это хоть  подешевле,
чем психоаналитики.
   - Ну да, еще и стоматологи... - невнятно проворчал  Брюно.  Он  пристроил
голову между ее раскинутых бедер, чувствуя, что так и уснет.
   Когда настала ночь, они направились к джакузи.  Он  попросил  ее  его  не
возбуждать. Вернувшись в трейлер, они занялись любовью. Он было потянулся  к
презервативам, но Кристиана сказала: "Оставь". Войдя в нее, он почувствовал,
что она счастлива. Одно из самых удивительных свойств плотской  любви  -  то
ощущение близости, которое она вызывает, если к желанию  примешивается  хоть
малая толика взаимной симпатии. С первых же минут от "вы? переходишь к "ты",
и кажется, будто любовница, даже встреченная только вчера,  имеет  право  на
такую степень откровенности, до какой ты бы не дошел ни с одним человеческим
существом. Так и Брюно в ту ночь поведал Кристиане нечто такое, о чем никому
никогда не рассказывал, даже Мишелю, а уж своему  психиатру  и  подавно.  Он
говорил ей о своем детстве,  о  смерти  бабушки  и  унижениях,  пережитых  в
пансионе  для  мальчиков.  Он  описал  ей  свое  отрочество,  мастурбации  в
электричке в двух шагах от девочек; он ей рассказал о летних месяцах в  доме
отца. Кристиана слушала, поглаживая его волосы.

***

   Они провели вместе неделю и накануне отъезда Брюно пообедали в  ресторане
даров моря в  Сен-Жорж-де-Дидонн.  Воздух  был  горяч  и  неподвижен,  пламя
свечей, озарявших  их  столик,  почти  не  вздрагивало.  Сверху  их  взгляду
открывалось обширное устье Жиронды, вдали виднелся мыс Грав.
   - Когда я вижу, как  луна  сияет  над  морем,  -  сказал  Брюно,  -  я  с
непривычной ясностью осознаю, что нам нечего, абсолютно нечего делать в этом
мире.
   - Тебе в самом деле необходимо ехать?
   - Да, я должен провести две недели с сыном. По  существу,  мне  следовало
уехать на прошлой неделе, больше задерживаться нельзя. Послезавтра его  мать
улетает самолетом; у нее уже все рассчитано.
   - Сколько лет твоему сыну?
   - Двенадцать.
   Кристиана помолчала задумчиво, отхлебнула глоток  мюскаде.  На  ней  было
длинное платье, она сделала  макияж  и  казалась  молодой  девушкой.  Сквозь
кружева корсажа угадывалась грудь;  пламя  свечей  искорками  отсвечивало  в
глазах.
   - Я думаю, что  немножко  влюбилась,  -  произнесла  она.  Брюно  ждал  в
полнейшей неподвижности, не решаясь пошевельнуться. - Я живу  в  Нуайоне,  -
продолжала она, - вдвоем с сыном. У нас все было  более  или  менее  хорошо,
пока ему не исполнилось  тринадцать.  Не  знаю,  возможно,  ему  не  хватало
отца... Хотя и не уверена, вправду ли детям нужен отец. Он-то не нуждался  в
своем сыне, уж это наверняка. Поначалу он иногда брал его с собой,  водил  в
кино или в "Макдоналдс". Потом это стало случаться все реже и реже, а  когда
он переехал со своей новой подружкой  на  юг,  совсем  прекратилось.  Я  его
вырастила почти что одна, мне, вероятно, не хватало авторитета. Вот уже  два
года как он начал пропадать из дома, завелись дурные знакомства. Это  многих
удивляет, но Нуайон город неспокойный. Много черных и  арабов,  Национальный
фронт на последних выборах  получил  сорок  процентов.  Я  живу  в  доме  на
окраине, у почтового ящика  выломана  дверца,  ничего  не  могу  оставить  в
подвале. Мне часто бывает страшно, иногда слышится стрельба.  Вернувшись  из
лицея, запираюсь  у  себя,  никогда  не  выхожу  из  дому  по  вечерам.  Сын
возвращается домой поздно, а часто совсем не приходит. Я ничего не смею  ему
сказать; боюсь, как бы он меня не ударил.
   - Нуайон далеко от Парижа?
   Она усмехнулась.
   -  Вовсе  нет,  это  в  департаменте  Уаза,  километров  восемьдесят,  не
больше... - Она умолкла и опять улыбнулась; ее лицо в эту  минуту  светилось
нежностью и надеждой. - Я любила жизнь, - сказала она. - Любила жизнь  и  от
природы была чувственной и страстной,  всегда  обожала  заниматься  любовью.
Что-то обернулось не так; я не совсем понимаю что, но что-то в моей жизни не
заладилось.
   Брюно уже сложил палатку, загрузил багаж  в  автомобиль;  свою  последнюю
ночь он провел в трейлере. Утром попытался войти в Кристиану, но на этот раз
спасовал, он чувствовал себя взвинченным и расстроенным.  "Кончай  прямо  на
меня", - сказала она. Она размазала сперму по своему лицу и груди. Когда  он
выходил за дверь, она попросила: "Приезжай повидаться со мной".  Он  обещал.
Было это в субботу, первого августа.

9

   Вопреки обыкновению, Брюно сейчас избегал больших магистралей. Не доезжая
Партене, он сделал краткую остановку. У него была потребность подумать;  да,
но,  в  сущности,  о  чем?  Он  остановил  машину  среди  мирного,  скучного
ландшафта, возле канала с почти недвижной водой. Прибрежные кустарники то ли
росли, то ли гнили, трудно сказать. Тишину нарушало  смутное  жужжание,  оно
доносилось из воздуха, должно быть полного насекомых. Он прилег на  поросший
травой берег, пригляделся к  слабому,  чуть  заметному  движению  воды:  она
медленно текла на юг. Лягушек не было видно - ни одной.
   В октябре 1975-го, перед самым поступлением  на  факультет,  когда  Брюно
обосновался в квартирке, купленной для него отцом, у него возникло ощущение,
что начинается новая жизнь. Разочароваться пришлось  очень  скоро.  Конечно,
девушки там были, даже много девушек, но все они выглядели уже занятыми  или
по крайней мере не проявляли желания  завязать  с  ним  отношения.  С  целью
установить контакты он таскался на все воскресные дополнительные занятия, на
все лекции и вскоре таким образом вышел в первые ученики. Он видел девушек в
кафетерии, слышал их  болтовню:  они  приходили  и  уходили,  встречались  с
приятелями, приглашали друг друга на  вечеринки.  Брюно  начал  много  есть.
Вскоре он установил для себя продовольственный маршрут -  вниз  по  бульвару
Сен-Мишель. Для начала он покупал хот-дог в лавочке на перекрестке с  улицей
Гей-Люссака; потом чуть дальше съедал пиццу или, реже, сандвич  по-гречески.
В "Макдональдсе", что на пересечении с бульваром Сен-Жермен, он  проглатывал
несколько чизбургеров, запивая  кока-колой  и  молочно-банановым  коктейлем;
затем, спотыкаясь, плелся по  улице  Ла-Арп,  чтобы  закончить  пиршество  в
тунисских  кондитерских.   По   дороге   домой   он   останавливался   перед
кинотеатром "Латен", предлагавшим два порнофильма за один сеанс. Иной раз он
по  получасу  топтался  перед  входом,  притворяясь,  будто  изучает   схему
автобусных маршрутов, в надежде - неизменно тщетной - увидеть входящую  пару
или одинокую женщину. Однако чаще всего он не находил попутчиков. Оказавшись
в зале, он сразу чувствовал себя лучше, билетерша была  безупречна  в  своей
скромной сдержанности. Мужчины располагались поодаль друг  от  друга,  между
ними всегда оставалась дистанция в несколько  свободных  мест.  Он  спокойно
онанировал, смотря "Похотливых медсестер", "Путешествуешь  автостопом  -  не
носи  трусиков",  "Профессионалку  с  раздвинутыми  ногами",   "Сосалок?   и
множество тому подобных фильмов. Единственное, что его  смущало,  -  момент,
когда наступала пора выйти из кинотеатра прямехонько на бульвар  Сен-Мишель,
где он распрекрасно мог нос к носу столкнуться с кем-нибудь из факультетских
однокашниц. Обычно он выжидал, чтобы какой-нибудь тип поднялся  с  места,  и
следовал за ним по пятам:  пойти  на  порнофильм  за  компанию  с  приятелем
казалось ему менее постыдным. Домой он возвращался обычно около полуночи, на
сон грядущий читал Руссо или Шатобриана.
   Раз или  два  в  неделю  Брюно  принимал  решение  изменить  жизнь  самым
радикальным образом. Вот как это происходило. Для  начала  он  раздевался  -
совсем, догола - и вставал перед зеркалом: было необходимо дойти до  предела
самоуничижения, досконально разглядеть всю мерзость своего раздутого  брюха,
отвислых щек, ягодиц, уже тронутых дряблостью. Потом он выключал все  лампы.
Сдвигал  ноги,  скрещивал  руки  на  груди,  слегка  наклонял   для   пущего
самоуглубления голову. Тут он делал медленный,  глубокий  вдох,  надувая  до
крайности свой гадский живот; затем выдох, тоже очень медленный, и при  этом
он мысленно вел счет. Все цифры были важны, его сосредоточенность не  должна
была ослабеть ни на миг; но  наивысшее  значение  имели  четыре,  восемь  и,
разумеется, шестнадцать - последняя цифра. Когда, выдохнув изо всех сил,  он
выпрямится, произнеся финальное "шестнадцать!", он станет совершенно  другим
человеком, наконец-то готовым жить, броситься в круговорот бытия. Он  больше
не будет знать ни страха, ни стыда;  начнет  нормально  питаться,  нормально
вести себя с девушками. "Сегодня первый день твоей новой жизни".
   Этот маленький церемониал ничего не  мог  поделать  с  его  робостью,  но
иногда оказывал некоторое воздействие на его булимию;  случалось,  проходило
двое суток, прежде чем он снова впадал  в  обжорство.  Неудачу  он  объяснял
недостатком собранности, потом, очень скоро, опять начинал верить  в  успех.
Он был еще молод.
   Однажды вечером,  выходя  из  кондитерской  "Сласти  Южного  Туниса",  он
столкнулся с Анник. Он не видел ее  со  времени  их  краткой  встречи  летом
1974-го. Она еще  больше  подурнела,  теперь  она  была  почти  что  жирной.
Квадратные очки в черной оправе с толстыми стеклами уменьшали ее и без  того
маленькие карие глазки, подчеркивали нездоровую  белизну  кожи.  Они  вместе
пили кофе, причем оба испытали минуты довольно заметного смущения. Она  тоже
была студенткой, изучала в Сорбонне литературу;  ее  комнатка  с  окнами  на
бульвар Сен-Мишель находилась совсем рядом. Уходя, она  оставила  ему  номер
своего телефона.
   В последующие недели он несколько раз заходил  к  ней.  Она  отказывалась
раздеваться, собственная наружность слишком ее унижала; зато в первый  вечер
она предложила Брюно сделать ему минет. О своих физических  недостатках  она
не говорила, сослалась на то, что не приняла таблетки. "Я  предпочитаю  это,
право же, поверь...? Она никуда не  ходила,  все  вечера  просиживала  дома.
Готовила себе настойки, старалась соблюдать режим;  но  ничто  не  помогало.
Брюно несколько раз пробовал  стащить  с  нее  панталоны;  она  сжималась  в
клубок, ни слова не говоря, яростно  отталкивала  его.  Он  в  конце  концов
уступал, вытаскивал свой член. Она сосала его  торопливо,  немножко  слишком
сильно; он эякулировал ей в рот.  Иногда  они  разговаривали  об  учебе,  но
недолго; обычно он довольно  скоро  уходил.  Честно  говоря,  она  была  так
некрасива, что ему было бы трудно представить себя рядом с ней на  улице,  в
ресторане, в очереди у кинотеатра. Он нажирался в кондитерской  до  тошноты,
потом поднимался к ней, давал себя пососать и удалялся. Наверное, так оно  и
лучше.

***

   В вечер смерти Анник погода стояла очень теплая.  Был  еще  только  конец
марта, но вечер выдался совсем  весенний.  В  своей  привычной  кондитерской
Брюно купил длинный рожок, начиненный миндалем, потом спустился к набережной
Сены. Звук громкоговорителя с речного  трамвая  сотрясал  воздух,  отдаваясь
эхом от стен Нотр-Дама. Он дожевал липкий, обмазанный медом рожок, потом,  в
который раз, почувствовал острое отвращение к самому  себе.  А  может  быть,
неплохая идея, сказал он себе, опробовать свой метод здесь, в  самом  сердце
Парижа, в центре мира, среди людей.  Он  зажмурил  глаза,  сдвинул  каблуки,
скрестил на груди руки. Войдя в состояние абсолютной сосредоточенности, стал
медленно,  решительно  считать.  Произнеся   заветное   "шестнадцать!",   он
энергично выпрямился. Речной трамвайчик  пропал  из  виду,  набережная  была
пустынна. Воздух все еще оставался довольно теплым.
   Перед домом Анник теснилась маленькая толпа, двое полицейских  сдерживали
ее. Он  приблизился.  Изувеченное  тело  девушки  лежало  на  земле,  нелепо
скорчившись. Ее раздробленные руки, будто щупальца, охватывали голову,  лужа
крови окружала то, что осталось от ее лица;  вероятно,  перед  падением  она
последним рефлекторным жестом самозащиты поднесла руки к лицу.  "Прыгнула  с
восьмого этажа. Мгновенная смерть",  -  со  странным  удовольствием  сказала
женщина, стоявшая рядом с ним. Подкатила машина скорой помощи, из нее  вышли
двое мужчин с носилками. В то мгновение, когда они поднимали ее,  он  увидел
расколотый череп и отвел глаза. "Скорая помощь? укатила под вой  сирен.  Так
кончилась первая любовь Брюно.

***

   Лето 1976-го было, может статься, самой жестокой  порой  его  жизни;  ему
только что исполнилось двадцать лет. Жара стояла несусветная, даже  ночи  не
приносили с собой ни малейшей свежести; в  этом  смысле  лето  76-го  должно
остаться в памяти потомков. Девушки ходили в коротких прозрачных платьях, от
пота ткань липла к телу. Он бродил целыми днями  сам  не  свой  от  желания.
Вставал по ночам, пешком  обходил  Париж,  задерживаясь  на  террасах  кафе,
подкарауливая их у входа на дискотеки. Танцевать он не умел. Возбуждение  не
утихало ни на мгновенье. Ему казалось, что промеж ног  у  него  кусок  мяса,
истекающий влагой, гниющий, пожираемый червями. Несколько  раз  он  пробовал
заговаривать с девушками на улице, но в  ответ  слышал  только  унизительные
насмешки. По ночам он смотрел на себя в зеркало.  Его  потные,  прилипшие  к
голове волосы начинали редеть со лба; под рубашкой  прорисовывались  складки
живота. Он стал посещать секс-шопы и пип-шоу, но не  добился  ничего,  кроме
обострения своих мук. Тут в первый раз он прибег к услугам проститутки.
   Неуловимый и решающий поворот, сделал вывод Брюно, вот  что  произошло  в
западном обществе в 1974-1975 годах. Он все еще лежал на травянистом  откосе
над каналом; свернутая и засунутая под голову полотняная куртка заменяла ему
подушку. Он вырвал пучок травы, ощутил ее влажную шероховатость. В те  самые
годы, когда он безуспешно пытался приноровиться к жизни,  западные  общества
вступили на какой-то темный путь. В  то  лето  семьдесят  шестого  было  уже
очевидно, что все это добром не кончится. Физическое насилие, самое  крайнее
проявление индивидуальности, вслед за вожделением снова вступит на Западе  в
свои права.

10
Джулиан и Олдос

   Когда возникает надобность преобразовать  или  обновить  основополагающую
доктрину,  обреченные  поколения,   в   среде   которых   происходит   такая
трансформация, в основном остаются чужды,  а  зачастую  становятся  и  прямо
враждебны ей.
   Огюст Конт.
   Призыв к консерваторам

   Около полудня Брюно вновь сел  в  машину,  добрался  до  центра  Партене.
Поразмыслив, он  решил  выбраться  на  автотрассу.  Позвонил  из  телефонной
кабинки брату - тот мгновенно поднял трубку. Он вернулся в Париж, он  охотно
увидится с Мишелем сегодня же вечером. Завтра это будет невозможно,  у  него
встреча с сыном. Но  нынче  вечером  он  свободен,  ему  это  представляется
важным. Мишель не проявил особых эмоций. "Если хочешь", - произнес он  после
долгого молчания.  Как  большинство  людей,  он  находил  крайне  неприятной
тенденцию общества к раздробленности, которую так бойко описывают  социологи
и  комментаторы.  Подобно  большинству,  он  считал  желательным   сохранять
некоторые семейные узы, пусть и обрекая себя ради этого на легкую скуку. Так
он годами принуждал себя проводить Рождество у тетушки  Мари-Терез,  которая
вместе со своим симпатичным, почти глухим  мужем  старилась  в  особнячке  в
Ренси. Его дядюшка всегда голосовал за коммунистов и  отказывался  ходить  к
полуночной мессе, что всякий раз становилось поводом для  "сшибки".  Попивая
настойку из корений горечавки,  Мишель  слушал,  как  старик  рассуждает  об
освобождении  трудящихся,  время  от  времени  бурча  в  ответ  какую-нибудь
банальность. Потом приходили другие, в том числе его кузина Брижит. Он любил
Брижит, ему хотелось, чтобы она была счастлива; но с  ее  мужем,  порядочным
болваном, это представлялось трудно достижимым. Он служил у Байера врачом по
вызову и обманывал жену при всяком удобном случае; поскольку он был красивым
мужчиной и много ездил, возможностей  было  хоть  отбавляй.  Лицо  Брижит  с
каждым годом все более тускнело.
   В 1990 году Мишель отказался от этого ежегодного визита;  у  него  теперь
остался только Брюно. Семейные  узы  сохраняются  несколько  лет,  иногда  и
десятилетий, на самом деле они много долговечней всех  прочих;  но  потом  в
конце концов они тоже сходят на нет.

***

   Брюно приехал  около  девяти  вечера,  он  уже  немного  выпил  и  жаждал
поговорить на отвлеченные темы.
   - Меня всегда поражала, -  начал  он,  еще  не  успев  даже  присесть,  -
чрезвычайная точность предсказаний, сделанных Олдосом  Хаксли  в  "О  дивном
новом мире". Как подумаешь, что эта книга была написана в 1932-м,  -  просто
невероятно. С тех пор западное общество непрестанно стремилось  приблизиться
к этому образцу Все более совершенные методы контроля за  рождаемостью  рано
или поздно приведут к  тому,  что  она  раз  и  навсегда  потеряет  связь  с
сексуальностью, а род человеческий будет воспроизводиться в лаборатории  при
условии генетической надежности  и  полной  безопасности.  Как  следствие  -
исчезновение родственных связей, понятий отцовства и материнства.  Благодаря
прогрессу фармакологии - устранение различий  между  разными  возрастами.  В
мире, описанном Хаксли, в шестьдесят лет человек так же активен. имеет ту же
наружность, те же самые желания, что двадцатилетний. Потом, когда  он  более
не способен  противостоять  старости,  его  ждет  добровольное  исчезновение
посредством эвтаназии; все очень скромно, очень быстро, без драм.  Общество,
изображенное в "О дивном новом мире", - это  счастливое  общество,  где  нет
места трагедиям и эмоциональным крайностям.  Всеобщая  сексуальная  свобода,
больше никаких  препон  наслаждению,  расцвету  желаний.  Случаются  краткие
моменты уныния, печали и сомнения; но все это легко исцелить медикаментозным
путем, химия добилась существенного прогресса в области  антидепрессантов  и
анксиолитиков. "Сому ам - и нету драм". Это точь-в-точь такой мир, о котором
мы сегодня мечтаем, мир, в каком мы, нынешние, хотели бы жить.
   - Я прекрасно знаю, -  продолжал  Брюно,  взмахом  руки  как  бы  отметая
замечание, которого Мишель не делал, - знаю, что обычно мир Хаксли объявляют
тоталитарным кошмаром, пытаясь выдать эту книгу за разоблачение; это  просто
чистейшее лицемерие. По всем пунктам - генетический контроль, свобода  пола,
борьба со старостью, цивилизация развлечений - "О дивный новый  мир?  рисует
нам  рай,  в  точности  такой,  достичь  которого  мы  пытаемся,  пока   что
безуспешно. Есть только один фактор, несколько противоречащий нашей  системе
ценностей, - это разделение общества на касты, по своей генетической природе
предназначенные для разных работ. Однако это безусловно единственный  пункт,
в котором Хаксли оказался плохим пророком; это равным  образом  единственный
пункт, который становится почти бесполезным по мере развития  механизации  и
роботизации. Олдос Хаксли, вне всякого сомнения, плохой писатель, его  фразы
тяжеловесны и лишены изящества, его персонажи невыразительны и ходульны.  Но
ему присуще одно - притом  основополагающее  -  интуитивное  прозрение,  что
эволюция людских сообществ в продолжение нескольких веков направлялась  и  в
дальнейшем  во  все   большей   степени   будет   направляться   научным   и
технологическим прогрессом. Ему могло при  всем  том  не  хватать  тонкости,
психологизма, чувства стиля;  все  это  легко  перевешивается  его  исходным
преимуществом - интуицией. Он первым из писателей, включая  сюда  и  научных
фантастов, понял, что, не считая физики, главным двигателем  этого  процесса
теперь станет биология.
   Брюно осекся; он только теперь заметил,  что  его  брат  слегка  похудел,
выглядит усталым, озабоченным, да, пожалуй,  и  несколько  рассеянным.  И  в
самом деле, вот уже несколько дней Мишель пренебрегал своими занятиями. Не в
пример прошлым годам, перед магазином единых цен  топталось  м