ы ухудшают видимость, а что  касается  людей,  то  кое-кому  они
мешали беспрерывно, и что-нибудь хорошее о них сказать просто  нельзя.  Во
всяком случае стоит кому-нибудь  дать  ха-ароший  залп  по  сооружению,  в
котором почему-либо находятся люди, как пропадает всякое желание работать,
тянет поспать, и любой, кто это сделал, засыпает. Натурально, я говорю это
не о себе, но если бы кто-нибудь и сказал это обо мне, разве стали  бы  вы
возражать?
     - Что-то вы в последнее время много говорите о людях, - сказал  Винни
Пух. - С чего бы ни  начался  разговор,  вы  обязательно  сворачиваете  на
людей.
     - А почему, собственно, и нет? - сейчас же взъелся Астролог. - Вам-то
что до этого? Вы оппортунист! А если нам хочется говорить, то мы  и  будем
говорить. Не испрашивая у вас разрешения.
     - Пожалуйста, пожалуйста, - грустно сказал Винни Пух. - Просто раньше
мы говорили главным образом о живых существах, о наслаждении, о  замыслах,
а теперь я отмечаю, что люди начинают занимать все большее место  в  наших
разговорах, а значит, и в мыслях.
     Наступило молчание. Перец,  стараясь  двигаться  бесшумно,  переменил
позу - лег на бок и поджал колени к животу. Винни Пух не прав.  Пусть  они
говорят о людях,  пусть  они  как  можно  больше  говорят  о  людях.  Они,
по-видимому, очень плохо знают людей, и поэтому очень  интересно,  что  же
они скажут. Устами младенцев глаголет истина. Когда люди  сами  говорят  о
себе, они либо бахвалятся, либо каются. Надоело...
     - Вы все достаточно глупы в своих суждениях,  -  сказал  Астролог.  -
Вот, например,  садовник.  Я  надеюсь,  вы  понимаете,  что  я  достаточно
объективен, чтобы сопереживать удовольствиями моих  товарищей.  Вы  любите
сажать сады и разбивать  парки.  Прекрасно.  Сопереживаю.  Но  скажите  на
милость, причем здесь люди? Причем здесь  люди,  которые  поднимают  ножку
около деревьев, или те, которые делают это иным способом? Я  ощущаю  здесь
некое нездоровое эстетство. Это  как  если  бы,  оперируя  гланды,  я  для
полноты удовольствия требовал, чтобы оперируемый был при  этом  замотан  в
цветную тряпку...
     - Просто вы суховаты по натуре, - заметил Садовник.  Но  Астролог  не
слушал его.
     - Или вот вы, - продолжал он,  -  вы  постоянно  размахиваете  своими
бомбами  и  ракетами,  вы   рассчитываете   упреждения   и   балуетесь   с
целеуловителями. Не все ли вам равно, есть ли в сооружении люди  или  нет?
Казалось бы, наоборот, вы могли бы подумать о своих  товарищах,  обо  мне,
например. Сшивать раны! - произнес он мечтательно. - Вы  представить  себе
не можете, что это такое - сшивать хорошую рваную рану на животе...
     - Опять о людях, опять о людях, -  сокрушенно  сказал  Винни  Пух.  -
Седьмой вечер мы говорим только о людях. Мне странно говорить об этом,  но
по-видимому, между вами и людьми возникла некая, пока  неопределенная,  но
достаточно прочная связь. Природа этой связи для меня  совершенно  неясна,
если не считать вас, доктор, для кого люди являются необходимым источником
удовольствия... Вообще все это мне кажется  нелепым,  и  по-моему  настала
пора...
     - Отставить! - прорычал Танк. - Пора еще не настала.
     - Ч-что? - спросил Винни Пух растерянно.
     - Пора еще не настала,  говорю  я,  -  повторил  Танк.  -  Некоторые,
конечно, неспособны знать, настала пора или нет, некоторые - я не  называю
их - не знают даже о том, что такая пора должна настать, но кое-кто  знает
совершенно  точно,  что  неизбежно  наступит  время,   когда   по   людям,
находящимся внутри сооружений стрелять будет не только можно,  но  даже  и
нужно! А кто  не  стреляет  -  тот  враг!  Преступник!  Уничтожить!  Ясно?
Повторите!
     - Я догадываюсь  о  чем-то  подобном,  -  неожиданно  мягким  голосом
произнес Астролог. - Рваные раны... Газовая гангрена... Радиоактивный ожог
третьей степени...
     - Все они призраки, - вздохнула Кукла Жанна.  -  Какая  тоска!  Какая
печаль!..
     - Раз уж вы никак не можете кончить говорить о людях, - сказал  Винни
Пух, - то давайте  попытаемся  выяснить  природу  этой  связи.  Попытаемся
рассуждать логически...
     - Одно из двух, - сказал новый голос, размеренный и скучный.  -  Если
упомянутая связь существует, то доминантными являются либо они, либо мы.
     - Глупо, - сказал Астролог. - Причем здесь "либо"? Конечно мы.
     - А что  такое  "доминантный"?  -  спросила  Кукла  Жанна  несчастным
голосом.
     - Доминантный в данном контексте означает  превалирующий,  -  пояснил
скучный голос. - Что же касается самой постановки вопроса, то она является
не глупой, а единственно верной, если мы собираемся рассуждать логически.
     Наступила пауза. Все видимо, ждали продолжения. Наконец Винни Пух  не
выдержал и спросил: "Ну?"
     - Я не уяснил себе, собираетесь ли вы рассуждать логически? -  сказал
скучный голос.
     - Да, да, собираемся, - загомонили машины.
     - В таком случае, принимая существование связи, как аксиому, либо они
для вас, либо вы для них. Если они для вас  и  мешают  вам  действовать  в
соответствии с законами вашей природы,  они  должны  быть  устранены,  как
устраняется любая помеха. Если вы для них, но вас не  удовлетворяет  такое
положение вещей, они также должны быть устранены, как  устраняется  всякий
источник неудовлетворительного  положения  вещей.  Это  все,  что  я  могу
сказать по существу вашей беседы.
     Никто больше не произнес ни слова, в контейнерах  послышалась  возня,
скрип, щелканье, словно огромные игрушки  устраивались  спать,  утомившись
разговором, и еще чувствовалась повисшая в  воздухе  всеобщая  неловкость,
как в компании людей, которые долго болтали языками, не щадя ради красного
словца ни матери, ни отца, и вдруг почувствовали,  что  зашли  в  болтовне
слишком далеко. "Влажность что-то поднимается",  -  проскрипел  вполголоса
Астролог. - "Я уже давно заметила, - пропищала кукла Жанна. - Так приятно:
новые цифры..." "И что это у меня питание барахлит, - проворчал Винни Пух.
- Садовник, у вас нет запасного аккумулятора на двадцать  два  вольта?"  -
"Ничего у меня нет", - отозвался Садовник. Потом послышался  треск,  будто
отдирали фанеру, механический свист, и Перец вдруг увидел в узкой щели над
собой что-то блестящее, движущееся, ему показалось, что кто-то заглядывает
к нему в тень между ящиками, он облился холодным потом от ужаса, поднялся,
вышел на цыпочках в лунный свет и, сорвавшись, побежал к дороге. Он  бежал
изо всех сил, и ему  все  казалось,  что  десятки  странных  нелепых  глаз
провожают его и видят, какой он маленький, жалкий, беззащитный на открытой
всем ветрам равнине, и смеются, что тень его гораздо больше его  самого  и
что он от страха забыл надеть ботинки и теперь боится вернуться за ними.
     Он миновал мост через сухой овраг и уже видел перед  собой  окраинные
домики Управления, и уже почувствовал, что задыхается и что босым  пальцам
нестерпимо больно, и хотел остановиться,  когда  сквозь  шум  собственного
дыхания услыхал позади дробный топот множества ног. И тогда, вновь потеряв
голову от страха, он помчался из последних  сил,  не  чувствуя  под  собою
земли, не чувствуя своего тела, отплевывая липкую  тягучую  слюну,  ничего
больше не соображая. Луна мчалась  рядом  с  ним  над  равниной,  а  топот
приближался и приближался, и он подумал: все, конец, и топот настиг его, и
кто-то огромный, белый, жаркий, как распаленная  лошадь,  появился  рядом,
заслонив луну, вырвался вперед и  стал  медленно  удаляться,  в  неистовом
ритме выбрасывая длинные голые ноги, и Перец увидел,  что  это  человек  в
футболке с номером "14" и в белых спортивных трусах с  темной  полосой,  и
Перцу  стало  еще  страшнее.  Множественный  топот  за   его   спиной   не
прекращался, слышались стоны и болезненное вскрикивание. Бегут, подумал он
истерически. Все бегут! Началось! И  они  бегут,  только  поздно,  поздно,
поздно!..
     Он смутно видел по сторонам коттеджи главной улицы, и чьи-то замершие
лица, а он все старался не отстать  от  длинноногого  человека  номер  14,
потому что не знал, куда  надо  бежать  и  где  спасение,  а  может  быть,
где-нибудь уже раздают оружие, а я не знаю где, и опять окажусь в стороне,
но я не хочу, не могу быть сейчас в стороне, потому что они там, в ящиках,
может быть и по-своему и правы, но они тоже мои враги...
     Он влетел в толпу, и  толпа  расступилась  перед  ним,  и  перед  его
глазами  мелькнул  квадратный  флажок  в  шахматную  клетку,  и  раздались
одобрительные возгласы, и кто-то знакомый побежал рядом, приговаривая: "Не
останавливайтесь, не останавливайтесь...". Тогда  он  остановился,  и  его
тотчас  обступили  и  накинули  на  плечи  атласный   халат.   Раскатистый
радиоголос произнес: "Вторым пришел Перец из  отдела  Научной  охраны,  со
временем  семь  минут  двенадцать  и  три  десятых  секунды...   Внимание,
приближается третий!"
     Знакомый  человек,  оказавшийся  Проконсулом,  говорил:  "Вы   просто
молодец, Перец, я никак не мог ожидать. Когда вас объявили  на  старте,  я
хохотал, а теперь вижу, что вас необходимо  включить  в  основную  группу.
Сейчас идите отдыхайте, а завтра к двенадцати извольте  на  стадион.  Надо
будет преодолеть штурмовую полосу. Я вас пущу за  слесарные  мастерские...
Не спорьте, с Кимом я договорюсь".  Перец  огляделся.  Вокруг  было  много
знакомых людей и неизвестных в картонных масках. Неподалеку подбрасывали в
воздух и ловили длинноногого мужчину, который прибежал первым. Он  взлетал
под самую луну, прямой как бревно, прижимая к груди большой  металлический
кубок. Поперек улицы висел плакат  с  надписью  "Финиш",  а  под  плакатом
стоял, глядя на секундомер, Клавдий-Октавиан Домарощинер в строгом  черном
пальто и с повязкой: "Гл. судья" на рукаве. "...И  если  бы  вы  бежали  в
спортивной форме, - бубнил Проконсул, - можно было бы  засчитать  вам  это
время официально". Перец отодвинул его локтем  и  на  подгибающихся  ногах
побрел сквозь толпу.
     - ...Чем потеть от страха, сидя дома, - говорили  в  толпе.  -  Лучше
заняться спортом.
     - То же самое я только что говорил Домарощинеру. Но дело здесь  не  в
страхе, не заблуждайтесь. Следовало упорядочить беготню  поисковых  групп.
Поскольку все и так бегают, пусть хоть бегают с пользой...
     - А чья затея? Домарощинера! Этот своего не упустит. Талант!..
     - Напрасно все-таки бегают в  кальсонах.  Одно  дело  -  выполнять  в
кальсонах свой долг, это почетно.  Но  соревноваться  в  кальсонах  -  это
по-моему типичный организационный просчет. Я буду об этом писать...
     Перец выбрался из толпы и,  шатаясь,  побрел  по  густой  улице.  Его
тошнило, болела грудь, и он представлял себе, как те,  в  ящиках,  вытянув
металлические шеи, с изумлением глядят на дорогу, на толпу в кальсонах и с
завязанными глазами, и тщетно силятся понять, какая существует связь между
ними и деятельностью этой толпы, и понять, конечно, не могут,  и  то,  что
служит у них источниками терпения, уже готово иссякнуть...
     В коттедже Кима было темно, плакал грудной ребенок.
     Дверь гостиницы оказалась забита досками, и окна тоже были темными, а
внутри кто-то ходил с потайным фонарем, и Перец заметил  в  окнах  второго
этажа чьи-то бледные лица, осторожно выглядывающие наружу.
     Из дверей библиотеки торчал бесконечно длинный ствол пушки с  толстым
дульным тормозом, а на противоположной стороне улицы догорал сарай,  и  по
пожарищу бродили озаряемые багровым пламенем люди в картонных масках  и  с
миноискателями.
     Перец направился в парк. Но в темном переулке к нему подошла женщина,
взяла его за руку  и,  не  говоря  ни  слова,  куда-то  повела.  Перец  не
сопротивлялся, ему было все равно. Она была вся в  черном,  рука  ее  была
теплая и мягкая, и белое  лицо  светилось  в  темноте.  Алевтина,  подумал
Перец.  Вот  она  и  дождалась  своего  часа,  думал  он   с   откровенным
бесстыдством.  А  что  тут  такого?  Ведь  ждала  же.  Непонятно,  почему,
непонятно, на что я ей сдался, но ждала именно меня...
     Они вошли в дом, Алевтина зажгла свет и сказала:
     - Я тебя здесь давно жду.
     - Я знаю, - сказал он.
     - А почему же ты шел мимо?
     "В самом деле, почему? - подумал он. - Наверное, потому, что мне было
все равно."
     - Мне было все равно, - сказал он.
     - Ладно, это  неважно,  -  сказала  она.  -  Присядь,  я  сейчас  все
приготовлю.
     Он присел на край стула, положив руки на колени, и смотрел,  как  она
сматывает с шеи черную шаль и вешает ее на гвоздь - белая, полная, теплая.
Потом она ушла в глубь дома, и там загудела газовая колонка и заплескалась
вода. Он почувствовал сильную боль в ступнях, задрал ногу и  посмотрел  на
босую подошву. Подушечки пальцев были сбиты в кровь, и кровь  смешалась  с
пылью и засохла черными корочками. Он представил себе, как опускает ноги в
горячую воду, и как сначала это очень больно,  а  потом  боль  проходит  и
наступает успокоение. "Буду сегодня спать в ванне, - подумал он. -  А  она
пусть приходит и добавляет горячей воды".
     - Иди сюда, - позвала Алевтина.
     Он с трудом поднялся, ему показалось, что  у  него  сразу  болезненно
заскрипели все кости и, прихрамывая  пошел  по  рыжему  ковру  к  двери  в
коридор, а в коридоре - по черно-белому  ковру  в  тупичок,  где  дверь  в
ванную была уже распахнута,  и  деловито  гудело  синее  пламя  в  газовой
колонке, и блестел кафель, и Алевтина, нагнувшись над ванной,  высыпала  в
воду какие-то порошки. Пока он раздевался, сдирая  с  себя  задубевшее  от
грязи белье, она взбила воду, и над  водой  поднялось  одеяло  пены,  выше
краев поднялась белоснежная пена, и он погрузился в эту пену, закрыв глаза
от наслаждения и боли в ногах, а Алевтина присела на край ванны и, ласково
улыбаясь, глядела на него, такая добрая,  такая  приветливая,  и  не  было
сказано ни единого слова о документах...
     Она мыла ему голову, а он отплевывался и отфыркивался, и думал, какие
у нее сильные, умелые руки, совсем как у мамы, и  готовит  она,  наверное,
так же вкусно, как мама, а потом она спросила: "Спину тебе  потереть?"  Он
похлопал себя ладонью по уху, чтобы выбить воду и  мыло,  и  сказал:  "Ну,
конечно, еще бы!.." Она продрала ему спину  жесткой  мочалкой  и  включила
душ.
     - Подожди, - сказал он. - Я хочу еще полежать просто  так.  Сейчас  я
эту воду выпущу, наберу чистую и полежу просто так,  а  ты  посиди  здесь.
Пожалуйста.
     Она выключила душ, вышла ненадолго и вернулась с табуреткой.
     - Хорошо! - сказал он. - Знаешь, мне никогда еще не  было  здесь  так
хорошо.
     - Ну вот, - улыбнулась она. - А ты все не хотел.
     - Откуда же мне было знать?
     -  А  зачем  тебе  все  обязательно  знать  заранее?  Мог  бы  просто
попробовать. Что ты терял? Ты женат?
     - Не знаю, - сказал он. - Теперь, кажется, нет.
     - Я так и думала. Ты, наверное, ее очень любил. Какая она была?
     - Какая она была... Она ничего не боялась. И она была  добрая.  Мы  с
нею вместе бредили про лес.
     - Про какой лес?
     - Как - про какой? Лес один.
     - Наш, что ли?
     - Он не ваш. Он сам по себе. Впрочем,  может  быть  он  действительно
наш. Только трудно себе представить это.
     - Я никогда не была в лесу,  -  сказала  Алевтина.  -  Там,  говорят,
страшно.
     -  Непонятное  всегда  страшно.  Хорошо  бы  научиться   не   бояться
непонятного, тогда все было бы просто.
     - А по-моему просто  не  надо  выдумывать,  -  сказала  она.  -  Если
поменьше выдумывать, тогда на свете не будет  ничего  непонятного.  А  ты,
Перчик, все время выдумываешь.
     - А лес? - напомнил он.
     - А что - лес? Я там не была, но попади я туда, не думаю, чтобы очень
растерялась. Где лес, там тропинки, где тропинки, там  люди,  а  с  людьми
всегда договориться можно.
     - А если не люди?
     - А если не люди, так там делать  нечего.  Надо  держаться  людей,  с
людьми не пропадешь.
     - Нет, - сказал Перец. - Это все  не  так  просто.  Я  вот  с  людьми
прямо-таки пропадаю. Я с людьми ничего не понимаю.
     - Господи, да чего ты, например, не понимаешь?
     - А ничего не понимаю. Я между  прочим,  поэтому  и  о  лесе  мечтать
начал. Но теперь я вижу, что в лесу не легче.
     Она покачала головой.
     - Какой же ты еще ребенок, - сказала она. - Как же ты  еще  никак  не
можешь понять, что ничего нет на  свете,  кроме  любви,  еды  и  гордости.
Конечно, все запутано в клубок, но только за какую  ниточку  ни  потянешь,
обязательно придешь или к любви, или к власти, или еде...
     - Нет, - сказал Перец. - Так я не хочу.
     - Милый, - сказала она тихонько. - А кто же тебя  станет  спрашивать,
хочешь ты или нет... Разве что я тебя спрошу: и чего ты, Перчик, мечешься,
какого рожна тебе надо?
     - Мне кажется сейчас уже ничего не надо, - сказал Перец. - Удрать  бы
отсюда подальше и заделаться архивариусом... или реставратором. Вот и  все
мои желания.
     Она снова покачала головой.
     - Вряд ли. Что-то у тебя слишком сложно получается.  Тебе  что-нибудь
попроще надо.
     Он не стал спорить, и она поднялась.
     - Вот тебе полотенце, - сказала она. - Вот здесь  я  белье  положила.
Вылезай, будем чай пить. Чаю  напьешься  с  малиновым  вареньем  и  ляжешь
спать.
     Перец уже выпустил всю воду  и,  стоя  в  ванне,  вытирался  огромным
мохнатым полотенцем, когда звякнули стекла  и  донесся  глухой  отдаленный
удар. И тогда он вспомнил склад техники и глупую истерическую куклу  Жанну
и крикнул:
     - Что это? Где?
     - Это машинку взорвали, - отозвалась Алевтина. - Не бойся.
     - Где? Где взорвали? На складе?
     Некоторое время Алевтина молчала, видимо, смотрела в окно.
     - Нет, - сказала она наконец. - Почему на складе? В парке... Вон  дым
идет... А забегали-то все, а забегали...



                                    6

     Леса видно не было. Вместо леса под  скалой  и  до  самого  горизонта
лежали плотные облака.  Это  было  похоже  на  заснеженное  ледяное  поле:
торосы, снежные барханы, полыньи и трещины, таящие бездонную глубину, -  и
если  прыгнуть  со  скалы  вниз,  то  не  земля,  не  теплые  болота,   не
распростертые ветви остановят  тебя,  а  твердый  искрящийся  на  утреннем
солнце лед, припорошенный сухим снегом, а ты останешься лежать под солнцем
на льду, плоский, неподвижный, черный. И  еще,  если  подумать,  это  было
похоже на старое,  хорошо  выстиранное  белое  покрывало,  наброшенное  на
верхушки деревьев.
     Перец поискал вокруг себя, нашел камешек, покидал  его  с  ладони  на
ладонь и подумал, какое это  все-таки  хорошее  местечко  над  обрывом:  и
камешки здесь есть,  и  Управление  здесь  не  чувствуется,  вокруг  дикие
колючие кусты, немятая выгоревшая трава, и даже какая-то пташка  позволяет
себе чирикать, только не надо смотреть направо, где нахально  сверкает  на
солнце свежей краской подвешенная над обрывом роскошная латрина на  четыре
очка. Правда, до нее довольно далеко, и при желании можно  заставить  себя
вообразить, что это беседка или какой-нибудь научный павильон, но все-таки
лучше бы ее не было.
     Может быть,  именно  из-за  этой  новенькой,  возведенной  в  прошлую
беспокойную ночь латрины, лес  закрылся  облаками.  Впрочем  вряд  ли.  Не
станет лес закутываться до горизонта из-за такой малости, он  и  не  такое
видел от людей.
     "Во всяком случае, - подумал Перец, - я каждое утро  смогу  приходить
сюда. Я буду  делать,  что  мне  прикажут,  буду  считать  на  испорченном
"мерседесе", буду преодолевать штурмовую полосу, буду играть в  шахматы  с
менеджером и попробую даже полюбить кефир: наверное, это не так уж трудно,
если большинству людей это удалось. А по вечерам (и на ночь) я буду ходить
к Алевтине, есть малиновое варенье и лежать в директорской ванне.  В  этом
даже  что-то  есть,  подумал  он:  вытираться   директорским   полотенцем,
запахиваться в директорский халат и греть ноги  в