские волнения 68-го вдохновили его, и когда движение хиппи
начало угасать в Калифорнии, он сказал себе, что, вероятно, мог  бы  кое-что
предпринять с европейской молодежью. Джейн ободряла  его  в  этих  замыслах.
Французское юношество особенно зажато, его  душит  железный  патерналистский
ошейник голлизма; но, по ее утверждениям,  хватит  одной  искры,  чтобы  все
взорвалось. В течение нескольких лет величайшим наслаждением  для  Франческо
было  курить  сигареты  с  марихуаной  в  компании  совсем   юных   девушек,
привлеченных духовной аурой движения хиппи, потом овладевать ими  в  аромате
курений, среди символов буддийской мифологии. Девушки, что заявлялись в  Биг
Сур, были по большей части маленькими протестантскими дурочками; по  меньшей
мере каждая вторая из них оказывалась девственницей.  К  концу  шестидесятых
волна стала спадать. Тогда он сказал себе, что, пожалуй,  пора  вернуться  в
Европу; он и сам находил  странной  подобную  формулировку,  ведь  когда  он
покинул Италию, ему  едва  сравнялось  пять  лет.  Его  отец  вовсе  не  был
революционным борцом, он  был  человеком  культуры,  эстетом,  влюбленным  в
красоту слова. Вероятно, это должно было как-то повлиять на сына. В  глубине
души ди Меола всегда считал американцев несколько придурковатыми.

***

   Он еще оставался очень красивым мужчиной,  с  точеным  матовым  лицом,  с
длинными  седыми  волосами,  густыми  и  волнистыми;  однако  в  недрах  его
организма клетки пустились беспорядочно размножаться, разрушая  генетический
код  соседних  клеток,  выделяя  токсины.  Мнения  врачей,  с  которыми   он
советовался, расходились по многим пунктам, за исключением одного, главного:
он  скоро  умрет.  Его  рак  был  неоперабелен,  он  продолжал   неотвратимо
распространять свои метастазы. Большинство специалистов склонялось  к  тому,
что угасание будет мирным и даже удастся с помощью некоторых медикаментов до
самого конца избегать физических страданий; да и верно, до  сих  пор  он  не
ощущал  ничего,  кроме  сильной  общей  усталости.  И  все  же  он  не   мог
примириться,  ему  не  удавалось  вообразить  подобный   исход.   Хотя   для
современного западного человека, даже когда он в  полном  здравии,  мысль  о
смерти является чем-то вроде фонового шума, заполняющего мозг по мере  того,
как постепенно исчезают планы и желания. С  возрастом  этот  шум  становится
всепоглощающим; его можно сравнить с г