ку горячего какао, подошел к  окну.  В
проеме между многоэтажками  плыла  луна;  автомобили  то  и  дело  проезжали
взад-вперед по авеню Шалон.  Он  достаточно  разбирался  в  медицине,  чтобы
понимать, что жизнь Аннабель висит на волоске. Ее мать была права, не  желая
осознать это; человек по самой своей природе не приемлет смерти:  ни  своей,
ни чужой. Мишель подошел к привратнику, спросил, не одолжит ли он ему листок
бумаги; тот, несколько озадаченный, протянул ему пачку бланков с  больничным
грифом   (именно   этот   гриф   впоследствии   дал   Хюбчеяку   возможность
идентифицировать текст, выделив его из массы заметок, найденных в Клифдене).
Некоторые человеческие существа яростно цепляются за жизнь, они  теряют  ее,
как говорил Руссо, неохотно; с Аннабель, как  он  уже  понимал,  все  совсем
по-другому.

   Она была дитя, рожденное для счастья,
   И сердца не было прекрасней и щедрей,
   Жизнь отдала б она, будь это в ее власти,
   За неродившихся своих детей.

   Но в детских криках, да,
   В крови грядущей смены
   Навек ее мечта
   Останется нетленной,
   И след ее всегда
   Пребудет во Вселенной.

   Его и плоть хранит.
   Священная отныне,
   И воздух, и гранит,
   Речные воды, иней,
   И небеса, представшие иными.

   Ты там лежишь сейчас
   В предсмертной коме,
   Спокойная, как будто в дреме,
   Такой вот, любящей, ты и уйдешь от нас.

   Остынут наши мертвые тела,
   Травой мы станем - такова реальность,
   Нас ждет небытие, пустая мгла,
   Где исчезает индивидуальность.

   Так мало мы любили, Аннабель,
   В своем земном существованье!
   Быть может, солнце над могилой, дождь, метель
   Конец подарят нашему страданью.

4

   Аннабель умерла два дня  спустя,  и  для  семьи  это  было,  возможно,  к
лучшему. Когда заходит речь  о  чьей-нибудь  кончине,  люди  всегда  склонны
изрекать пошлости подобного рода; но ее матери и брату в самом  деле  трудно
было бы вынести состояние неопределенности, если бы оно затянулось.
   В здании из светлого железобетона, том самом, где некогда скончалась  его
бабушка, Джерзински снова, во второй раз, пережил ощущение всесилия пустоты.
Он  пересек  палату  и  приблизился  к  мертвой  Аннабель.  Это  тело   было
точь-в-точь таким же, каким он знал его, с той лишь разницей,  что  из  него
медленно утекало живое тепло. Теперь эта плоть почти совсем остыла.
   Некоторые умудряются дожить до  семидесяти,  если  не  восьмидесяти  лет,
воображая, будто впереди еще возможно что-то  новое,  что  приключение,  как
говорится, поджидает их за углом; в конечном счете, их надо  просто-напросто
прикончить, чтобы вразумить или  хотя  бы  изувечить,  доведя  до  состояния
глубокой инвалидности. Не таков был Мишель Джерзински. Свою мужскую жизнь он
провел в одиночестве, в звездной пустоте. Он внес вклад  в  прогресс  науки;
это было его призванием, способом самовыражения, приложения своих  природных
способностей; что до любви, то он не  знал  ее.  Аннабель,  несмотря  на  ее
красоту, не дано было стать любимой; а  теперь  она  была  мертва.  Ее  тело
покоилось на низком столе, ярко освещенное, отныне бесполезное, не более чем
мертвый груз. Потом гроб накрыли крышкой.

***

   В своем прощальном письме она выразила  желание,  чтобы  ее  кремировали.
Перед церемонией они пили кофе в одном из больничных залов для  посетителей;
за  соседним  столиком  цыган  под  капельницей  болтал  о  тачках  с  двумя
приятелями, пришедшими его навестить. Освещение  было  тусклое  -  несколько
потолочных светильников в обрамлении неприглядных украшений,  приводящих  на
память гигантские пробковые поплавки.
   Они вышли из здания, под яркое солнце.  Службы  крематория  располагались
неподалеку от больничных корпусов, это был  единый  комплекс.  Зал  кремации
представлял собой просторный куб из светлого  бетона,  в  середине  которого
имелось такое же  белое  возвышение;  реверберация  слепила  глаза.  Струйки
жаркого воздуха вились вокруг них, будто мириады крохотных змей.
   Гроб водрузили на передвижную платформу, которая  должна  была  доставить
его в недра печи. Полминуты всеобщей сосредоточенности - и служитель включил
механизм.  Зубчатые  колеса,  на  которых  двигалась   платформа,   легонько
скрипели; дверь  закрылась.  Иллюминатор  из  жаростойкого  стекла  позволял
наблюдать за сожжением. В момент,  когда  из  громадных  форсунок  рванулось
пламя, Мишель отвернулся. Еще около двадцати секунд  он  углом  глаза  видел
багровые  отсветы  огня;  потом  все  кончилось.  Служитель  сгреб  пепел  в
маленький ящичек из светлой пихты в  форме  параллелепипеда  и  передал  его
старшему брату Аннабель.

***

   Они поехали назад в Креси; машина двигалась  медленно.  Солнце  играло  в
листве каштанов аллеи Ратуши. Той самой аллеи, где они  с  Аннабель  бродили
двадцать пять лет назад, после окончания  школьных  занятий.  В  саду  перед
особнячком ее матери собрались  люди  -  человек  пятнадцать.  Младший  брат
Аннабель по такому случаю приехал из Соединенных Штатов; он был тощ, нервен,
заметно подавлен, одет немного слишком элегантно.
   Аннабель просила, чтобы ее прах рассеяли в саду возле  дома  матери;  это
также было исполнено. Солнце начинало клониться к закату. Это  была  пыль  -
светлая, почти белая пыль. Она мягко,  словно  туман,  опустилась  на  землю
среди розовых кустов. В это мгновение издали, с  железнодорожного  переезда,
послышался звон. Мишелю вспомнились их послеполуденные  встречи,  когда  ему
было пятнадцать лет, как Аннабель ждала его на вокзале,  как  она  бросалась
ему на шею. Он смотрел на землю, на солнце, на розы, на упругий ковер травы.
Непостижимо. Присутствующие хранили молчание; мать Аннабель налила всем вина
- помянуть. Она подала ему стакан, заглянула в глаза. "Если хотите, вы могли
бы остаться на несколько дней, Мишель", - тихо сказала она. Нет,  он  уедет;
он будет работать. Он ничего другого не умеет. Ему  почудилось,  будто  небо
прорезал луч; он понял, что плачет.

5

   В  то  мгновение,  когда   самолет   сближался   с   облачным   потолком,
простиравшимся в бескрайность под неразличимым небом, ему представилось, что
вся его жизнь была дорогой, ведущей  к  этой  минуте.  Еще  через  несколько
секунд он уже не видел ничего, кроме необъятного лазурного купола,  а  внизу
расстилалось безграничное волнистое поле, там сверкающая белизна  сочеталась
с белизной матовой; потом они вошли в промежуточную переливчато-серую  зону,
где взгляд терялся в тумане. А внизу, в мире  людей,  были  луга,  животные,
деревья; все было зеленым, влажным и неимоверно отчетливым.

***

   В Шаннонском аэропорту его ждал  Уолкотт.  Это  был  коренастый  мужчина,
быстрый в движениях; его четко очерченную плешь обрамлял венчик светло-рыжих
волос. Он на хорошей скорости повел  свою  "тойоту-старлет?  среди  туманных
пастбищ и холмов. Центр располагался чуть  севернее  Голуэя,  на  территории
Росскахиллской коммуны.  Уолкотт  показал  ему  оборудование,  познакомил  с
техническим персоналом; они будут в его распоряжении для проведения  опытов,
для программирования расчета молекулярных структур. Оборудование было сплошь
новейшего образца, чистота в залах безукоризненная - комплекс финансировался
из фондов ЕЭС. В рефрижераторном  зале  Джерзински  бросились  в  глаза  две
громадные ЭВМ в форме башен, их контрольные панели  светились  в  полумраке.
Заключенные в них миллионы  процессоров,  предназначенных  для  параллельной
обработки данных, уже готовы проинтегрировать лагранжевы  функции,  волновые
уравнения, данные спектроскопии, многочлены Эрмита -  вот  он,  тот  мир,  в
котором отныне и впредь будет протекать его жизнь. Скрестив руки  на  груди,
крепко прижимая их к телу, он  пытался,  но  все  не  мог  прогнать  печаль,
ощущение  холода,  идущего  изнутри.  Уолкотт  порекомендовал  ему  кафе   с
автоматической раздачей.  Из  его  широченных  окон  можно  было  разглядеть
зеленеющие склоны, которые обрывались в темные воды озера Лох-Корриб.

***

   Спускаясь по дороге, ведущей в Росскахилл, они проезжали луг  на  пологом
горном склоне, где проходило стадо коров; животные  были  размером  поменьше
обычных, красивой светло-коричневой масти.
   - Узнаете? - с улыбкой спросил Уолкотт. - Да... это потомки первых коров,
полученных в результате ваших усилий, с тех пор уже десять лет прошло. Мы  в
ту пору были совсем маленьким, довольно плохо оборудованным центром, вы  нас
здорово подтолкнули.  Они  крепкие,  размножаются  без  затруднений  и  дают
превосходное молоко. Хотите посмотреть на них?
   Он затормозил у перекрестка.  Джерзински  подошел  к  низенькой  каменной
ограде, окружавшей луг. Коровы спокойно щипали  траву,  терлись  головами  о
бока своих товарок; две или  три  прилегли.  Генетический  код,  управляющий
репликацией  их  клеток,  был  создан  им  или,  по  меньшей  мере,  он  его
усовершенствовал. Для них он должен быть чем-то вроде Господа Бога; а  между
тем его присутствие им, похоже, безразлично. Гряда тумана ползла  с  вершины
холма, постепенно скрывая стадо из виду. Он вернулся к машине.
   Сев за руль, Уолкотт закурил "Кревен";  дождь  заливал  ветровое  стекло.
Своим мягким, сдержанным тоном (однако эта сдержанность, по-видимому, отнюдь
не говорила о равнодушии) он спросил:
   - У вас случилось горе?
   И тут Мишель поведал ему всю историю Аннабель, вплоть до  самого  финала.
Уолкотт  слушал,  изредка  покачивая  головой  или  вздыхая.  Когда  рассказ
кончился, он, не прерывая молчания, раскурил новую сигарету,  потом  затушил
ее и сказал:
   - Я происхожу не из Ирландии. Родился в Кембридже и,  похоже,  в  большой
степени так и остался англичанином. Часто  говорят,  что  англичан  отличают
такие  достоинства,  как  хладнокровие  и  самообладание,  а  также   манера
воспринимать жизненные обстоятельства - в том числе трагические - с  юмором.
Примерно так оно и есть; и это полнейшее идиотство с  их  стороны.  Юмор  не
спасает; в конечном счете от юмора нет почти что никакого толку. Можно долго
с юмором относиться к  явлениям  действительности,  это  порой  продолжается
многие годы; в иных случаях удается сохранять юмористическую позу чуть ли не
до гробовой доски; но в конце концов жизнь разбивает вам сердце. Сколько  бы
ни было отваги, хладнокровия и юмора, хоть всю жизнь  развивай  в  себе  эти
качества,  всегда  кончаешь  тем,  что  сердце  разбито.  А  значит,  хватит
смеяться. В итоге остаются только одиночество, холод и молчание. Ничего  нет
в конечном счете, кроме смерти.
   Он включил дворники, снова завел мотор.
   - Здесь много католиков, - прибавил он еще. - Но  все  меняется,  к  тому
идет.  Ирландия  модернизируется.  Многие  высокотехнологичные   предприятия
встали на ноги, пользуясь уменьшением социальных выплат и налогов -  в  этом
регионе мы имеем "Роч? и "Лилли". И, само собой, "Майкрософт":  вся  здешняя
молодежь мечтает работать  на  "Майкрософт".  К  мессе  теперь  ходят  реже,
сексуальной свободы стало больше, чем несколько лет назад,  и  дискотек  все
больше, и антидепрессантов тоже. Короче, все по классическому сценарию...
   Они ехали вдоль берега озера.  Солнце  проглянуло  сквозь  гряду  тумана,
расцветив водную поверхность радужными разводами.
   - Однако, - продолжал Уолкотт, - католицизм  все  еще  здесь  остается  в
большой силе. К примеру,  большая  часть  технического  персонала  Центра  -
католики. Это не способствует моему сближению с ними. Они корректны, учтивы,
но смотрят на меня  отчасти  как  на  чужака,  с  которым  по-настоящему  не
потолкуешь.
   Солнце окончательно выпуталось из тумана, вокруг  него  образовался  круг
безупречной синевы; и стало ясно видно озеро, все целиком  залитое  потоками
света. На горизонте горные цепи Твелв Бенс накладывались  друг  на  друга  в
гамме бледнеющего серого цвета, будто кадры с кинопленки сна.  Оба  молчали.
Когда въезжали в Голуэй, Уолкотт заговорил снова:
   - Я остался атеистом, но могу понять, как  здесь  становятся  католиками.
Это в некотором отношении совсем особенный край.  Все  постоянно  дрожит,  и
трава на лугах, и водная поверхность,  все  как  будто  указывает  на  некое
присутствие. Свет мягок и подвижен, словно меняющаяся материя. Сами увидите.
Здесь небо и то живое.

6

   Он нанял  квартиру  близ  Клифдена,  на  Скай-роуд,  в  старом  помещении
береговой охраны, переоборудованном в  гостиницу  для  туристов.  Украшением
комнат  служили  прялки,  керосиновые  лампы,  короче,  старинные  предметы,
призванные радовать глаз туристов; ему это не мешало. Он знал: в этом  доме,
да и вообще в жизни ему отныне суждено чувствовать себя как в гостинице.
   У него отнюдь не было намерения вернуться во Францию, но в первые  недели
ему пришлось несколько раз ездить в Париж - заниматься продажей  квартиры  и
переводом счетов. Он вылетал рейсом 11.50  из  Шаннона.  Самолет  летел  над
морем, солнце  добела  раскаляло  водную  гладь;  волны  напоминали  червей,
которые переплетаются и грызут друг  друга  на  огромных  пространствах.  Он
знал, что под этой гигантской пеленой червей плодятся моллюски, грызущие  их
плоть; тех пожирают острозубые рыбы, которых потом заглатывают другие  рыбы,
покрупнее. Часто он задремывал, ему снились дурные сны. Когда он просыпался,
самолет уже летел над сельской  местностью.  В  своем  полусне  он  дивился,
отчего это поля имеют такой однообразный цвет. Они были коричневыми,  иногда
зелеными, но всегда блеклыми. Парижское предместье было серым. Самолет терял
высоту, медленно опускался, неуклонно притягиваемый земной жизнью,  дыханием
миллионов существ.

***

   Начиная с середины октября  полуостров  Клифден  поглотил  густой  туман,
приносимый прямиком с Атлантики.  Последние  туристы  разъехались.  Было  не
холодно, однако все тонуло в  мягкой,  глубокой  серости.  Джерзински  редко
выходил наружу. Он привез с собой три  съемных  винчестера  с  базой  данных
более чем в сорок гигабайт. Время  от  времени  он  включал  микрокомпьютер,
немного  занимался  молекулярными  структурами,  потом   ложился   на   свою
великанскую кровать, кладя пачку сигарет  на  расстояние  вытянутой  руки  В
Центр он пока не возвращался. За оконным стеклом медленно  ворочались  клубы
тумана.
   Около 20 ноября небо очистилось, погода стала холоднее и суше.  Он  завел
привычку совершать длительные пешие  прогулки  по  береговой  дороге.  Минуя
Гортрамнаг и Ноккавалли, он чаще всего доходил до Кладдегдаффа, иной  раз  и
до Огрус Пойнта. Тогда он оказывался на самой западной оконечности Европы, в
крайней точке западного мира. Перед  ним  простирался  Атлантический  океан,
четыре тысячи километров воды отделяли его от Америки.
   Если верить Хюбчеяку, эти два или три месяца одиноких раздумий Джерзински
ничего не делал, не  поставил  ни  одного  эксперимента,  не  программировал
никаких расчетов, надобно признать самым важным периодом, в течение которого
наметились  главные  элементы  его  позднейших  концепций.  Так  или  иначе,
последние месяцы 1999 года были для всего  европейского  населения  в  целом
странной  порой,  отмеченной  особыми  ожиданиями,  чем-то   вроде   глухого
предчувствия.

***

   Тридцать  первое  декабря  1999  года  пришлось  на  пятницу.  В  клинике
Верьер-ле-Бюиссон, где Брюно суждено было провести остаток дней, был устроен
маленький праздник, общий для пациентов  и  обслуживающего  персонала.  Пили
шампанское, закусывая чипсами с паприкой. Позже, в разгар  вечеринки,  Брюно
танцевал с медсестрой. Он не чувствовал себя  несчастным;  лекарства  делали
свое, и все желания в нем были мертвы.  Он  любил  поесть,  пристрастился  к
телеиграм - зрелищу, которое перед ужином смотрели все сообща. От смены дней
он больше ничего не ждал, и этот последний вечер второго тысячелетия  прошел
для него недурно.
   На погостах всего мира недавно почившие продолжали гнить в своих могилах,
мало-помалу превращаясь в скелеты.

***

   Мишель провел вечер у себя дома. Его мысли бродили слишком далеко,  чтобы
он мог расслышать эхо празднества, разгоревшегося в поселке.  Несколько  раз
его посещали воспоминания об Аннабель - смягченные временем мирные  картины;
образ бабушки тоже являлся ему.
   Он припомнил, как  в  возрасте  лет  тринадцати-четырнадцати  он  покупал
карманные фонарики, маленькие механические устройства, которые ему нравилось
без конца разбирать и собирать снова.  Вспомнился  и  самолетик  с  мотором,
подаренный бабушкой, который ему никогда не удавалось поднять в воздух.  Это
был красивый самолет цвета хаки; в конце концов он так и  остался  лежать  в
коробке. Его бытие, освещенное токами воспоминаний,  похоже,  было  наделено
некоторыми индивидуальными чертами. Есть существа, и есть  мысли.  Мысли  не
занимают места. Существа же оккупируют часть пространства; мы видим  их.  Их
образ формируется на кристаллике, проникает сквозь влагу слизистой  оболочки
глаза, попадает на сетчатку. Один в пустом  доме,  Мишель  присутствовал  на
скромном шествии воспоминаний. На протяжении вечера в его  мозг  мало-помалу
проникала, наполняя его,  единственная  непреложная  уверенность:  скоро  он
сможет опять приняться за работу.
   Повсюду  на  поверхности  планеты  род  людской,   усталый,   вымотанный,
сомневающийся в самом себе и в собственной истории, худо ли бедно, готовился
вступить в новое тысячелетие.

7

   Кое-кто говорит:
   "Наша новая цивилизация еще так молода, еще так непрочна,
   Только-только пробились мы к свету,
   Мы все еще носим в себе опасную память о прежних веках,
   Мы ее не изжили сполна,
   Может быть, лучше не бередить, не затрагивать это"?

   Тут рассказчик встает, собирается с мыслями, напоминает,
   Спокойно, но твердо напоминает
   О том, что в мире произошла метафизическая революция.

   Точно так же, как христиане могли размышлять об античности,
   Изучать историю древнего мира,
   Не рискуя вернуться к язычеству, усомниться в Христе,
   Потому что они перешли уже некий рубеж,
   Шагнули на следующий уровень,
   Миновали водораздел;

   И как люди эпохи материализма могли созерцать
   Христианскую службу невидящим взором,
   Оставаясь глухими к ее содержанию,
   Как читали они христианские книги, принадлежавшие их же культуре,
   Взглядом чуть ли не антропологов, изучающих каменный век,
   Не умея понять, что же так волновало их предков
   В спорах вокруг благодати или определения греха;

   Так же и мы в состоянии сегодня выслушать эту историю
   Из прошлой эпохи,
   Просто как повесть о людях минувших времен.
   Эта повесть печальна, но нас не встревожит,
   Не вызовет слезы и вздохи,
   Ибо мы не похожи нисколько на этих людей.
   Порожденье их плоти, дети их грез,
   Мы отвергли их ценности, их представления,
   Нам непонятны их радости, как и томления,
   Мы отринули
   С легкостью,
   Без усилья,
   Их пронизанный смертью мир.

   Те столетия боли и горя без меры
   Мы сегодня должны из забвенья вернуть.
   Безвозвратно окончилась старая эра,
   Мы свободны вершить независимый путь.

   Между 1905 и 1915 годами Альберт Эйнштейн,  почти  совсем  один,  притом,
обладая  ограниченными  математическими  познаниями,  смог   -   исходя   из
первоначально  интуитивной  догадки,  предопределившей  принципы  собственно
теории относительности, - разработать общую теорию гравитации,  пространства
и времени, которой  предстояло  оказать  решающее  воздействие  на  развитие
позднейшей  астрофизики.  Этот  дерзкий,  одинокий  труд,  совершившись,  по
выражению Гилберта, "к чести человеческого разума? в области,  по  видимости
далекой от какой-либо полезной практики, и в эпоху, непригодную для создания
исследовательских сообществ, можно сравнить с работами  Кантора,  создавшего
типологию становящейся бесконечности,  или  Готлоба  Фреге,  пересмотревшего
основания  логики.  Равным  образом,  как  подчеркивает  Хюбчеяк   в