Герберт Уэллс.
   Первые люди на Луне

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. The First Men in the Moon (1901).
   OCR & spellcheck by HarryFan, 20 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


                                     Три тысячи стадий от Земли до Луны...
                                  Не  удивляйся,  приятель,  если  я  буду
                                  говорить тебе о  надземных  и  воздушных
                                  материях. Просто я  хочу  рассказать  по
                                  порядку мое недавнее путешествие.
                                                    "Икароменипп" Лукиана.



        1. МИСТЕР БЕДФОРД ВСТРЕЧАЕТСЯ С МИСТЕРОМ КЕЙВОРОМ В ЛИМПНЕ

   Когда я сажусь писать здесь, в тени виноградных лоз,  под  синим  небом
южной Италии, я с  удивлением  вижу,  что  мое  участие  в  необыкновенных
приключениях мистера Кейвора было  чисто  случайным.  На  моем  месте  мог
оказаться любой другой. Я впутался в эту историю в то время, когда  меньше
всего думал о каких-либо приключениях. Я приехал в Лимпн, считая это место
самым тихим и спокойным в мире. "Здесь, во  всяком  случае,  -  говорил  я
себе, - я найду покой и возможность работать".
   И в результате - эта книга. Так разбивает судьба все наши планы.
   Здесь, быть может, уместно упомянуть, что еще  недавно  мои  дела  были
очень плохи. Теперь, живя в богатой обстановке, даже приятно  вспомнить  о
нужде. Допускаю даже, что до некоторой степени я сам был  виновником  моих
бедствий. Вообще я не лишен способностей, но деловые операции не для меня.
Но в то время я был молод и самонадеян и среди прочих грехов молодости мог
похвастать и уверенностью в своих коммерческих талантах;  я  молод  еще  и
теперь, но после всех пережитых приключений стал гораздо  серьезней,  хотя
вряд ли это научило меня благоразумию.
   Едва ли нужно вдаваться в подробности спекуляций, в результате  которых
я попал в Лимпн, в Кенте. Коммерческие дела связаны с риском, и я рискнул.
В этих делах все сводится к тому, чтобы давать и брать, мне же пришлось  в
конце концов лишь отдавать. Когда я уже  почти  все  ликвидировал,  явился
неумолимый  кредитор.   Вы,   вероятно,   встречали   таких   воинствующих
праведников, а  может  быть,  и  сами  попадали  в  их  лапы.  Он  жестоко
разделался со мной. Тогда, чтобы не стать на всю жизнь  клерком,  я  решил
написать пьесу. У меня есть воображение и  вкус,  и  я  решил  бороться  с
судьбой.  И  дорого  продать  свою  жизнь.  Я  верил  не  только  в   свои
коммерческие способности, но и считал себя талантливым  драматургом.  Это,
кажется, довольно распространенное заблуждение. Писание пьес казалось  мне
делом не менее выгодным, чем деловые операции, и это  еще  более  окрыляло
меня. Мало-помалу я привык смотреть на эту ненаписанную драму как на запас
про черный день. И когда этот черный день настал, я засел за работу.
   Однако вскоре я убедился, что сочинение драмы потребует больше времени,
чем я предполагал; сначала я клал на это дело дней десять и  прежде  всего
хотел иметь  "pied-a-terre"  [временное  помещение  (фр.)],  поэтому  я  и
приехал тогда в Лимпн. Мне  удалось  найти  небольшой  одноэтажный  домик,
который я и нанял на три года. Я расставил там кое-какую  мебель  и  решил
сам готовить себе еду. Моя стряпня привела бы  в  ужас  миссис  Бонд,  но,
уверяю вас, готовил я недурно и с вдохновением. У меня были  две  кастрюли
для варки яиц и картофеля, сковородка для сосисок и ветчины и  кофейник  -
вот  и  вся  нехитрая  кухонная  утварь.  Не  всем  доступна  роскошь,  но
устроиться   скромно    можно    всегда.    Кроме    того,    я    запасся
восемнадцатигаллонным ящиком пива - в кредит, конечно, - и отпускающий  на
веру булочник являлся ко мне ежедневно. Разумеется,  устроился  я  не  как
сибарит, но у меня бывали  и  худшие  времена.  Я  немного  беспокоился  о
булочнике - он был славный малый, -  однако  надеялся,  что  сумею  с  ним
расплатиться.
   Без сомнения, для любителей уединения Лимпн - самое  подходящее  место.
Он расположен в глинистой части графства Кент, и мой домик стоял  на  краю
старого приморского утеса, откуда за отмелью Ромни-Марш виднелось море.  В
ненастную погоду место это почти  неприступно,  и  я  слышал,  что  иногда
почтальону приходится перебираться через болота  на  ходулях.  Хотя  я  не
видел сам, но верю этому. Перед дверями лачуг и  домишек  деревни  повсюду
торчат воткнутые в землю березовые веники для очистки  обуви  от  налипшей
глины, и по одному этому можно судить, какая тут грязь.
   Я думаю, что это место осталось бы необитаемым,  если  бы  не  наследие
давно минувших времен. Когда-то,  в  эпоху  Римской  империи,  здесь  была
большая гавань, Портус Леманус; с тех пор море отступило на  целые  четыре
мили. На всем склоне крутого холма еще сохранились камни и кирпичи римских
построек, и старинная Уотлинг-стрит, до сих пор  еще  местами  замощенная,
прямая как стрела, тянется на север.
   Я часто стоял на холме и  думал  о  кипевшей  здесь  некогда  жизни,  о
галерах и легионах, о пленниках и начальниках, о женщинах и  торговцах,  о
дельцах вроде меня, о сутолоке и шуме гавани.
   А теперь здесь лишь кучи мусора на заросшем травой скате холма, две-три
овцы да я!
   Там, где была гавань, вплоть до  отдаленного  Дандженеса,  расстилается
лишь болотистая равнина с редкими метелками деревьев да церковными башнями
старых средневековых городов, которые теперь так же приходят в упадок, как
некогда приморский Леманус.
   Вид на болото - один из самых красивых, какие мне случалось  встречать.
Дандженес находится отсюда милях в пятнадцати; он кажется плотом в море, а
далее к западу виднеются холмы Хастингса,  особенно  заметные  на  закате.
Иногда они вырисовываются отчетливо, иногда бывают подернуты дымкой,  а  в
туманную  погоду  их  часто  совсем  не  видно.  Вся  болотистая   равнина
исполосована плотинами и канавами.
   Окно, у которого я работал, выходило в сторону холмов, и из этого  окна
я впервые увидел Кейвора. Я корпел над сценарием, стараясь сосредоточиться
на трудной работе, и, естественно, Кейвор привлек к себе мое внимание.
   Солнце уже закатилось, небо окрасилось в желтый и зеленый цвета,  и  на
фоне заката вдруг появилась темная странная фигурка.
   Это  был  низенький,  кругленький,  тонконогий  человек  с   неровными,
порывистыми движениями; на нем было пальто и короткие брюки с чулками, как
у велосипедиста, а гениальную голову покрывала шапочка, как  у  игроков  в
крикет. Зачем он так нарядился, не знаю: он никогда не ездил на велосипеде
и не играл в крикет. Вероятно, все это были случайные вещи. Он  размахивал
руками, подергивал головой и жужжал -  жужжал,  как  мотор.  Вы,  наверно,
никогда не слышали такого жужжания. Время  от  времени  он  прочищал  себе
горло, неимоверно громко откашливаясь.
   Недавно  прошел  дождь,  и  порывистость  его  походки  усиливалась  от
скользкой тропинки. Встав прямо против солнца, он остановился, вынул  часы
и с минуту постоял словно в нерешительности. Потом судорожно повернулся  и
поспешно пошел  назад,  не  размахивая  больше  руками,  но  широко  шагая
неожиданно большими ногами, которые, помнится, казались еще  уродливей  от
налипшей на подошвы глины; видимо, он очень торопился.
   Это случилось как раз  в  день  моего  приезда,  когда  я  всецело  был
поглощен своей пьесой и досадовал, что потерял  из-за  этого  чудака  пять
драгоценных минут. Я снова принялся за работу. Но когда на следующий  день
явление  повторилось  с  поразительной  точностью  и   стало   повторяться
регулярно каждый вечер, если не было дождя, я уже не  мог  сосредоточиться
над сценарием. "Это не человек, а какая-то марионетка; можно подумать, что
он нарочно так двигается", - сказал я с досадой, проклиная  его  от  всего
сердца.
   Но скоро досада сменилась  удивлением  и  любопытством.  Зачем  он  это
проделывает? На четырнадцатый вечер я не выдержал и, как только незнакомец
появился, открыл широкое окно, прошел через веранду и  направился  к  тому
месту, где он всегда останавливался.
   Когда я подошел, он держал в руке часы. У  него  было  круглое  румяное
лицо с красноватыми карими глазами; раньше я видел его лишь против света.
   - Одну минуту, сэр, - сказал я, когда он повернулся.
   Он посмотрел на меня с удивлением.
   - Одну минуту, - промолвил он, - извольте. Если же вы желаете  говорить
со мной дольше и не будете задавать слишком много вопросов -  ваша  минута
уже прошла, - то не угодно ли вам проводить меня?
   - Охотно, - ответил я, поравнявшись с ним.
   - У меня свои привычки. И время для бесед ограничено.
   - В это время вы обычно прогуливаетесь?
   - Да, я прихожу сюда любоваться закатом солнца.
   - Не думаю.
   - Сэр!
   - Вы никогда не смотрите на закат.
   - Никогда не смотрю?
   - Никогда. Я наблюдаю за вами тринадцать вечеров подряд, и вы  ни  разу
не смотрели на закат, ни разу.
   Он сдвинул брови, как бы решая какой-то вопрос.
   - Все равно я наслаждаюсь солнечным светом, атмосферой, я гуляю по этой
тропинке, через те ворота, - он кивнул головой в сторону, - и кругом...
   - Нет, вы  никогда  так  не  ходите.  Это  неправда.  Сегодня  вечером,
например...
   - Сегодня вечером! Дайте вспомнить... А! Я только что взглянул на  часы
и, увидев, что прошло уже три минуты сверх  положенного  получаса,  решил,
что гулять уже поздно, и пошел назад.
   - Но вы постоянно так делаете.
   Он посмотрел на меня и задумался.
   - Может быть. Пожалуй, вы правы... Но о чем  вы  желали  поговорить  со
мной?
   - Вот именно об этом.
   - Об этом?
   - Да, зачем вы это делаете? Каждый вечер вы приходите сюда жужжать.
   - Жужжать?
   - Да. Вот так.
   И я изобразил его жужжание.
   Он посмотрел на меня: очевидно, звук ему не понравился.
   - Разве я так делаю?
   - Каждый вечер.
   - А я и не замечал. - Он остановился и посмотрел на  меня  серьезно.  -
Неужели, - сказал он, - у меня уже образовалась привычка?
   - Похоже на то. Не правда ли?
   Он оттянул нижнюю губу двумя пальцами и уставился в лужу у своих ног.
   - Мой мозг все время занят, - сказал он. -  Значит,  вы  хотите  знать,
почему я это делаю? Уверяю вас, сэр, что я сам не знаю, почему, я даже  не
замечаю этого. А ведь, пожалуй, вы правы:  я  никогда  не  заходил  дальше
этого поля... И это мешает вам?
   Я несколько смягчился.
   - Не мешает, - сказал я. - Но вообразите, что вы пишете пьесу.
   - Не могу этого вообразить.
   -  Тогда  представьте,  что   занимаетесь   чем-нибудь,   что   требует
сосредоточенности.
   - Да, конечно, - сказал он и задумался.
   Он казался таким огорченным, и я смягчился еще больше. К тому же с моей
стороны  было  довольно  невежливо  требовать  от   незнакомого   человека
объяснений, зачем он жужжит в общественном месте.
   - Вы видите, - сказал он робко, - это уже привычка.
   - Вполне согласен с вами.
   - Это надо прекратить.
   - Зачем же, если вам нравится? Притом я не так уж занят, у  меня  нечто
вроде отпуска.
   - Вовсе нет, - возразил он, -  вовсе  нет.  Я  очень  обязан  вам.  Мне
следует  воздержаться  от  этого.  Я  постараюсь.  Могу  я  попросить  вас
воспроизвести еще раз это жужжание?
   - Вот так, - сказал я, - "ж-ж-ж-ж"... Но знаете...
   - Я очень вам обязан. Действительно, я рассеян до нелепости. Вы  правы,
сэр, совершенно правы. Да, я вам очень обязан. Это прекратится. А  теперь,
сэр, я уже увел вас дальше, чем следует.
   - Надеюсь, вы не обиделись...
   - Нисколько, сэр, нисколько.
   Мы посмотрели друг на друга. Я приподнял шляпу и  пожелал  ему  доброго
вечера. Он порывисто раскланялся, и мы разошлись.
   У изгороди я оглянулся на удалявшегося  незнакомца.  Его  манеры  резко
изменились; он шел, прихрамывая, весь  съежившись.  Этот  контраст  с  его
оживленной жестикуляцией, с жужжанием почему-то странно растрогал меня.  Я
наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду, и от  всей  души  жалея,  что
полез в чужие дела, поспешно вернулся в домик, к своей пьесе.
   Следующие два вечера он не появлялся. Но я все  время  думал  о  нем  и
решил, что как комический тип сентиментального чудака он мог бы,  пожалуй,
войти в мою пьесу. На третий день он зашел ко мне.
   Сначала я недоумевал, почему он пришел: он  вел  безразличный  разговор
самым официальным образом, а затем вдруг перешел к делу. Он желал купить у
меня домик.
   - Видите ли, - сказал он, - я  нисколько  не  сержусь  на  вас,  но  вы
нарушили мои старые привычки, мой дневной распорядок. Я  гуляю  здесь  уже
много лет - целые годы! Конечно, я жужжал... Вы сделали это невозможным!
   Я заметил, что он мог найти другое место для прогулок.
   - Нет.  Здесь  нет  другого  такого  места.  Это  единственное.  Я  уже
справлялся. И теперь после обеда, в четыре  часа,  я  не  знаю,  куда  мне
деваться.
   - Ну, дорогой сэр, если это так важно для вас...
   - Чрезвычайно важно. Видите ли, я... я исследователь. Я занят  научными
изысканиями. Я живу... - Он запнулся и, видно, задумался.  -  Вон  там,  -
закончил он, внезапно махнув рукой и чуть не попав мне в  глаз,  -  в  том
доме с белыми трубами,  за  деревьями.  И  положение  мое  ужасно,  просто
ужасно. Я накануне одного из важнейших открытий,  уверяю  вас,  одного  из
важнейших  открытий,  какие  были  когда-либо  сделаны.  Для  этого  нужна
сосредоточенность, полный покой, энергия. И послеобеденное время было  для
меня наиболее плодотворным, у  меня  возникали  новые  идеи,  новые  точки
зрения.
   - Но почему бы вам не приходить сюда по-прежнему?
   - Теперь это совсем не то. Я уже не могу забыться.  Вместо  того  чтобы
сосредоточиться на своей работе, я буду  думать,  что  вы  отрываетесь  от
вашей пьесы и с раздражением следите за мной... Нет!  Мне  необходим  этот
домик.
   Я задумался. Конечно, прежде чем ответить что-либо  решительное,  нужно
было взвесить предложение. Я тогда был вообще склонен к аферам, и  продажа
показалась мне заманчивой. Но, во-первых, домик был не мой, я не  смог  бы
его передать за самую хорошую цену, так как домохозяин пронюхал бы об этой
сделке; во-вторых, я был обременен долгами. Это было  слишком  щепетильное
дело.  Кроме  того,  возможно,  что  Кейвор  сделает  какое-нибудь  важное
открытие,  -  это  также  интересовало  меня.  Мне  хотелось   расспросить
подробнее о его изысканиях - не из корыстных целей, а просто потому, что я
рад был отдохнуть от своей пьесы.
   Я начал осторожно расспрашивать.
   Он оказался словоохотлив, и скоро наша беседа превратилась  в  монолог.
Он говорил,  как  человек,  который  долго  сдерживался,  но  самому  себе
повторял одно и то же много раз, говорил без умолку  почти  целый  час,  и
должен сознаться: слушать его было нелегко. Но все нее в душе я был  очень
доволен, что нашел предлог не работать. В это первое свидание я  мало  что
понял в его работе. Половина его слов состояла  из  технических  терминов,
совершенно мне незнакомых, некоторые  же  пункты  он  пояснял  при  помощи
элементарной (как он говорил) математики, записывая вычисления  чернильным
карандашом на конверте, и эта часть мне вовсе  была  не  понятна.  "Да,  -
говорил я, - да, да... Продолжайте". Тем не менее я убедился, что  это  не
просто маньяк, помещавшийся на своем  открытии.  Несмотря  на  чудаковатый
вид, в нем чувствовалась сила. Во всяком  случае,  из  его  планов  вполне
могло что-нибудь выйти. Он рассказывал, что у него есть мастерская  и  три
помощника, простых плотника, которых он приспособил  к  делу.  А  ведь  от
мастерской до бюро патентов - один шаг. Он пригласил меня побывать у  него
в мастерской, на что я охотно согласился и всячески постарался подчеркнуть
свой  интерес.  К  продаже  моего  домика  мы,  к   счастью,   больше   не
возвращались.
   Наконец он собрался уходить, извиняясь за продолжительный визит. Беседа
о своей работе, по его словам, для  него  редкое  удовольствие.  Не  часто
приходится  встретить   такого   образованного   слушателя,   как   я.   С
профессиональными же учеными он не общается.
   - Они так мелочны, - жаловался он, -  такие  интриганы!  В  особенности
когда возникает новая интересная идея - плодотворная  идея...  Я  не  хочу
быть несправедливым, но...
   Я человек импульсивный и сделал, может быть, необдуманное  предложение.
Но вспомните, что я уже две недели сидел в одиночестве в Лимпне над пьесой
и чувствовал себя виноватым в том, что нарушил его прогулки.
   - А почему бы, - предложил я,  -  вместо  старой  привычки,  которую  я
нарушил, вам не завести новую и не бывать у меня? По крайней мере  до  тех
пор, пока мы не решим вопрос о продаже дома.  Вам  нужно  обдумывать  вашу
работу.  Вы  делали  это  всегда  во  время  послеобеденной  прогулки.   К
сожалению, прогулки эти расстроились безвозвратно. Так почему  бы  вам  не
приходить ко мне поговорить о вашей работе, пользуясь мною как  стеной,  в
которую вы можете, словно мячик,  бросать  свои  мысли  и  ловить  их?  Я,
безусловно, не настолько сведущ, чтобы похитить вашу идею, и  у  меня  нет
знакомых ученых.
   Я умолк, и он задумался. Очевидно, мое предложение понравилось ему.
   - Но я боюсь наскучить вам, - сказал он.
   - Вы думаете, что я настолько туп?
   - О нет, но технические подробности...
   - Вы очень заинтересовали меня сегодня.
   - Конечно, это было бы полезно для меня. Ничто так  не  выясняет  идей,
как изложение их другим. До сих пор...
   - Ни слова больше, сэр...
   - Но можете ли вы уделять мне время?
   - Лучший отдых - это перемена занятий, - убежденно проговорил я.
   Он согласился. На ступеньках веранды он обернулся и сказал:
   - Я вам очень благодарен.
   - За что?
   - Вы излечили меня от смешной привычки жужжать.
   Кажется, я ответил, что рад оказать ему хоть такую услугу, и он ушел.
   Но, вероятно, поток мыслей, вызванный нашей беседой, вновь  увлек  его.
Он начал размахивать  руками,  как  прежде.  Слабый  отзвук  его  жужжания
донесся до меня по ветру...
   Но какое мне до этого дело?
   Он  явился  на  другой  день  и  на  третий  и,  к   нашему   обоюдному
удовольствию, прочел мне две лекции по физике. С видом настоящего  ученого
он говорил об "эфире", и о "силовых цилиндрах", о "потенциале тяготения" и
тому подобных вещах, а я сидел в другом кресле и поощрял  его  замечаниями
"да, да", "продолжайте", "понимаю".
   Все это было ужасно трудно, но он, кажется, и не подозревал, что я  его
совсем не понимаю. Иногда я готов был раскаяться в своей  оплошности,  но,
во всяком случае, я радовался, что  оторвался  от  этой  проклятой  пьесы.
Подчас я начинал что-то смутно понимать, но потом снова терял нить.  Порой
внимание ослабевало настолько, что я тупо смотрел  на  него  и  думал,  не
стоит ли просто вывести его в виде центральной комической фигуры  в  своей
пьесе и плюнуть на всю эту науку. Но тут я вдруг снова что-то улавливал.
   При первом удобном случае я пошел посмотреть его дом, довольно большой,
небрежно меблированный, без всякой прислуги, кроме трех  помощников.  Стол
его, так же как и частная жизнь, отличался философской простотой.  Он  пил
воду, ел растительную пищу, вел размеренную жизнь. Но обстановка его  дома
рассеяла мои сомнения; от  подвала  до  чердака  все  было  подчинено  его
изобретению - странно было видеть все это в захолустном  поселке.  Комнаты
нижнего этажа заполняли станки и аппараты, в пекарне и в  котле  прачечной
горели настоящие кузнечные горны, в подвале помещались динамо-машины, а  в
саду висел газометр.
   Он показывал мне все это с  доверчивостью  и  рвением  человека,  долго
жившего  в  одиночестве.  Его  обычная  замкнутость  сменилась   приступом
откровенности, и мне посчастливилось стать зрителем и слушателем.
   Три  его  помощника  были,  что  называется,  "мастера  на  все  руки".
Добр