не бросай
меня, пойди  в  лес  со  мною.  Ты  мне  очень  нужен  в  лесу,  Колченог.
Послезавтра мы выходим, и я очень хочу, чтобы ты был с нами. Понимаешь?
     Колченог смотрел на Кандида, и выцветшие глаза его были непроницаемы.
     - А как же, - сказал он. - Я тебя вполне понимаю.  Вместе  и  пойдем.
Как вот отсюда выйдем свернем налево, дойдем до поля и мимо двух камней  -
на тропу. Эту тропу сразу отличить можно: там валунов  столько,  что  ноги
сломаешь... Да ты ешь грибы, Молчун, ешь, они хорошие... По этой,  значит,
тропе дойдем мы до грибной деревни, я тебе про нее, по-моему, рассказывал,
она пустая, вся  грибами  поросла,  но  не  такими  как  эти  например,  а
скверными, их мы не станем есть, от них болеют и умереть можно, так что мы
в этой деревне даже останавливаться не будем,  а  сразу  пойдем  дальше  и
спустя время дойдем до чудаковой деревни, там горшки делают из земли,  вот
додумались! Это после того случилось у них,  как  синяя  трава  через  них
прошла. И ничего, не заболели даже, только горшки из земли делать стали...
У них мы тоже останавливаться не будем, нечего у них там  останавливаться,
а пойдем мы сразу от них направо - тут тебе и будет Глиняная поляна.
     А может быть, не брать мне тебя? - думал Кандид. - Ты  уже  был  там,
лес тебя уже жевал, и как знать, может быть,  ты  уже  катался  по  земле,
крича от боли и страха, а над тобой нависала, закусив прелестную  губку  и
растопырив детские ладони, молоденькая девушка. Не знаю, не знаю. Но  идти
надо. Захватить хотя бы двух, хотя бы одну,  узнать  все,  разобраться  до
конца...  А  дальше?  Обреченные,  несчастные  обреченные.  А   вернее   -
счастливые обреченные, потому что они не знают, что обречены, что  сильные
их мира видят в них только грязное  племя  насильников,  что  сильные  уже
нацелились в них тучами управляемых вирусов,  колоннами  роботов,  стенами
леса, что все для  них  уже  предопределено  и  -  самое  страшное  -  что
историческая правда здесь, в лесу,  не  на  их  стороне,  они  -  реликты,
осужденные на гибель объективными законами, и помогать им  -  значит  идти
против прогресса, задерживать прогресс на каком-то крошечном  участке  его
фронта. Но только меня это не интересует, подумал Кандид. Какое  мне  дело
до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только
потому, что нет другого подходящего слова...  Здесь  не  голова  выбирает.
Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими,  они
вне морали. Но я-то не вне морали! Если бы  меня  подобрали  эти  подруги,
вылечили и обласкали бы, приняли бы меня как своего, пожалели бы - что  ж,
тогда бы я, наверное,  легко  и  естественно  стал  бы  на  сторону  этого
прогресса, и Колченог, и  все  эти  деревни  были  бы  для  меня  досадным
пережитком, с которым слишком уж долго возятся... А  может  быть,  и  нет,
может быть, это было бы не легко и не  просто,  я  не  могу,  когда  людей
считают животными. Но, может быть, дело в терминологии, и если бы я учился
языку  у  женщин,  все  звучало  бы  для  меня  иначе:  враги   прогресса,
зажравшиеся тупые бездельники... Идеалы  -  великие  цели...  Естественные
законы природы... И ради этого уничтожается половина населения!  Нет,  это
не для меня. На любом языке это не  для  меня.  Плевать  мне  на  то,  что
Колченог - это не камешек в жерновах их прогресса. Я сделаю все, чтобы  на
этом камне жернова  затормозили.  И  если  мне  не  удастся  добраться  до
биостанции, - мне, наверное, не удастся, - я сделаю все, что  могу,  чтобы
эти  жернова  остановились.  Впрочем,  если  мне  удастся   добраться   до
биостанции... М-да. Странно, никогда раньше  мне  не  приходило  в  голову
посмотреть на Управление со стороны. И  Колченогу  не  приходит  в  голову
посмотреть на лес со стороны. И этим подругам, наверное, тоже. А ведь  это
любопытное зрелище - Управление, вид  сверху.  Ладно  об  этом  я  подумаю
потом.
     - Значит, договорились, - сказал он. Послезавтра выходим.
     - А как же, - немедленно  ответствовал  Колченог.  -  Сразу  от  меня
налево...
     На поле вдруг зашумели. Завизжали женщины.  Много  голосов  закричало
хором:
     - Молчун! Эй, Молчун!
     Колченог встрепенулся.
     - Никак мертвяки! - сказал он, торопливо поднимаясь. - Давай, Молчун,
давай не сиди, посмотреть хочу.
     Кандид встал, вытащил из-за пазухи скальпель и зашагал к окраине.




                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. УПРАВЛЕНИЕ


                                    1

     С этой высоты лес был как пышная пятнистая  пена;  как  огромная,  на
весь мир,  рыхлая  губка;  как  животное,  которое  затаилось  когда-то  в
ожидании, а потом заснуло и проросло грубым мохом. Как бесформенная маска,
скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел.
     Перец сбросил сандалии и сел,  свесив  босые  ноги  в  пропасть.  Ему
показалось, что пятки  сразу  стали  влажными,  словно  он  в  самом  деле
погрузил их в теплый лиловый туман, скопившийся  в  тени  под  утесом.  Он
достал из кармана собранные камешки и аккуратно разложил их возле себя,  а
потом выбрал самый маленький  и  тихонько  бросил  его  вниз,  в  живое  и
молчаливое, в спящее, в равнодушное, глотающее  навсегда,  и  белая  искра
погасла, и ничего не произошло - не шевельнулись никакие ветки  и  никакие
глаза не приоткрылись, чтобы взглянуть на него.
     Если бросать по камешку каждые полторы минуты; и если правда то,  что
рассказывала одноногая повариха, по  прозвищу  Казалунья,  и  предполагала
мадам Бардо, начальница группы Помощи местному населению; и если  неправда
то, о чем шептались  шофер  Тузик  с  неизвестным  из  группы  Инженерного
проникновения; и если чего-нибудь  стоит  человеческая  интуиция;  и  если
исполняются хоть раз в жизни ожидания;  тогда  на  седьмом  камешке  кусты
позади с треском раздвинутся, и на полянку, на мятую траву, седую от росы,
ступит директор, голый по пояс, в  серых  габардиновых  брюках  с  лиловым
кантом, шумно дышащий, лоснящийся, желто-розовый, мохнатый, и ни на что не
глядя, ни на лес под собой,  ни  на  небо  над  собой,  пойдет  сгибаться,
погружая широкие ладони в траву, и разгибаться, поднимая  ветер  размахами
широких  ладоней,  и  каждый  раз  мощная  складка  на  его  животе  будет
накатывать сверху на брюки, а воздух, насыщенный углекислотой и никотином,
будет со свистом и клокотаньем вырываться из разинутого рта. Как подводная
лодка, продувающая цистерны. Как сернистый гейзер на Парамушире...
     Кусты позади с треском раздвинулись. Перец  осторожно  оглянулся,  но
это был не директор, это был знакомый человек Клавдий-Октавиан Домарощинер
из группы Искоренения. Он медленно приблизился и остановился в двух шагах,
глядя на Переца сверху вниз пристальными темными глазами. Он  что-то  знал
или подозревал, что-то очень важное, и это знание или подозрение сковывало
его длинное лицо, окаменевшее лицо человека,  принесшего  сюда,  к  обрыву
странную тревожную новость; еще никто в мире не знал этой новости, но  уже
ясно было, что все решительно изменилось, что все прежнее отныне больше не
имеет значения и от каждого, наконец, потребуется все, на что он способен.
     - А чьи же это туфли? - спросил он и огляделся.
     - Это не туфли, - сказал Перец. - Это сандалии.
     - Вот как? - Домарощинер усмехнулся  и  потянул  из  кармана  большой
блокнот. - Сандалии? Оч-чень хорошо. Но чьи это сандалии?
     Он  придвинулся  к  обрыву,  осторожно  заглянул  вниз  и  сейчас  же
отступил.
     - Человек сидит у обрыва, - сказал он, -  и  рядом  с  ним  сандалии.
Неизбежно возникает вопрос: чьи это сандалии и где их владелец?
     - Это мои сандалии, - сказал Перец.
     - Ваши? - Домарощинер с сомнением посмотрел  на  большой  блокнот.  -
Значит вы сидите босиком? Почему?
     - Босиком - потому что иначе нельзя, -  объяснил  Перец.  -  Я  вчера
уронил туда правую туфлю и решил, что впредь всегда буду сидеть босиком. -
Он нагнулся и посмотрел через раздвинутые колени. - Вон она лежит.  Сейчас
я в нее камешком...
     Домарощинер проворно поймал его за руку и отобрал камешек.
     - Действительно, простой камень, - сказал он. - Но это пока ничего не
меняет. Непонятно, Перец, почему  это  вы  меня  обманываете.  Ведь  туфлю
отсюда увидеть нельзя - даже если она действительно там, а там ли она, это
уже особый вопрос, которым мы займемся попозже,  -  а  раз  туфлю  увидеть
нельзя, значит, вы не можете рассчитывать попасть в нее камнем, даже  если
бы вы обладали соответствующей меткостью и действительно хотели бы этого и
только этого: я имею в виду попадание... Но мы все это сейчас выясним.
     Он сунул малый блокнот в нагрудный  карман  и  снова  достал  большой
блокнот. Потом он поддернул брюки и присел на корточки.
     - Итак, вы вчера тоже были здесь, - сказал он. - Зачем? Почему вы вот
уже вторично пришли на обрыв, куда  остальные  сотрудники  Управления,  не
говоря уже о внештатных специалистах, ходят разве для того, чтобы справить
нужду?
     Перец сжался. Это просто от невежества, подумал он. Нет, нет, это  не
вызов и не злоба, этому не надо придавать значение. Это просто невежество.
Невежеству  не  надо  придавать  значение,  никто  не   придает   значение
невежеству. Невежество испражняется в лес. Невежество всегда на что-нибудь
испражняется.
     -  Вам,  наверное,  нравится  здесь  сидеть,  -  вкрадчиво  продолжал
Домарощинер. - Вы, наверное, очень любите лес. Вы его любите? Отвечайте!
     - А вы? - спросил Перец.
     - А вы не забывайтесь, - сказал он обиженно и раскрыл блокнот.  -  Вы
прекрасно знаете, где я состою, а я состою в группе Искоренения, и поэтому
ваш вопрос, а вернее, контрвопрос абсолютно  лишен  смысла.  Вы  прекрасно
понимаете, что мое отношение к лесу определяется моим служебным долгом,  а
вот чем определяется ваше отношение к лесу - мне не  ясно.  Это  нехорошо,
Перец, вы обязательно подумайте об этом, советую вам для вашей же  пользы,
не для своей. Нельзя быть таким непонятным. Сидит  над  обрывом,  босиком,
бросает камни... Зачем, спрашивается? На вашем месте я бы прямо  рассказал
мне все. И все расставил бы на свои места. Откуда вы знаете,  может  быть,
есть смягчающие обстоятельства, и вам в конечном счете ничто не грозит. А,
Перец?
     - Нет, - сказал Перец. - То есть, конечно, да.
     - Вот видите. Простота сразу исчезает, и ее больше нет. Чья  рука?  -
спрашиваем мы. Куда бросает? Или, может быть, кому?  Или,  может  быть,  в
кого? А зачем?.. И как это вы можете сидеть на краю обрыва? От природы это
у вас или вдруг вы специально тренировались? Я, например, на  краю  обрыва
сидеть не  могу.  И  мне  страшно  подумать,  ради  чего  бы  это  я  стал
тренироваться. У меня голова кружится. И это естественно. Человеку  вообще
незачем сидеть на краю обрыва. Особенно, если он не имеет пропуска в  лес.
Покажите мне, пожалуйста, ваш пропуск, Перец.
     - У меня нет пропуска.
     - Так. Нет. А почему?
     - Не знаю... Не дают вот.
     - Правильно, не дают. Нам это известно. А вот  почему  не  дают?  Мне
дали, ему дали, им дали и еще многим, а вам почему-то не дают.
     Перец осторожно покосился на него.  Длинный  тощий  нос  Домарощинера
шмыгал, глаза часто мигали.
     -  Наверное,  потому  что  я  посторонний,  -  предположил  Перец.  -
Наверное, поэтому.
     - И ведь не  только  я  вами  интересуюсь,  -  продолжал  Домарощинер
доверительно. - Если бы только я! Вами  интересуются  люди  и  поважнее...
Слушайте, Перец, может быть, вы  отсядете  от  обрыва,  что  бы  мы  могли
продолжать? У меня голова кружится смотреть на вас.
     Перец поднялся, запрыгал на одной ноге, натягивая сандалию.
     -  Ох,  да  отойдите  же  вы  от  края!  -   страдальчески   закричал
Домарощинер, махая на Переца блокнотом.  -  Вы  меня  убьете  когда-нибудь
своими выходками!
     - Уже все, - сказал Перец, притопывая. - Больше не буду. Пошли?
     - Пошли, - сказал Домарощинер. - Но я констатирую, что вы не ответили
ни на один мой вопрос. Вы меня очень огорчаете, Перец. Разве так можно?  -
он посмотрел на большой блокнот и, пожав плечами, сунул его под  мышку.  -
Странно  даже.  Решительно  никаких  впечатлений,  я  уже  не  говорю   об
информации.
     - Так, а что отвечать? - сказал Перец. - Просто мне нужно было  здесь
поговорить с директором.
     Домарощинер замер, словно застряв в кустах.
     - Ах, вот как это у вас делается, - сказал он изменившимся голосом.
     - Что делается? Ничего не делается...
     - Нет-нет, -  шепотом  сказал  Домарощинер,  озираясь.  -  Молчите  и
молчите. Не надо никаких слов. Я уже понял. Вы были правы.
     - Что вы поняли? В чем это я прав?
     - Нет-нет, я ничего  не  понял.  Не  понял  и  все.  Вы  можете  быть
совершенно спокойны. Не понял и не понял. И вообще я здесь не был и вас не
видел.
     Они миновали скамеечку, поднялись по выщербленным ступеням,  свернули
в аллею, посыпанную  мелким  красным  песком,  и  вступили  на  территорию
Управления.
     - Полная ясность может существовать лишь на  определенном  уровне,  -
говорил  Домарощинер.  -  И  каждый  должен  знать,  на   что   он   может
претендовать. Я претендовал на ясность на своем уровне, это мое право, и я
исчерпал его. А там, где кончаются права, там начинаются обязанности...
     Они прошли мимо десятиквартирных коттеджей с тюлевыми занавесками  на
окнах,  миновали  гараж,  пересекли  спортивную  площадку,  и  пошли  мимо
складов,  мимо   гостиницы,   в   дверях   которой   стоял   с   портфелем
болезненно-бледный комендант с  неподвижными  выпученными  глазами,  вдоль
длинного забора, за которым скрежетали двигатели.  Они  шли  все  быстрее,
потому что времени осталось мало, потом они побежали,  и  все-таки,  когда
они ворвались в столовую, было уже поздно, и все места были заняты, только
за дежурным столиком в дальнем углу оставалось еще  два  места,  а  третье
занимал шофер Тузик, и шофер Тузик, заметив,  что  они  в  нерешительности
топчутся у порога, помахал им вилкой, приглашая к себе.
     Все пили кефир, и Перец тоже взял себе кефиру, так что у них на столе
на заскорузлой скатерти выстроилось шесть бутылок, а когда Перец  задвигал
под столом ногами, устраиваясь поудобнее на стуле  без  сиденья,  звякнуло
стекло, и в проход между столиками выкатилась бутылка из-под бренди. Шофер
Тузик ловко подхватил ее и засунул обратно под стол, и там снова  звякнуло
стекло.
     - Вы поосторожнее ногами, - сказал он.
     - Я нечаянно, - сказал Перец. - Я же не знал.
     - А я знал? - возразил шофер Тузик. - Их там четыре штуки,  доказывай
потом, что ты не домкрат.
     - Ну я, например, вообще не пью, - с достоинством сказал Домарощинер.
     - Знаем мы как вы не пьете, - сказал Тузик. - Так то и мы не пьем.
     - Но у  меня  печень  больна!  -  забеспокоился  Домарощинер.  -  Вот
справка.
     Он вынул откуда-то и сунул под нос Перецу мятый  тетрадный  листок  с
треугольной  печатью.  Это,  действительно,   была   справка,   написанная
неразборчивым медицинским почерком.  Перец  различил  только  одно  слово:
"антабус".
     - А есть еще за прошлый год и за позапрошлый, только они в сейфе.
     Шофер Тузик справку  смотреть  не  стал.  Он  выцедил  полный  стакан
кефиру, понюхал  сустав  указательного  пальца  и,  прослезившись,  сказал
севшим голосом:
     - Вот, например, что еще бывает в лесу? Деревья. - Он  вытер  рукавом
глаза. - Но на месте они не стоят: прыгают. Понял?
     - Ну-ну? - жадно спросил Перец. - Как так - прыгают?
     - А вот так.  Стоит  оно  неподвижно.  Дерево,  одним  словом.  Потом
начинает   корчиться,   корячиться   и    ка-ак    даст!    Шум,    треск,
неразбери-поймешь. Метров на десять. Кабину мне помяло. И опять стоит.
     - Почему? - спросил Перец.
     - Потому что называется: прыгающее дерево, - объяснил Тузик,  наливая
себе кефиру.
     - Вчера прибыла  партия  новых  электропил,  -  сообщил  Домарощинер,
облизывая губы. - Феноменальная производительность. Я бы даже сказал,  что
это не пилы, это пилящие комбайны. Наши пилящие комбайны искоренения.
     А вокруг все пили кефир - из граненых стаканов, из  жестяных  кружек,
из кофейных чашечек, из свернутых бумажных кульков, прямо из бутылок. Ноги
у всех были засунуты под стулья. И все, наверное, могли предъявить справки
о болезнях печени, желудка, двенадцатиперстной кишки. И за этот год, и  за
прошлые годы.
     - А потом меня вызывает менеджер,  -  продолжал  Тузик  в  повышенном
тоне, - и  спрашивает,  почему  у  меня  кабина  помята.  Опять,  говорит,
стервец, налево ездил? Вы  вот,  пан  Перец,  играете  с  ним  в  шахматы,
замолвили бы за меня словечко, он вас  уважает,  часто  о  вас  говорит...
Перец, говорит, это, говорит, фигура! Я, говорит,  для  Переца  машины  не
дам, и не просите. Нельзя такого человека отпускать. Поймите же,  говорит,
дураки, нам же без него тошно будет! Замолвите, а?
     - Х-хорошо, - упавшим голосом произнес Перец. - Я попробую.
     - С менеджером могу поговорить я, - сказал Домарощинер. -  Мы  вместе
служили, я был капитаном, а он был у  меня  лейтенантом.  Он  до  сих  пор
приветствует меня прикладыванием руки к головному убору.
     - Потом есть еще русалки, - сказал Тузик,  держа  на  весу  стакан  с
кефиром. - В больших чистых озерах. Они там лежат, понял? Голые.
     - Это вам, Туз, померещилось от вашего кефира, - сказал  Домарощинер.
- Русалки - это мистика.
     - Сам ты мистика, - сказал Тузик, вытирая глаза рукавом.
     - Подождите, - сказал Перец. - Подождите,  Тузик,  вы  говорите,  они
лежат... А еще что? Не может быть, чтобы они просто лежали и все.
     Возможно, они живут под водой и  выплывают  на  поверхность,  как  мы
выходим на балкон из прокуренных комнат в лунную  ночь  и,  закрыв  глаза,
подставляем лицо прохладе, и тогда они могут просто лежать. Просто  лежать
и все. Отдыхать. И лениво переговариваться и улыбаться друг другу...
     - Ты со мной не спорь, - сказал Тузик,  рассматривая  Домарощинера  в
упор. - Ты в лесу-то когда-нибудь был? Не был ведь в лесу-то  ни  разу,  а
туда же.
     - И глупо, - сказал Домарощинер. - Что мне в  вашем  лесу  делать?  У
меня пропуск есть в ваш лес. А вот у  вас,  Туз,  никакого  пропуска  нет.
Покажите-ка мне пожалуйста, ваш пропуск, Туз.
     - Я сам этих русалок не видел, - повторил Тузик, обращаясь к  Перецу.
- Но я в них вполне верю. Потому что ребята рассказывают.  И  даже  Кандид
вот рассказывал. А уж Кандид про лес знал все. Он в этот лес как  к  своей
бабе ходил, все там знал на ощупь. Он и погиб там, в этом своем лесу.
     - Если бы погиб, - сказал Домарощинер значительно.
     - Чего там "если бы". Улетел человек на вертолете, и три года  о  нем
ни слуху, ни духу. В газете траурное извещение было,  поминки  были,  чего
тебе еще? Разбился Кандид, конечно.
     - Мы слишком мало  знаем,  -  сказал  Домарощинер.  Чтобы  утверждать
что-либо со всей категоричностью.
     Тузик плюнул и  пошел  к  стойке  взять  еще  бутылку  кефиру.  Тогда
Домарощинер нагнулся к уху Переца и, бегая глазами, прошептал:
     - Имейте   в   виду,   что   относительно   Кандида   было   закрытое
распоряжение...  Я считаю себя вправе  информировать вас,  потому что вы -
человек посторонний...
     - Какое распоряжение?
     - Считать его живым, - гулко прошептал Домарощинер и  отодвинулся.  -
Хороший, свежий кефир сегодня, - произнес он громко.
     В столовой подняли шум. Те, кто  уже  позавтракал,  вставали,  двигая
стульями, и шли к выходу, громко разговаривая, закуривали и бросали спички
на пол. Домарощинер злобно озирался и всем, кто  проходил  мимо,  говорил:
"Как-то странно, господа, вы же видите, мы беседуем..."
     Когда Тузик вернулся с бутылкой, Перец сказал ему:
     -  Неужели  менеджер  серьезно  говорил,  что  не  даст  мне  машину?
Наверное, он просто шутил?
     - Почему шутил? Он же вас, пан Перец, очень