ая
процессия.
   Во  главе  ее,  наподобие  герольдов,  выступали  четыре   глашатая   с
трубообразными лицами, производившие отчаянный шум, впереди и позади  моих
носилок следовали коренастые решительные стражники, по бокам  -  блестящее
собрание ученых  голов,  своего  рода  живая  энциклопедия,  которые,  как
объяснил  Фи-у,  должны  были  предстать  перед   Великим   Лунарием   для
переговоров со мной. (Нет такого предмета в лунной науке, нет такой  точки
зрения или метода мышления, которых  не  носили  бы  в  своей  голове  эти
удивительные существа!) Затем следовали воины и носильщики, а  за  ними  -
дрожащий мозг Фи-у, тоже на носилках. Затем  двигался  Тзи-пафф  на  менее
парадных носилках и, наконец, я - на самых роскошных носилках,  окруженный
слугами, несущими еду и питье для меня. Потом шли еще трубачи,  оглашавшие
воздух резкими выкриками, а затем, так сказать, большие  умы,  специальные
корреспонденты,  или  историографы,  на  которых  возложена  была   задача
наблюдать и запоминать каждую подробность этого выдающегося события. Целый
ряд слуг, несших и волочивших  знамена,  пахучие  грибовидные  растения  и
разные символические изображения, терялся сзади во мраке. По пути с  обеих
сторон стояли шеренгами распорядители и стражи в  латах,  блестевших,  как
сталь, а за ними - колыхавшееся море голов.
   Признаюсь, я до сих пор не могу привыкнуть к  наружности  селенитов  и,
очутившись как бы в муравейнике возбужденных  насекомых,  чувствовал  себя
довольно неприятно, словно человек, попавший в царство ужасов. Это чувство
уже владело мною однажды в лунных пещерах, когда я оказался  безоружным  и
беспомощным посреди толпы враждебных селенитов, но тогда это ощущение было
не так сильно. Это, конечно, неразумное ощущение, и я  надеюсь  постепенно
победить его. Но когда я двигался вперед в огромном муравейнике селенитов,
я с большим трудом подавил в себе желание крикнуть  или  как-нибудь  иначе
выразить свое чувство и только  изо  всех  сил  вцепился  в  носилки.  Это
продолжалось не больше трех минут, потом я вновь овладел собою.
   Сначала мы поднялись по отвесной спиральной дороге, затем прошли  через
анфиладу огромных, тщательно декорированных зал с куполообразными сводами.
Приближение к резиденции Великого Лунария обставлено было,  без  сомнения,
необычайно величественно. Каждая новая  пещера,  в  которую  мы  вступали,
казалась  больше  предшествовавшей  и  с  более  высокими   сводами.   Это
впечатление усиливалось облаками слабо фосфоресцирующего голубого фимиама,
который постепенно сгущался и окутывал туманом даже  наиболее  близкие  ко
мне  фигуры.  Мне  казалось,  что  я  непрерывно  приближаюсь  к   чему-то
огромному, туманному и все менее материальному.
   Должен сознаться, что эта процессия  заставила  меня  чувствовать  себя
очень жалким, даже ничтожным. Я был не брит и не причесан: я не захватил с
собой на Луну бритвы, и подбородок мой оброс густой  жесткой  бородой.  На
Земле я никогда не обращал внимания на свою наружность и следил только  за
чистотой, но в этих исключительных условиях, когда я, так сказать, являлся
как бы представителем целой планеты и всех земных людей и когда  отношение
ко мне зависело в значительной мере от того, насколько привлекательна  моя
наружность, я многое дал бы за более изящный и достойный  внешний  вид.  Я
так глубоко верил, что Луна необитаема, что не принял для этого решительно
никаких мер. На мне была  фланелевая  куртка,  бриджи  и  чулки-гольфы  до
колен, перепачканные лунной грязью, на ногах были туфли с оторванным левым
каблуком, а тело прикрыто одеялом (точно так я одет и до сих пор).  Острые
колючки не способствовали украшению моей наружности,  а  на  одном  колене
бриджей зияла большая дыра, особенно заметная теперь; когда я колыхался на
носилках, правый чулок все время спадал. Мне было очень досадно, что я так
недостойно представляю все человечество, и я был бы счастлив, если бы  мог
изобрести что-нибудь необычное и приукрасить себя,  но  я  ничего  не  мог
придумать. Я сделал все,  что  можно  было  сделать  из  одеяла,  то  есть
набросил его на плечи, как тогу, а затем  старался  только  держаться  как
можно величественнее на носилках.
   Вообразите себе самый огромный зал, какой  вам  когда-либо  приходилось
видеть, смутно освещенный голубоватым  светом  и  затененный  серо-голубым
туманом,  кишащий  волнующейся  массой  уродливых  разнообразных   существ
металлического или ярко-серого цвета. Вообразите,  что  зал  заканчивается
сводчатым ходом, за которым открывается еще более обширный зал, за этим  -
третий и так далее. В  конце  же  этой  анфилады  залов  смутно  виднеется
подымающаяся вверх  лестница,  напоминающая  ступени  Ara  Coeli  в  Риме.
Ступени этой лестницы при приближении, казалось, уходили все выше и  выше.
Наконец я очутился под огромным сводом и, подняв глаза к вершине ступеней,
увидел Великого Лунария, восседающего на престоле.
   Он сидел на чем-то, похожем на сверкание  голубого  пламени.  При  этом
сиянии и окружающей тьме казалось, что Лунарий парит  в  голубовато-черной
пустоте.  Сначала  он  показался  мне   маленьким   светящимся   облачком,
опустившимся на темный трон. Его мозг имел в диаметре  несколько  десятков
ярдов. Не знаю, как это достигалось, но из-за трона исходили голубые лучи,
смыкавшиеся  над  головой  Лунария  ярким  ореолом.  Вокруг  него  стояли,
поддерживая его, многочисленные слуги и телохранители, крошечные и тусклые
в  этом  сиянии,  а  ниже  в   тени   огромным   полукругом   стояли   его
интеллектуальные советники, его напоминатели, вычислители,  исследователи,
слуги  и  другие  знатные  насекомые  лунного  двора.  Еще   ниже   стояли
привратники и посыльные, затем - стража; у самого  же  основания  лестницы
колыхалась огромная, разнообразная, смутная,  теряющаяся  вдали  в  полном
мраке масса селенитов. Их ноги непрерывно скребли по  скалистому  полу,  а
все движения сопровождались каким-то шелестом.
   Когда я  вошел  в  предпоследний  зал,  раздались  торжественные  звуки
музыки; они все ширились, и крики глашатаев постепенно замирали...
   Я вошел в последний, самый большой зал...
   Моя процессия развернулась веером. Стражи и хранители отошли  вправо  и
влево, и только трое носилок, на которых  восседал  я,  Фи-у  и  Тзи-пафф,
двинулись через сияющий мрак зала по направлению  к  гигантским  ступеням.
Теперь к музыке примешалось какое-то пульсирующее жужжание.  Оба  селенита
сошли с носилок, но мне велели сидеть, - полагаю, в виде  особой  почести.
Музыка затихла, но  жужжание  продолжалось,  и,  точно  единым  движением,
десятки тысяч почтительно повернувшихся голов  приковали  мое  внимание  к
окруженному ореолом высшему разуму, парившему надо мной.
   Сначала, когда я стал всматриваться в лучистое сияние, этот лунный мозг
показался  мне  похожим  на  опаловый  расплывчатый  пузырь  с   неясными,
пульсирующими, призрачными прожилками внутри. Затем я  вдруг  заметил  под
этим колоссальным мозгом над краем трона среди  сияния  крошечные  глазки.
Никакого лица не было  видно  -  только  глаза,  точно  пустые  отверстия.
Сначала я не замечал ничего другого, кроме этих пристальных глаз, но потом
различил  внизу  маленькое  карликовое  тело   с   белесыми   скорченными,
суставчатыми, как у насекомых, членами. Глаза глядели на меня сверху  вниз
со  странным  напряжением,  и  нижняя  часть  вздутого  шара   сморщилась.
Слабенькие ручки-щупальца поддерживали на троне эту фигуру...
   Это было величественно и в то же время вызывало жалость. Я забыл зал  и
толпу.
   Мои носильщики поднялись по  лестнице.  Мне  казалось,  что  светящаяся
голова распростерлась надо мной, и чем ближе я к ней подходил,  тем  более
она концентрировала на себе все  мое  внимание.  Сгруппировавшиеся  вокруг
своего властителя толпы  слуг  и  помощников,  казалось,  растворились  во
мраке. Я видел, как темные слуги опрыскивали  охлаждающей  жидкостью  этот
гигантский мозг, поглаживали и поддерживали его. Я сидел,  ухватившись  за
свои колыхающиеся носилки, и не мог оторвать взгляд от  Великого  Лунария.
Наконец, когда я достиг маленькой площадки шагах в десяти от престола, гул
музыки достиг своего апогея и оборвался. Я был  как  бы  распластан  перед
испытующим взглядом Великого Лунария.
   Он разглядывал первого человека, которого увидел...
   Я перевел наконец глаза с этого  воплощенного  величия  на  толпившиеся
вокруг него в голубом тумане бледные фигурки, а  потом  на  собравшихся  у
подножия лестницы селенитов, стоявших в молчаливом ожидании. И снова  мною
овладел невыразимый ужас... Но только на мгновение.
   После паузы наступил момент приветствия. Мне помогли слезть с  носилок,
и я неуклюже стоял, в то время  как  два  изящных  сановника  торжественно
проделывали передо мной целый ряд  любопытных  и,  без  сомнения,  глубоко
символических жестов.  Энциклопедический  синклит  ученых,  сопровождавших
меня до входа в последний зал, появился  двумя  ступенями  выше,  слева  и
справа от меня, готовый к услугам Великого Лунария, а Фи-у, с его  бледной
головой, поместился на полпути от меня к трону, чтобы служить, посредником
между нами, и так, чтобы не поворачиваться спиной ни к  Великому  Лунарию,
ни ко мне. Тзи-пафф  поместился  позади  Фи-у.  Шеренги  придворных  боком
подвигались ко мне, с лицами, обращенными к Властителю. Я сел  по-турецки,
а Фи-у и Тзи-пафф, в свою очередь, стали на колени. Снова наступила пауза.
Ближайшие придворные смотрели то на меня, то на Великого Лунария, а  среди
толпы слышался тихий свист и писк нетерпеливого ожидания.
   Вдруг жужжание замерло.
   В первый и последний раз за все мое  пребывание  на  Луне  установилась
полнейшая тишина.
   Вслед за тем я услышал какой-то слабый звук. Великий Лунарий  обращался
ко мне - точно кто-то скреб пальцем по оконному стеклу.
   Я внимательно следил за  ним  некоторое  время,  а  затем  взглянул  на
насторожившегося Фи-у. Среди этих тощих существ я казался себе  невероятно
толстым, мясистым и плотным, особенно моя голова с громадными челюстями  и
черными волосами. Я снова уставился на Великого  Лунария.  Он  умолк.  Его
слуги засуетились, и сияющая поверхность его головы оросилась и засверкала
охлаждающей жидкостью.
   Фи-у на некоторое время погрузился в размышление.  Он  посоветовался  с
Тзи-паффом. Затем начал пищать по-английски, он, видимо, волновался, и его
нелегко было понять:
   -  Гм...  Великий  Лунарий...  хочет  сказать,  хочет   сказать...   он
догадывается, что ты... гм... люди, что ты человек  с  планеты  Земля.  Он
хочет сказать, что приветствует тебя, приветствует тебя...  и  хочет,  так
сказать, познакомиться с устройством вашего мира  и  причиной,  почему  ты
прибыл в наш мир.
   Он умолк. Я уже готов был ответить, но он снова  заговорил.  Он  сделал
несколько неразборчивых замечаний, очевидно, какие-то  приятные  слова  по
моему адресу. Он сказал, что Земля для Луны - то же, что Солнце для Земли,
и что селениты очень хотят узнать про Землю и людей. Он сообщил мне  также
- без сомнения, тоже из любезности - и разницу в объемах и диаметрах Земли
и Луны и выразил удивление и желание поразмыслить, которые всегда вызывала
в селенитах наша планета.  Я  стоял,  потупив  глаза,  и,  подумав,  решил
ответить, что и люди, со своей стороны, интересуются  Луной,  но  считают,
что она мертва, и никак не ожидают,  что  здесь  есть  такое  великолепие.
Великий Лунарий в знак  того,  что  понял  меня,  стал  поворачивать,  как
прожектор, свои длинные  голубые  лучи,  и  весь  огромный  зал  огласился
писком, шепотом и шуршанием в ответ на мой рассказ.  Затем  Лунарий  задал
Фи-у целый ряд вопросов, на которые было гораздо легче ответить.
   Он понимает, сказал Властитель, что мы живем на поверхности Земли,  что
наш воздух и море находятся снаружи шара, - все это он знает уже давно  от
своих астрономов. Но он желает иметь более подробные сведения об этом, как
он выразился, необыкновенном  явлении,  так  как  твердость  Земли  всегда
склоняла их к мысли, что она необитаема. Он  хотел  прежде  всего  узнать,
какие крайние температуры существуют на  Земле,  и  очень  заинтересовался
моим рассказом о тучах и дожде, сопоставив его с тем, что лунная атмосфера
во внешних галереях нередко очень туманна. Он удивился, что солнечный свет
не слепит наших глаз, и заинтересовался моей попыткой объяснить  ему,  что
голубая окраска неба происходит от преломления света  в  воздухе,  хотя  я
сомневаюсь, чтобы  он  это  понял.  Я  объяснил,  каким  образом  радужная
оболочка  человеческого  глаза  способна  вызывать  сокращение  зрачка   и
охранять неясную внутреннюю ткань  от  избытка  солнечного  света,  и  мне
позволили приблизиться и остановиться на расстоянии  нескольких  футов  от
Властителя, чтобы он мог рассмотреть устройство моего глаза.  Это  привело
нас к сравнению лунного и земного глаза. Первый  не  только  необыкновенно
чувствителен к такому свету, какой свободно выносят люди, но может  видеть
теплоту, и малейшая разница в температуре на Луне делает предметы видимыми
для него.
   Радужная оболочка оказалась органом,  совершенно  неизвестным  Великому
Лунарию. Некоторое время он забавлялся тем, что устремлял свои лучи на мое
лицо и наблюдал, как сокращаются мои зрачки. Эти опыты на некоторое  время
ослепили меня...
   Но, несмотря на эти неудобства,  я  почувствовал  себя  спокойнее:  эти
вопросы и ответы были  как-то  привычны,  обычны.  Я  мог  закрыть  глаза,
обдумать свой ответ и почти забывал, что Великий Лунарий безлик...
   Когда я снова спустился по ступеням на отведенное  мне  место,  Великий
Лунарий спросил, как мы защищаемся от  жары  и  бурь,  и  я  объяснил  ему
постройку  и  оборудование  наших  зданий.  Здесь   мы   натолкнулись   на
недоразумения и непонимание, возникавшие, как я полагаю, из-за  неточности
моих выражений. Долгое время я никак не мог объяснить ему, что такое  дом.
Ему и его приближенным, без сомнения, показалось очень странным, что  люди
строят дома,  вместо  того,  чтобы  просто  спускаться  в  кратеры.  Новое
недоумение было вызвано моей попыткой объяснить,  что  первоначально  люди
жили в пещерах и что теперь  они  проводят  железные  дороги  и  переносят
многие службы под землю. Я думаю, что чересчур увлекся в своем  стремлении
к научной полноте. Такое  же  недоумение  вызвала  моя  попытка  объяснить
устройство рудников. Оставив наконец эту тему,  так  ничего  и  не  поняв,
Великий Лунарий спросил, что мы делаем с внутренностью нашего шара.
   По всему собранию до самых  отдаленных  углов  прокатился  писк,  когда
выяснилось, что люди  почти  ничего  не  знают  о  недрах  того  мира,  на
поверхности  которого  росли  и  развивались  бессчетные  поколения  наших
предков. Мне пришлось три раза повторить, что из четырех тысяч миль  между
поверхностью Земли и ее центром людям известна только одна четырехтысячная
часть, что они знают Землю до глубины одной мили, да и то  в  самых  общих
чертах. Великий Лунарий спросил было, что побудило меня явиться  на  Луну,
если мы не  изучили  еще  и  нашей  собственной  планеты,  но  его  больше
интересовали   подробности   относительно   условий   жизни   на    Земле,
перевертывающие все его обычные представления, и он не  просил  ответа  на
свой первый вопрос.
   Он занялся вопросами о погоде, и я попытался  описать  ему  непрерывное
изменение неба, снег, мороз, циклоны.
   - Но ночью разве не холодно? - спросил он.
   Я ответил, что ночью холоднее, чем днем.
   - А разве ваша атмосфера не замерзает?
   Я ответил, что нет, что холод у нас незначительный и ночи коротки.
   - И воздух не делается жидким?
   Я, уже готов был дать отрицательный ответ, но вспомнил, что по  крайней
мере часть нашей атмосферы - водяные пары  -  превращается  в  жидкость  и
образует росу, а иногда замерзает и образует иней  -  процесс,  совершенно
аналогичный замерзанию внешней атмосферы Луны во время ее долгой  ночи.  Я
изложил все это, и Великий Лунарий  принялся  расспрашивать  меня  о  сне.
Потребность в сне, являющаяся регулярно каждые двадцать четыре часа у всех
земных   существ,   составляет,   по   его    мнению,    явление    земной
наследственности. На Луне селениты отдыхают  редко,  после  исключительных
физических усилий. Затем я пытался описать ему блеск летней ночи на  Земле
и перешел к описанию тех животных, которые ночью бродят, а  днем  спят.  Я
стал рассказывать ему о львах и тиграх,  но  он,  по-видимому,  совершенно
ничего не понял. Дело в том, что  если  не  считать  чудовищ  Центрального
Моря, то на Луне нет таких  животных,  которые  не  были  бы  приручены  и
одомашнены селенитами, и так было с незапамятных  времен.  У  них  имеются
разные морские чудовища, но нет хищных зверей,  и  им  непонятна  мысль  о
каком-то большом и сильном звере, подстерегающем их во мраке ночи...
   (Далее следует пробел слов в двадцать, которые невозможно разобрать.)
   Он заговорил со своими приближенными, как мне  показалось,  о  странном
легкомыслии и неразумии человека, живущего  исключительно  на  поверхности
Земли, подверженного всем переменам погоды,  не  сумевшего  даже  покорить
себе зверей, которые кормятся его собратьями, и,  однако  же,  дерзнувшего
перелететь на чужую планету. Во время  этой  беседы  я  сидел  в  стороне,
погруженный в размышления. После этого я, по его желанию, рассказал ему  о
различных породах людей.
   Он засыпал меня вопросами.
   - И для всех видов работы у вас существует одна порода людей? Но кто же
мыслит? Кто управляет?
   Я коротко описал ему наше общественное устройство.
   Он приказал  спрыснуть  свою  голову  охлаждающей  жидкостью,  а  затем
потребовал, чтобы я повторил свое объяснение, ибо он чего-то не понял.
   - Разве они не заняты каждый своим делом? - спросил Фи-у.
   - Некоторые из них, - ответил я, - мыслители, другие - служащие, одни -
охотники, другие - механики, третьи - артисты, четвертые  -  ремесленники.
Но все принимают участие в управлении.
   - Но разве они не различно устроены для различных занятий?
   - Особой разницы, кроме одежды, нет, - сказал я. - Их мозг, может быть,
и отличается немного один от другого, - прибавил я, поразмыслив.
   - Их умы должны сильно отличаться, - заметил Великий Лунарий,  -  иначе
они все захотят делать одно и то же.
   Для того, чтобы как можно лучше приспособиться к его представлениям,  я
заметил, что его предпосылка совершенно правильна.
   - Все различия скрыты в мозгу, - сказал я. - Но это незаметно  снаружи.
Быть может, если б можно было увидеть умы людей, они оказались бы столь же
различными и неравными, как и у селенитов. Оказалось бы  тогда,  что  есть
более и менее способные люди, люди, видящие далеко вперед, и люди, бегущие
очень быстро, люди, ум которых напоминает трубу,  и  люди,  которые  могут
вспоминать не думая...
   (Три следующих слова неразборчивы.)
   Он прервал меня, чтобы напомнить мне о моем прежнем заявлении.
   - Но ты сказал, что все люди управляют? - настаивал он.
   - До известной степени, - ответил я  и,  как  мне  кажется,  еще  более
запутал вопрос.
   Он попытался нащупать что-либо конкретное.
   - Ты хочешь сказать,  -  спросил  он,  -  что  на  Земле  нет  Великого
Властителя?
   В  моем  уме  промелькнули  различные  имена,  но  в  конце  концов   я
подтвердил, что такого нет. Я объяснил ему, что  все  диктаторы  и  короли
обычно кончали тем, что предавались пьянству и  разврату  или  становились
убийцами и что, во всяком случае, большая и  влиятельная  часть  населения
Земли, к которой принадлежу  и  я,  -  англичане  -  не  собираются  вновь
устанавливать у  себя  такой  порядок.  Это  еще  более  изумило  Великого
Лунария.
   - Но каким образом вам удается сохранить хотя бы ту мудрость, которая у
вас есть? - спросил он.
   И я объяснил ему, как мы  стараемся  прийти  на  помощь  ограниченности
нашего