висло. Кандид, уже шагнувший было в  сторону,
остановился послушать. Мутное лиловатое облачко  сгустилось  вокруг  голой
головы Слухача, губы его затряслись, и он заговорил  быстро  и  отчетливо,
чужим, каким-то  дикторским  голосом,  с  чужими  интонациями,  чужим,  не
деревенским стилем и словно бы даже на  чужом  языке,  так  что  понятными
казались только отдельные фразы:
     - На дальних окраинах Южных земель  в  битву  вступают  все  новые...
отодвигается все  дальше  и  дальше  на  юг...  победного  передвижения...
Большое разрыхление почвы в Северных  землях  ненадолго  прекращено  из-за
отдельных и редких... Новые приемы заболачивания дают новые обширные места
для покоя  и  нового  продвижения  на...  Во  всех  поселениях...  большие
победы...  труд  и усилия...  новые  отряды  подруг...  завтра  и навсегда
спокойствие и слияние...
     Подоспевший старец стоял у Кандида за плечом и разъяснял азартно: "Во
всех поселениях, слышал?.. Значит, и в нашем тоже... Большие  победы!  Все
время ведь твержу: нельзя... Спокойствие и слияние - понимать же надо... И
у нас, значит, тоже, раз во всех... И новые отряды подруг, понял?.."
     Слухач замолчал и опустился на корточки.  Лиловое  облачко  растаяло.
Старец нетерпеливо постучал Слухача по  лысому  темени.  Слухач  заморгал,
потер себе уши.
     - О чем это я? - сказал  он.  -  Передача,  что  ли,  была?  Как  там
Одержание? Исполняется, или как?.. А на поле ты, Молчун не ходи. Ты  ведь,
полагаю, за своей Навой идешь, а Нава твоя...
     Кандид перешагнул через горшок с травобоем и  поспешно  пошел  прочь.
Старца вскоре не стало слышно - то ли  он  сцепился  со  Слухачом,  то  ли
запыхался и зашел в какой-нибудь дом отдышаться и заодно перекусить.
     Дом Кулака стоял на самой окраине. Замурзанная старуха, не  то  мать,
не то тетка, сказала, недоброжелательно  фыркая,  что  Кулака  дома  нету,
Кулак в поле, а если бы был в доме, то искать его в поле было бы нечего, а
раз он в поле, то ему, Молчуну, тут зря стоять.
     В поле сеяли. Душный  стоячий  воздух  был  пропитан  крепкой  смесью
запахов, разило потом, бродилом, гниющими злаками. Утренний урожай толстым
слоем был навален вдоль борозды,  зерно  уже  тронулось.  Над  горшками  с
закваской толкались и крутились тучи рабочих мух, и  в  самой  гуще  этого
черного, отсвечивающего металлом круговорота стоял  староста  и,  наклонив
голову и прищурив один глаз, внимательно изучал каплю сыворотки  на  ногте
большого   пальца.   Ноготь   был    специальный,    плоский,    тщательно
отполированный, до блеска отмытый нужными составами. Мимо ног старосты  по
борозде в десяти шагах друг от друга гуськом ползли сеятели. Они больше не
пели, но в глубине леса все еще гукало и ахало, и теперь  было  ясно,  что
это не эхо.
     Кандид пошел вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая  в  опущенные  лица.
Отыскав Кулака, он тронул его за плечо, и Кулак сразу  же,  ни  о  чем  не
спрашивая вылез из борозды. Борода его была забита грязью.
     - Чего, шерсть на носу, касаешься? - прохрипел он,  глядя  Кандиду  в
ноги. - Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за  руки  за
ноги и на дерево закинули, там он до сих пор висит, а  когда  снимут,  так
больше уже касаться не будет, шерсть на носу...
     - Идешь? - коротко спросил Кандид.
     - Еще бы не иду, шерсть на носу, когда закваски на семерых наготовил,
в дом не войти - воняет, жить невозможно, как же теперь не идти -  старуха
выносить не хочет, а сам я на это уже смотреть не  могу.  Да  только  куда
идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники  не  пойду,
шерсть на носу, там и людей то в Тростниках нет, не то что девок, там если
человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть  на  носу,
так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня староста со свету
сживет... Вон стоит, шерсть на носу,  глаз  вылупил,  а  сам  слепой,  как
пятка, шерсть на носу... Один вот так стоял, дали ему в  глаз,  больше  не
стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь...
     - В Город, - сказал Кандид.
     - В Город - другое дело, в Город я пойду,  тем  более,  говорят,  что
никакого Города вообще и нету, а врет о нем  этот  старый  пень  -  придет
утром, половину горшка выест  и  начинает,  шерсть  на  носу,  плести:  то
нельзя, это нельзя... Я его спрашиваю: а кто ты такой, чтобы мне объяснять
что мне нельзя, а что можно, шерсть на носу? Не говорит, сам не знает, про
Город какой-то бормочет...
     - Выходим послезавтра, - сказал Кандид.
     - А чего ждать? - возмутился Кулак. - Почему это послезавтра? У  меня
в доме ночевать невозможно, закваска смердит, пошли лучше сегодня вечером,
а то вот так один ждал-ждал, а как ему  дали  по  ушам,  так  он  и  ждать
перестал, и до сих пор не ждет... Старуха же ругается, житья  нет,  шерсть
на носу! Слушай,  Молчун,  давай  старуху  мою  возьмем,  может,  ее  воры
отберут, я бы отдал, а?
     - Послезавтра выходим, - терпеливо сказал Кандид. - И ты молодец, что
закваски приготовил много. Из Выселок, знаешь...
     Он не закончил, потому что на поле закричали.
     "Мертвяки! Мертвяки! -  заорал  староста.  -  Женщины,  домой!  Домой
бегите!" Кандид огляделся. Между  деревьями  на  самом  краю  поля  стояли
мертвяки: двое синих совсем близко и один  желтый  поодаль.  Головы  их  с
круглыми  дырами  глаз  и  с  черной  трещиной  на  месте   рта   медленно
поворачивались из стороны в сторону, огромные руки  плетьми  висели  вдоль
тела. Земля уже курилась, белые струйки пара мешались с сизым дымком.
     Мертвяки эти видали виды и  поэтому  держались  крайне  осторожно.  У
желтого весь правый бок был изъеден травобоем, а оба синих сплошь  обросли
лишаями ожогов от бродила. Местами шкура  на  них  отмерла,  полопалась  и
свисала лохмотьями. Пока они стояли и присматривались,  женщины  с  визгом
убежали в деревню, а мужики, угрожающе и многословно  бормоча,  сбились  в
толпу с горшками травобоя наготове.
     Потом  староста  сказал:   "Чего  стоим,  спрашивается?  Пошли,  чего
стоять!",  и все неторопливо двинулись на мертвяков, рассыпаясь в цепь. "В
глаза! - покрикивал староста. - Старайтесь в глаза им плеснуть! В глаза бы
попасть хорошо, а иначе толку мало, если не в  глаза..."  В  цепи  пугали:
"Гу-гу-гу! А ну, пошли отсюда! А-га-га-га-га!"  -  связываться  никому  не
хотелось.
     Кулак шел рядом с Кандидом, выдирая из бороды засохшую грязь,  кричал
громче других, а между криками рассуждал: "Да не-ет, зря идем,  шерсть  на
носу,  не  устоят  они  сейчас,  побегут...  Разве  это  мертвяки?  Драные
какие-то, где им устоять... Гу-гу-гу-у! Вы!" Подойдя к мертвякам шагов  на
двадцать, люди остановились. Кулак бросил  в  желтого  ком  земли,  тот  с
необычайным проворством выбросил вперед  широкую  ладонь  и  отбил  ком  в
сторону. Все снова загугукали  и  затопали  ногами,  некоторые  показывали
мертвякам горшки и делали  угрожающие  движения.  Травобоя  было  жалко  и
никому не хотелось потом тащиться в деревню за  новым  бродилом,  мертвяки
были битые, осторожные - должно было обойтись и так.
     И обошлось. Пар и дым из  под  ног  мертвяков  пошел  гуще,  мертвяки
попятились. "Ну все, - сказали в цепи, - не устояли, сейчас вывернутся..."
Мертвяки  неуловимо  изменились,  словно  повернулись  внутри  собственной
шкуры. Не стало видно ни глаз, ни рта - они стояли спиной.  Через  секунду
они уже уходили, мелькая между деревьями. Там, где они только что  стояли,
медленно оседало облако пара.
     Люди, оживленно галдя, двинулись обратно к борозде. Выяснилось вдруг,
что пора уже идти в деревню на собрание. Пошли на  собрание.  "На  площадь
ступайте, на площадь... - повторял каждому староста. - На площади собрание
будет, так что идти надо на площадь..." Кандид искал  глазами  Хвоста,  но
Хвоста в  толпе  что-то  не  было  видно.  Пропал  куда-то  Хвост.  Кулак,
трусивший рядом, говорил:
     - А помнишь, Молчун, как ты на мертвяка прыгал? Как,  он,  понимаешь,
на него прыгнет, шерсть на носу, да как  его  за  голову  ухватит,  обнял,
будто свою Наву, шерсть на носу, да как заорет... Помнишь, Молчун, как  ты
заорал? Обжегся, значит, ты, потом весь в  волдырях  ходил,  мокли  они  у
тебя, болели. Зачем же ты на него прыгал, Молчун? Один вот так на мертвяка
прыгал-прыгал, слупили с него кожу на  пузе,  больше  теперь  не  прыгает,
шерсть на носу, и детям прыгать закажет... Говорят,  Молчун,  ты  на  него
прыгал, чтобы он тебя в Город унес, да ведь ты же не девка, чего  он  тебя
понесет, да и Города, говорят, никакого нет,  это  все  этот  старый  пень
выдумывает слова разные - Город, Одержание... А кто  его,  это  Одержание,
видел? Слухач пьяных жуков наглотается, как пойдет плести, а  старый  пень
тут как тут, слушает, а потом бродит везде, жрет чужое и повторяет...
     - Я завтра с утра на Выселки иду, - сказал Кандид. -  Вернусь  только
вечером, днем меня не будет.  Ты  повидай  Колченога  и  напомни  ему  про
послезавтра. Я напоминал и еще напоминать буду, но и ты тоже напомни, а то
еще убредет куда-нибудь...
     - Напомню, - пообещал Кулак. - Я ему так напомню, что последнюю  ногу
отломаю.
     На площадь сошлась вся деревня, болтали, толкались, сыпали на  пустую
землю семена - выращивали подстилки, чтобы мягко было сидеть.  Под  ногами
путались детишки, их  возили  за  вихры  и  за  уши,  чтобы  не  путались.
Староста, бранясь, отгонял колонну плохо  обученных  муравьев,  потащивших
было личинки рабочей мухи прямо через площадь, допрашивал  окружающих,  по
чьему это приказу муравьи здесь идут и что же  это  такое  за  безобразие.
Подозревали Слухача и Кандида, но точно выяснить было уже невозможно.
     Кандид отыскал Хвоста, хотел заговорить с ним, но  не  успел,  потому
что собрание было объявлено, и первым, как всегда, полез выступать старец.
О чем он выступал  понять  было  невозможно,  однако  все  сидели  смирно,
прислушивались и  шикали  на  возившихся  ребятишек,  чтобы  не  возились.
Некоторые устроившись особенно удобно  -  подальше  от  горячих  солнечных
пятен, - дремали.
     Старец долго распространялся о том, что такое "нельзя" и в каких  оно
встречается смыслах, призывал к поголовному Одержанию,  грозился  победами
на Севере и на Юге, бранил деревню, а заодно и  Выселки,  что  везде  есть
новые отряды подруг,  а  ни  в  деревне,  ни  на  Выселках  -  нет,  и  ни
спокойствия нет, ни слияния, и происходит  это  оттого,  что  люди  забыли
слово "нельзя" и вообразили  себе,  будто  теперь  все  можно,  а  Молчун,
например, так и вовсе хочет уйти в Город, хотя его никто туда не  вызывал,
деревня за это ответственности не несет, потому  что  он  чужой,  но  если
окажется вдруг, что он все-таки мертвяк, а такое мнение в деревне есть, то
вот тогда неизвестно, что будет, тем более, что  у  Навы,  хотя  она  тоже
чужая, от Молчуна детей нет, и терпеть этого нельзя, а староста терпит...
     К середине выступления  староста  тоже  задремал,  разморившись,  но,
услыхав свое имя, вздрогнул и сейчас же грозно гаркнул: "Эй! Не спать!"
     - Спать дома будете, - сказал он, - на то дома и стоят, чтобы  в  них
спать, а на площади собрания собирают. На площади мы спать  не  позволяли,
не позволяем и позволять никому не будем. - Он покосился на старца. Старец
довольно кивнул. - Вот это и есть общее "нельзя". - Он пригладил волосы  и
сообщил: - На Выселках объявилась невеста. А нас есть жених, известный вам
всем Болтун. Болтун, ты встань и покажись... А лучше нет, ты лучше  посиди
так, мы тебя все знаем... Отсюда вопрос: отпускать Болтуна на Выселки или,
наоборот, невесту с Выселок взять к нам в деревню... Нет-нет, ты,  Болтун,
посиди, мы без тебя решим... Кто там с ним рядом сидит, придержите его там
хорошенько, пока собрание идет. А  у  кого  есть  мнение,  тот  пусть  нам
скажет.
     Мнений оказалось два. Одни (больше соседи Болтуна)  требовали,  чтобы
Болтуна поперли на Выселки - пусть-ка он там поживет, а мы тут. Другие же,
люди спокойные и серьезные, живущие от Болтуна далеко, полагали, что  нет,
женщин стало мало, воруют женщин, и потому  невесту  надо  брать  к  себе:
Болтун он хоть и Болтун, а детишки  от  него,  надо  полагать,  все  равно
пойдут, это дело независимое. Спорили долго, горячо и сперва по  существу.
Потом Колченог неудачно выкрикнул, что время теперь военное, а все про это
забывают. От Болтуна сразу отвлеклись. Слухач стал объяснять, что  никакой
войны нет и никогда не было, а есть и будет Большое Разрыхление Почвы.  Да
не  Разрыхление,  возразили  в   толпе,   а   Необходимое   Заболачивание.
Разрыхление давно кончилось, уже сколько лет как Заболачивание, а  Слухачу
невдомек, да и откуда ему знать, раз он Слухач. Поднялся старец и, выкатив
глаза, хрипло завопил, что все это нельзя, что нет никакой  войны,  и  нет
никакого Разрыхления, и нет никакого такого Заболачивания, а есть, была  и
будет Поголовная Борьба на Севере и на Юге. Как же нет  войны,  шерсть  на
носу, отвечали ему, когда за чудаковой деревней полное озеро утопленников?
Собрание взорвалось. Мало ли что утопленники. Где вода, там и утопленники,
за чудаковой деревней все не как у людей, и чудакова деревня нам не  указ,
они с глины едят, под глиной живут,  жену-то  ворам  отдал,  а  теперь  на
утопленников ссылаешься? Да никакие это не утопленники, и не борьба это, и
не война, а Спокойствие это и Слияние в целях Одержания! А почему же тогда
Молчун в Город идет? Молчун в Город идет, значит Город есть, а  раз  есть,
то какая же может быть война - ясно, что Слияние!.. А мало  ли  куда  идет
Молчун? Один вот тоже шел, дали ему хорошо по ноздрям,  больше  никуда  не
идет... Молчун потому идет в Город, что  Города  нет,  знаем  мы  Молчуна,
Молчун дурак-дурак, а умный, его, Молчуна, на кривой не  объедешь,  а  раз
Города нет, то какое же может быть Слияние?.. Нет никакого  Слияния,  одно
время, правда, было, но уже давно нет... Так и Одержания  уже  нет!..  Это
кто там кричит, что нет Одержания? Ты в каком это смысле кричишь?  Ты  это
что?.. Болтуна! Болтуна, держите!... Эх, не удержали Болтуна!  Что  же  вы
Болтуна не удержали?..
     Кандид, зная, что теперь это надолго,  попытался  начать  разговор  с
Хвостом, но Хвосту было не до разговоров. Хвост кричал, надсаживаясь:
     - Одержание?! А мертвяки почему?! Про мертвяков молчите,  потому  что
знать не знаете, что о них и думать, вот и кричите про всякое Одержание!..
     Покричали про мертвяков, потом про грибные деревни,  потом  устали  и
начали затихать, утирая лица, обессиленно, отмахиваясь друг  от  друга,  и
скоро обнаружилось, что все уже молчат, а спорят только старец  и  Болтун.
Тогда все опомнились. Болтуна посадили, Навалились,  напихали  ему  в  рот
листьев. Старец еще некоторое время говорил, но потерял  голос  и  не  был
слышен. Тогда взъерошенный представитель от Выселок  и,  прижимая  руки  к
груди, искательно озираясь, стал сорванным голосом просить, чтобы  Болтуна
к ним на Выселки не отдавали, и не надо им Болтуна, сто  лет  без  Болтуна
жили, и еще сто лет проживут, а чтобы взяли невесту к  себе,  и  тогда  за
приданым Выселки не постоят, сами увидите... Начинать спор снова ни у кого
уже не было сил - обещали подумать и решить потом, тем более что не горит.
     Народ стал расходиться на обед. Хвост взял Кандида за руку и  оттащил
в сторонку под дерево.
     - Так когда же идем? - спросил он. - Мне в деревне вот как надело,  я
в лес хочу, тут я от скуки больной скоро сделаюсь... Не пойдешь  -  так  и
скажи,  я один пойду,  Кулака  или Колченога  подговорю  и с  ними  вместе
уйду...
     - Послезавтра выходим, - сказал Кандид. - Пищу ты приготовил?
     - Я пищу приготовил и уже съел, у меня терпенья  не  хватает  на  нее
смотреть, как она зря лежит и никто ее, кроме старика, не ест, у  меня  от
него просто все болит, я этому старику когда-нибудь шею  накостыляю,  если
скоро не уйду... Как ты думаешь, Молчун, кто такой этот старик, почему  он
у всех все ест и где он живет? Я - человек бывалый, я  в  десяти  деревнях
бывал, у чудаков бывал, даже к заморенным заходил,  ночевал  у  них  и  от
страха чуть не околел, а такого старика нигде не видел, он у нас  какой-то
редкостный старик, наверное, мы его потому и держим и не бьем, он  у  меня
больше терпения не хватает смотреть, как он по моим горшкам днем  и  ночью
шарит - и на месте ест, и с собой уносит, а ведь его еще мой  отец  ругал,
пока его мертвяки не забили... И как в него все это влазит? Ведь  кожа  да
кости, там у него внутри и места нет, а два горшка вылижет и с  собой  два
унесет, а горшки никогда не возвращает... Знаешь, Молчун, может, это у нас
не один старик такой, может, их у нас двое или даже  трое?  Двое  спят,  а
один работает. Нажрется, второго разбудит, а сам отдохнуть укладывается...
     Хвост проводил Кандида до дома, но обедать  у  него  отказался  -  из
деликатности. Поговорив еще  минут  пятнадцать  о  том,  как  на  озере  в
Тростниках приманивают рыбу шевелением пальцев, согласившись зайти  завтра
к Колченогу и напомнить ему про поход в Город,  рассказав,  что  Слухач  -
никакой на самом деле не Слухач, а просто очень уж болезненный человек,  и
что мертвяки ловят женщин в пищу, поскольку  у  мужиков  мясо  жесткое,  а
зубов мертвяки не имеют, пообещав  приготовить  к  послезавтрашнему  новые
запасы, а старика беспощадно гнать, он наконец удалился.
     Кандид с трудом перевел дыхание и, прежде чем войти, немножко постоял
в дверях, мотая головой. Ты, Молчун, только не забудь, что тебе завтра  на
Выселки идти, с самого утра  идти,  не  забудь:  не  в  Тростники,  не  на
Глиняную поляну, а на Выселки... И зачем  это  тебе,  Молчун,  на  Выселки
идти, шел бы ты  лучше  в  Тростники,  рыбы  там  много...  занятно...  На
Выселки, не забудь, Молчун, на Выселки, не забудь, Кандид... Завтра с утра
на Выселки...  Парней  уговаривать,  а то  ведь  вчетвером  до  Города  не
дойти... Он не заметил что вошел в дом.
     Навы еще не было, а за столом сидел старец и ждал кого-нибудь,  чтобы
подали обедать. Он сердито покосился на Кандида и сказал:
     - Медленно ты, Молчун, ходишь, я тут в двух домах побывал - везде уже
обедают, а вас пусто... Потому у вас, наверное, и детей нет, что  медленно
вы ходите и дома вас никогда не бывает, когда обедать пора...
     Кандид подошел к нему вплотную и некоторое время постоял,  соображая.
Старец говорил:
     - Сколько же времени будешь ты до Города идти, если тебя и к обеду не
дождаться? До Города, говорят, очень далеко, я теперь все про  тебя  знаю,
знаю, что вы в Город собрались, одного только  не  знаю,  как  это  ты  до
Города доберешься, если ты до горшка  с  едой  целый  день  добираешься  и
добраться не можешь... Придется мне с вами идти, я уж вас  доведу,  мне  в
Город давно надо, да дороги я туда не знаю, а в Город мне надо  для  того,
чтобы свой долг исполнить и все обо всем кому следует рассказать...
     Кандид взял его под мышки и рывком  поднял  от  стола.  От  удивления
старец замолчал. Кандид вынес его из дома на вытянутых руках, поставил  на
дорогу, а ладони свои вытер травой. Старец опомнился.
     - Только вот еды вы на меня взять не  забудьте,  -  сказал  он  вслед
Кандиду. - Еды вы мне возьмите хорошей и побольше, потому что я  иду  свой
долг исполнять, а вы для своего удовольствия и через "нельзя"...
     Кандид вернулся в дом, сел за стол  и  опустил  голову  на  стиснутые
кулаки. "И все-таки послезавтра я ухожу,  -  подумал  он.  -  Послезавтра,
послезавтра".



                                    2

     Кандид вышел затемно,  чтобы  вернуться  к  обеду.  До  Выселок  было
километров десять, дорога была знакомая, хорошо утоптанная,  вся  в  голых
проплешинах от пролитого травобоя. Считалось, что ходить по ней безопасно.
Справа и слева лежали теплые бездонные болота,  из  ржавой  пахучей  травы
торчали сгнившие черные ветки, округлыми блес