любит, ему без вас тошно,
и отпускать вас отсюда ему просто-таки невыгодно... Ну, отпустит  он  вас,
ну и что ему от этого? Какие уж тут шутки.
     Перец закусил губу.
     - Как  же  мне  уехать?  Мне  здесь  делать  больше  нечего.  И  виза
кончается. И потом я просто хочу уже уехать.
     - Вообще, - сказал Тузик, - если вы получите три строгача, вас отсюда
выпрут в два счета. Специальный автобус дадут, шофера среди ночи  подымут,
вещичек собрать не успеете... Ребята у нас как делают? Первый строгач -  и
понижают  его  в  должности.  Второй  строгач  -  посылают  в  лес,  грехи
замаливать. А третий строгач - с приветом, до свидания.  Если,  скажем,  я
захочу уволиться, выпью я полбанки и дам вот этому по морде. - Он  показал
на Домарощинера. -  Сразу  мне  снимают  наградные  и  переводят  меня  на
дерьмовоз. Тогда я что? Выпиваю еще полбанки и даю  ему  по  морде  второй
раз, понял? Тут меня снимают с дерьмовоза и отсылают на биостанцию  ловить
всяких там микробов. Но я на биостанцию не еду, выпиваю еще полбанки и даю
ему по морде в третий раз.  Вот  тогда  уже  все.  Уволен  за  хулиганские
действия и выслан в двадцать четыре часа.
     Домарощинер погрозил Тузику пальцем.
     - Дезинформируете, дезинформируете, Туз. Во-первых, между  действиями
должно пройти не менее месяца, иначе все  поступки  будут  рассматриваться
как один, и нарушителя просто поместят в карцер, не  давая  никакого  хода
его делу внутри самого  Управления.  Во-вторых,  после  второго  проступка
виновного отправляют в лес немедленно в сопровождении охранника,  так  что
он  будет  лишен  возможности  произвести  третий  проступок   по   своему
усмотрению. Вы его не слушайте, Перец, он в этих проблемах не разбирается.
     Тузик отхлебнул кефиру, сморщился и крякнул:
     - Это верно, - признался он. - Тут я, пожалуй, действительно... того.
Вы уж извините, пан Перец.
     - Да нет, что уж... - грустно сказал Перец. - Все равно я не могу  ни
с того ни с сего бить человека по физиономии.
     - Так ведь не обязательно же по этой... По морде, - сказал  Тузик.  -
Можно, например и по этой... по заднице. Или просто костюм на нем порвать.
     - Нет, я так не умею, - сказал Перец.
     - Тогда плохо, - сказал Тузик. - Тогда вам беда, пан Перец. Тогда  мы
вот как сделаем. Вы  завтра  утром  часикам  к  семи  приходите  в  гараж,
садитесь там в мою машину и ждите. Я вас отвезу.
     - Правда? - обрадовался Перец.
     - Ну. Мне завтра на материк  ехать,  железный  лом  везти.  Вместе  и
поедем.
     В углу кто-то вдруг страшно закричал: "Ты что  наделал?  Ты  суп  мой
пролил! "
     - Человек должен быть простым и ясным, -  сказал  Домарощинер.  -  Не
понимаю я, Перец, почему это вы  хотите  отсюда  уехать.  Никто  не  хочет
уехать, а вы хотите.
     - У меня всегда так, - сказал Перец. - Я  всегда  делаю  наоборот.  И
потом почему это обязательно человек должен быть простым и ясным?
     -  Человек  должен  быть  непьющим,  -  заявил  Тузик,  нюхая  сустав
указательного пальца. - Скажешь, нет?
     - Я не пью, - сказал Домарощинер. - И я не пью  по  очень  простой  и
каждому ясной причине: у меня больна печень. Так  что  вы  меня,  Туз,  не
поймаете.
     - Что меня в лесу удивляет, - сказал Тузик, -  так  это  болота.  Они
горячие, понял? Я этого не выношу. Никак я привыкнуть не могу.  Врюхаешься
где-нибудь, снесет с гати, и вот сижу я в кабине и вылезти не могу. Как щи
горячие. Пар  идет,  и  пахнет  щами,  я  даже  хлебать  пробовал,  только
невкусно, соли там не хватает, что ли... Не-ет, лес это не для человека. И
чего они там не видели? И гонят, и гонят технику, как в прорубь,  она  там
тонет, а они еще выписывают, она тонет, а они еще...
     Зеленое пахучее изобилие. Изобилие красок, изобилие запахов. Изобилие
жизни. И все чужое. Чем-то знакомое, кое в чем похожее,  но  по-настоящему
чужое. Наверное, труднее всего примериться с  тем,  что  оно  и  чужое,  и
знакомое одновременно. С тем, что оно производное от нашего мира, плоть от
плоти нашей, но порвавшее с нами и не желающее нас  знать.  Наверное,  так
мог бы думать питекантроп о нас,  о  своих  потомках  -  с  горечью  и  со
страхом...
     - Когда выйдет приказ, - провозгласил Домарощинер, - мы  двинем  туда
не ваши паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что  настоящее,  и  за  два
месяца превратим там все в... э-э... в бетонированную  площадку,  сухую  и
ровную.
     - Ты превратишь, - сказал Тузик. - Тебе  если  по  морде  вовремя  не
дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности.
     Густо загудел гудок. В окнах задребезжали стекла,  и  сейчас  же  над
дверью грянул мощный звонок,  замигали  огни  на  стенах,  а  над  стойкой
вспыхнула  крупная  надпись:  "Вставай,  выходи!"  Домарощинер   торопливо
поднялся, перевел стрелку на ручных часах и, не говоря ни слова,  бросился
бежать.
     - Ну, я пойду, - сказал Перец. - Работать пора.
     - Пора, - согласился Тузик. - Самое время.
     Он скинул стеганку, аккуратно скатал ее и,  сдвинув  стулья,  улегся,
подложив стеганку под голову.
     - Значит, завтра в семь? - сказал Перец.
     - Что? - спросил Тузик сонным голосом.
     - Завтра в семь я приду.
     - Куда это? - спросил Тузик, ворочаясь на  стульях.  -  Разъезжаются,
подлые, - пробормотал он. - Сколько раз я им говорил: поставьте диван...
     - В гараж, - сказал Перец. - К вашей машине.
     - А-а... Ну, приходите, там посмотрим. Трудное это дело.
     Он поджал ноги, сунул ладони под мышки и засопел. Руки  у  него  были
волосатые, а под волосами виднелась татуировка. Там  было  написано:  "Что
нас губит" и "Только вперед". Перец пошел к выходу.
     Он переправился по дощечке  через  огромную  лужу  на  заднем  дворе,
обогнул курган пустых консервных  банок,  пролез  сквозь  щель  в  дощатом
заборе и через служебный подъезд вошел в здание  Управления.  В  коридорах
было холодно и темно, пахло табачным перегаром, пылью, лежалыми  бумагами.
Никого нигде не было, из-за  обитых  дермантином  дверей  ничего  не  было
слышно. По узкой лестничке без перил, придерживаясь за обшарпанную  стену,
Перец поднялся на второй этаж и подошел к двери, над которой вспыхивала  и
гасла надпись: "Помой руки перед работой." На  двери  красовалась  большая
черная буква "М". Перец толкнул  дверь  и  испытал  некоторое  потрясение,
обнаружив, что попал в свой кабинет. То есть,  конечно,  это  был  не  его
кабинет, это был кабинет Кима, начальника группы научной охраны, но в этом
кабинете Перецу поставили стол, и теперь этот стол стоял сбоку от двери  у
кафельной стены, и пол-стола занимал, как всегда, зачехленный  "мерседес",
а у большого отмытого окна стоял стол Кима, а сам Ким уже работал:  сидел,
согнувшись, и смотрел на логарифмическую линейку.
     - Я хотел руки помыть... - сказал растерянно Перец.
     - Помой, помой, - сказал Ким, мотнув головой. - Вот тебе  умывальник.
Теперь будет очень удобно. Теперь все к нам ходить будут.
     Перец подошел к умывальнику и стал мыть руки. Он мыл руки холодной  и
горячей водой, двумя сортами мыла и  специальной  жиропоглощающей  пастой,
тер их мочалкой  и  несколькими  щеточками  различной  степени  жесткости.
Затем, он включил электросушилку и некоторое время держал розовые  влажные
руки в завывающем потоке теплого воздуха.
     - В четыре утра всем объявляли, что нас переведут на второй  этаж,  -
сказал Ким. - А ты где был? У Алевтины?
     - Нет, я был на обрыве, - сказал Перец, усаживаясь на свой стол.
     Дверь распахнулась, в помещение стремительно вошел Проконсул, помахал
приветственно портфелем и скрылся за кулисой. Было слышно,  как  скрипнула
дверца кабинки и  щелкнула  задвижка.  Перец  снял  чехол  с  "мерседеса",
посидел неподвижно, а потом подошел к окну и распахнул его.
     Лес отсюда не был виден, но лес был. Он был всегда, хотя увидеть  его
можно было только с обрыва. В любом другом  месте  Управления  его  всегда
что-нибудь  заслоняло.  Его   заслоняли   кремовые   здания   механических
мастерских и четырехэтажный гараж для личных автомобилей сотрудников.  Его
заслоняли скотные дворы подсобного хозяйства и  белье,  развешенное  возле
прачечной, где постоянно была сломана сушильная центрифуга.  Его  заслонял
парк  с  клумбами  и  павильонами,  с   чертовым   колесом   и   гипсовыми
купальщицами, покрытыми карандашными надписями. Его заслоняли  коттеджи  с
верандами, увитыми плющом, и с крестами телевизионных антенн. А отсюда, из
окна второго этажа, лес не был виден из-за высокой кирпичной ограды,  пока
еще недостроенной,  но  уже  очень  высокой,  которая  возводилась  вокруг
плоского одноэтажного здания группы Инженерного проникновения.  Лес  можно
было видеть только с обрыва.
     Но даже человек, который никогда в жизни не  видел  леса,  ничего  не
слышал о лесе, не думал о нем, не боялся леса и не  мечтал  о  лесе,  даже
такой человек мог легко догадаться о существовании его уже просто  потому,
что существовало Управление. Вот я очень давно  думал  о  лесе,  спорил  о
лесе, видел его в моих снах, но я даже не подозревал, что он существует  в
действительности. И я уверился в его существовании не тогда, когда впервые
вышел на  обрыв,  а  когда  прочел  надпись  на  вывеске  возле  подъезда:
"Управление по делам леса". Я стоял перед  этой  вывеской  с  чемоданом  в
руке, пыльный и высохший после длинной дороги, читал и  перечитывал  ее  и
чувствовал слабость в коленях, потому что знал теперь, что лес существует,
а значит все, что я думал о нем до сих пор, -  игра  слабого  воображения,
бледная немощная  ложь.  Лес  есть,  и  это  огромное  мрачноватое  здание
занимается его судьбой...
     - Ким, - сказал Перец, - неужели я так и не  попаду  в  лес?  Ведь  я
завтра уезжаю.
     - А ты действительно хочешь туда попасть? - спросил Ким рассеянно.
     Зеленые горячие болота, нервные пугливые деревья, русалки, отдыхающие
на  воде  под  луной  от  своей  таинственной  деятельности  в   глубинах,
осторожные непонятные аборигены, пустые деревни...
     - Не знаю, - сказал Перец.
     - Тебе туда нельзя, Перчик, - сказал Ким. - Туда можно только  людям,
которые никогда о лесе не думали. Которым на лес всегда было наплевать.  А
ты слишком близко принимаешь его к сердцу. Лес для тебя опасен, потому что
он тебя обманет.
     - Наверное, - сказал Перец. - Но ведь я приехал сюда только для того,
чтобы повидать его.
     - Зачем тебе горькие истины? - сказал Ким. - Что  ты  с  ними  будешь
делать?  И  что  ты  будешь  делать  в  лесу?  Плакать  о  мечте,  которая
превратилась в судьбу? Молиться, чтобы все было не так? Или, чего доброго,
возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?
     - А зачем же я сюда приезжал?
     - Чтобы убедиться. Неужели  ты  не  понимаешь,  как  все  это  важно:
убедиться. Другие приезжают для другого. Чтобы обнаружить в лесу кубометры
дров. Или найти бактерию жизни. Или  написать  диссертацию.  Или  получить
пропуск, но не для того чтобы ходить в лес, а  просто  на  всякий  случай:
когда-нибудь пригодится, да и не у всех есть.  А  предел  поползновений  -
извлечь из леса роскошный парк, как скульптор извлекает  статую  из  глыбы
мрамора. Чтобы потом этот парк стричь. Из года в год. Не давать ему  снова
стать лесом.
     - Уехать бы мне отсюда, - сказал Перец. - Нечего  мне  здесь  делать.
Кому-то надо уехать, либо мне, либо вам всем.
     - Давай умножать, - сказал Ким, и  Перец  сел  за  свой  стол,  нашел
наспех сделанную розетку и включил "мерседес".
     - Семьсот девяносто три пятьсот двадцать  два  на  двести  шестьдесят
шесть ноль одиннадцать...
     "Мерседес" застучал и задергался. Перец подождал, пока он успокоится,
и запинаясь, прочитал ответ.
     - Так. Погаси, - сказал  Ким.  -  Теперь  шестьсот  девяносто  восемь
триста двенадцать подели мне на десять пятнадцать...
     Ким диктовал цифры, а Перец набирал их, нажимал на клавиши  умножения
и деления, складывал, вычитал, извлекал корни, и все шло, как обычно.
     - Двенадцать на десять, - сказал Ким. - Умножить.
     - Один ноль ноль семь,  -  механически  продиктовал  Перец,  а  потом
спохватился и сказал: - Слушай, он ведь врет. Должно быть сто двадцать.
     - Знаю, знаю, - нетерпеливо сказал Ким. -  Один  ноль  ноль  семь,  -
повторил он. - А теперь извлеки мне корень из десять ноль семь...
     - Сейчас, - сказал Перец.
     Снова щелкнула задвижка за кулисой, и  появился  Проконсул,  розовый,
свежий и удовлетворенный. Он стал мыть руки,  напевая  при  этом  приятным
голосом "Аве Мария". Потом он провозгласил:
     - Какое же это все-таки чудо - лес, господа мои! И как преступно мало
мы говорим и пишем о нем! А между тем он достоин того, чтобы о нем писать.
Он облагораживает, он будит высшие чувства. Он способствует прогрессу.  Он
сам подобен символу прогресса. А мы никак не можем пресечь распространение
неквалифицированных  слухов,  побасенок,  анекдотов.  Пропаганда  леса  по
существу не ведется. О лесе говорят и думают черт-те что...
     - Семьсот восемьдесят пять умножь на четыреста тридцать два, - сказал
Ким.
     Проконсул  повысил  голос.  Голос  у  него  был  сильный   и   хорошо
поставленный - "мерседеса" не стало слышно.
     - "Живем как в лесу"... "Лесные люди"...  "Из-за  деревьев  не  видно
леса"... "Кто в лес, кто по дрова"... Вот с чем мы  должны  бороться!  Вот
что мы должны искоренять. Скажем, вы, мосье Перец, почему вы не  боретесь?
Ведь вы могли бы сделать в клубе обстоятельный целенаправленный  доклад  о
лесе, а вы его не делаете. Я давно за вами  наблюдаю  и  все  жду,  и  все
напрасно. В чем дело?
     - Так я ведь там никогда не был, - сказал Перец.
     - Неважно. Я там тоже никогда не был, но я прочел лекцию, и, судя  по
отзывам, это была очень полезная лекция. Дело ведь не в том, был ты в лесу
или не был, дело в том чтобы содрать с фактов шелуху мистики  и  суеверий,
обнажить субстанцию,  сорвав  с  нее  одеяние,  напяленное  обывателями  и
утилитаристами...
     - Дважды восемь поделить на сорок девять минус семью семь,  -  сказал
Ким.
     "Мерседес" заработал. Проконсул снова повысил голос.
     - Я делал это как философ по образованию, а вы могли бы  сделать  это
как лингвист по образованию. Я вам дам тезисы, а вы их разовьете  в  свете
последних достижений лингвистики... Или какая там у вас тема диссертации?
     - У меня "Особенности стиля и ритмики женской прозы позднего  Хейана"
на материале "Макура-но соси", - сказал Перец. - Боюсь, что...
     - Пре-вос-ход-но! Это именно то, что нужно.  И  подчеркните,  что  не
болота и трясины, а великолепные грязелечебницы; не прыгающие  деревья,  а
продукт высокоразвитой науки; не туземцы, не дикари, а древняя цивилизация
людей гордых, свободных, с высокими помыслами, скромных и  могущественных.
И никаких русалок! Никакого лилового тумана, никаких  туманных  намеков  -
простите меня за  неудачный  каламбур...  Это  будет  превосходно,  мингер
Перец, это будет замечательно. И это очень  хорошо,  что  вы  знаете  лес,
можете поделиться своими  личными  впечатлениями.  Моя  лекция  была  тоже
хороша,  однако,  боюсь,  несколько  умозрительна.  В  качестве  основного
материала  я использовал  протоколы  заседаний.  А вы,  как  исследователь
леса...
     - Я не исследователь леса, - сказал Перец убедительно. - Меня  в  лес
не пускают. Я не знаю леса.
     Проконсул, рассеянно кивая, что-то быстро писал на манжете.
     - Да. - говорил он. - Да, да. К  сожалению,  это  горькая  правда.  К
сожалению,  это  у  нас  еще   встречается   -   формализм,   бюрократизм,
эвристический подход к личности... Об этом вы, между прочим,  тоже  можете
сказать. Можете, можете, об этом все говорят. А  я  попытаюсь  согласовать
ваше выступление с дирекцией. Я чертовски рад,  Перец,  что  вы,  наконец,
примете  участие  в  нашей  работе.  Я  уже  давно  и  очень   внимательно
приглядываюсь к вам... Вот так, я вас записал на следующую неделю.
     Перец выключил "мерседес".
     - Меня не будет на следующей неделе.  У  меня  кончилась  виза,  и  я
уезжаю. Завтра.
     - Ну, это мы как-нибудь уладим. Я пойду  к  директору,  он  сам  член
клуба, он поймет. Считайте, что вы остались еще на неделю.
     - Не надо, - сказал Перец. - Не надо!
     - Надо! - сказал Проконсул, глядя ему в глаза. - Вы  отлично  знаете,
Перец: надо! До свидания.
     Он поднес два пальца к виску и удалился, помахивая портфелем.
     - Паутина какая-то, - сказал Перец. - Что я им -  муха?  Менеджер  не
хочет, чтобы я уезжал, Алевтина не хочет, а теперь и этот тоже...
     - Я тоже не хочу, чтобы ты уезжал, - сказал Ким.
     - Но я не могу здесь больше!
     - Семьсот восемьдесят семь умножить на четыреста тридцать два...
     "Все равно я уеду, - думал Перец, нажимая на клавиши. - Все  равно  я
уеду. Вы не хотите себе, а я уеду. Не буду я играть с вами в пинг-понг, не
буду играть в шахматы, не буду я с вами спать и пить чай  с  вареньем,  не
хочу я больше петь вам песни, считать вам на "мерседесе",  разбирать  ваши
споры, а теперь еще читать вам лекции, которых все  равно  не  поймете.  И
думать за вас я не буду, думайте сами, а я уеду. Уеду. Уеду. Все равно  вы
никогда не поймете, что думать - это не развлечение, а обязанность..."
     Снаружи  за  недостроенной  стеной,  тяжко   бухала   баба,   стучали
пневматические молотки, с грохотом  сыпался  кирпич,  а  на  стене  рядком
сидели четверо рабочих, голых по пояс, в фуражках,  и  курили.  Потом  под
самым окном заревел и затрещал мотоцикл.
     - Из леса кто-то, - сказал Ким. - Скорее умножь  мне  шестнадцать  на
шестнадцать.
     Дверь рванули, и в комнату вбежал  человек.  Он  был  в  комбинезоне,
отстегнутый капюшон болтался у него на груди на шнурке рации. От  башмаков
до пояса комбинезон щетинился бледно-розовыми стрелками молодых побегов, а
правая  нога  была  опутана  оранжевой  плетью  лианы  бесконечной  длины,
волочащейся по полу. Лиана еще подергивалась, а Перецу показалось, что это
щупальце самого леса, что оно сейчас напряжется и потянет человека обратно
- через коридоры Управления, вниз по лестнице, по двору мимо  стены,  мимо
столовой и мастерских и снова вниз, по пыльной  улице,  через  парк,  мимо
статуй и павильонов, к въезду на серпантин, к воротам, но не в  ворота,  а
мимо, к обрыву, вниз...
     Он был в мотоциклетных очках, лицо его было густо припорошено  пылью,
и Перец не сразу понял, что это Стоян Стоянов с биостанции. В руке у  него
был большой бумажный кулек. Он сделал несколько шагов по кафельному  полу,
по мозаике, изображающей женщину под душем,  и  остановился  перед  Кимом,
спрятав бумажный кулек за спину и делая странные движения головой,  словно
у него чесалась шея.
     - Ким, сказал он. - Это я.
     Ким не отвечал. Слышно было, как его перо рвет и царапает бумагу.
     - Кимушка, - заискивающе сказал Стоян. - Я ведь тебя умоляю.
     - Пошел вон, - сказал Ким. - Маньяк.
     - В последний разочек, - сказал Стоян. - В самый распоследний.
     Он снова сделал  движение  головой,  и  Перец  увидел  на  его  тощей
подбритой шее, в самой ямочке под затылком, коротенький  розоватый  побег,
тоненький, острый, уже завивающийся спиралью, дрожащий, как от жадности.
     - Ты только передай и скажи, что от Стояна, и больше ничего.  Если  в
кино станет звать, соври, что срочная вечерняя  работа.  Если  будет  чаем
угощать, скажи, мол, только  что  пил.  И  от  вина  тоже  откажись,  если
предложит. А? Кимушка! В самый наираспоследнейший.
     - Что ты ежишься? - спросил Ким со злостью. - А ну-ка повернись!
     - Опять подхватил? - спросил Стоян поворачиваясь. - Ну, это  неважно.
Ты только передай, а остальное все неважно.
     Ким, перегнувшись через стол, что-то делал с его шеей, что-то  уминал
и массировал, растопырив локти, брезгливо скалясь и бормоча  ругательства.
Стоян терпеливо переминался с ноги на ногу, на