пал на каторгу на Тульский оружейный завод,
бежал оттуда в Индию, долго путешествовал, кусан был  ядовитыми  змеями  и
крокодилами, нечувствительно превзошел йогу, вновь  вернулся  в  Россию  в
разгар пугачевщины, был обвинен как врачеватель бунтовщиков, обезноздрен и
сослан в Соловец навечно. В Соловце опять имел массу всяких неприятностей,
пока не прибился к НИИЧАВО, где быстро занял пост заведующего отделом.
     - П-приветствую вас! - пробасил он, кладя передо мною ключи от  своих
лабораторий. Б-бедняга, к-как же вы это? В-вам веселиться надо  в  т-такую
ночь, я п-позвоню Модесту, что за г-глупости, я сам п-подежурю...
     Видно было, что мысль эта только  что  пришла  ему  в  голову,  и  он
страшно ею загорелся.
     - Н-ну-ка, где здесь его т-телефон? П-проклятье, н-никогда  не  помню
т-телефонов... Один-п-пятнадцать или п-пять-одиннадцать...
     - Что вы, Федор Симеонович, спасибо! - вскричал я. - Не надо!  Я  тут
как раз поработать собрался!
     - Ах, п-поработать! Это д-другое дело! Эт' х-хорошо, эт' здорово,  вы
м-молодец!.. А  я,  ч-черт,  электроники  н-ни  черта  не  знаю...  Н-надо
учиться, а  т-то  вся  эта  м-магия  слова,  с-старье,  ф-фокусы-покусы  с
п-психополями, п-примитив... Д-дедовские п-приемчики...
     Он тут же, не сходя с места, сотворил  две  большие  антоновки,  одну
вручил мне, а от второй откусил сразу половину и принялся сочно хрустеть.
     - П-проклятье, опять ч-червивое сделал... У вас  как  х-хорошее?  Эт'
хорошо... Я к в-вам, Саша, п-попозже еще  загляну,  а  то  я  н-не  совсем
п-понимаю все-таки систему к-команд... В-водки только выпью  и  з-зайду...
Д-двадцать д-девятая к-команда у вас там  в  м-машине...  Т-то  ли  машина
врет, то ли я н-не понимаю... Д-детективчик вам п-принесу, Г-гарднера.  Вы
ведь читаете  по-аглицки?  Х-хорошо,  шельма,  пишет,  з-здорово!  П-перри
Мейсон у него там, з-зверюга-адвокат, з-знаете?.. А п-потом еще что-нибудь
д-дам, с-сайнс-фикшн и к-какую-нибудь... А-азимова дам или Б-брэдбери...
     Он подошел к окну и сказал восхищенно:
     - П-пурга, черт возьми, л-люблю!..
     Вошел, кутаясь в норковую шубу, тонкий и изящный  Кристобаль  Хозевич
Хунта. Федор Симеонович обернулся.
     - А, К-кристо!  -  воскликнул  он.  -  П-полюбуйся,  Камноедов  этот,
д-дурак, засадил м-молодого  п-парня  дежурить  н-на  Новый  год.  Д-давай
отпустим его, вдвоем останемся, в-вспомним старину, в-выпьем, а? Ч-что  он
тут будет мучиться?.. Ему п-плясать надо, с д-девушками...
     Хунта положил на стол ключи и сказал небрежно:
     - Общение с девушками доставляет удовольствие  лишь  в  тех  случаях,
когда достигается через преодоление препятствий...
     - Н-ну еще бы! - загремел Федор Симеонович. -  М-много  крови,  много
п-песен за п-прелестных льется дам... К-как это там у  вас?..  Только  тот
д-достигнет цели, кто не знает с-слова "страх"...
     -  Именно,  -   сказал   Хунта.   -   И   потом   -   я   не   терплю
благотворительности.
     -  Б-благотворительности  он  не  терпит!  А  кто  у  меня   выпросил
Одихмантьева? П-переманил, п-понимаешь, такого лаборанта...  Ставь  теперь
б-буталку шампанского,  н-не  меньше...  С-слушай,  не  надо  шампанского!
Амонтильядо! У т-тебя еще осталось от т-толедских запасов?
     - Нас ждут, Теодор, - напомнил Хунта.
     - Д-да, верно... Надо еще г-галстук найти... И валенки, такси  же  не
д-достанешь... Мы пошли, Саша, н-не скучайте тут.
     - В новогоднюю ночь в  институте  дежурные  не  скучают,  -  негромко
сказал Хунта. - Особенно новички.
     Они пошли к двери.  Хунта  пропустил  Федора  Симеоновича  вперед  и,
прежде чем выйти, косо глянул на меня  и  стремительно  вывел  пальцем  на
стене Соломонову звезду. Звезда вспыхнула и стала медленно  тускнеть,  как
след пучка электронов на экране осциллографа. Я трижды плюнул через  левое
плечо.
     Кристобаль  Хозевич  Хунта,  заведующий  отделом  Смысла  Жизни,  был
человек замечательный, но по-видимому, совершенно бессердечный. Некогда, в
ранней молодости, он долго был Великим Инквизитором и по сию пору сохранил
тогдашние  замашки.  Почти  все  свои  неудобопонятные   эксперименты   он
производил либо над собой, либо над своими сотрудниками, и об этом уже при
мне возмущенно  говорили  на  общем  профсоюзном  собрании.  Занимался  он
изучением смысла жизни, но  продвинулся  пока  не  очень  далеко,  хотя  и
получил интересные результаты, доказав, например, теоретически, что смерть
отнюдь не является непременным атрибутом жизни. По поводу этого последнего
открытия тоже возмущались - на философском семинаре. В кабинет к  себе  он
почти никого не пускал, и по институту ходили смутные слухи, что там масса
интересных вещей. Рассказывали, что  в  углу  кабинета  стоит  великолепно
выполненное  чучело  одного  старинного  знакомого  Кристобаля   Хозевича,
штандартенфюрера  СС  в  полной  парадной  форме,  с  моноклем,  кортиком,
железным крестом, дубовыми листьями  и  прочими  причиндалами.  Хунта  был
великолепным  таксидермистом.  Штандартенфюрер,   по   словам   Кристобаля
Хозевича, - тоже. Но Кристобаль Хозевич успел раньше.  Он  любил  успевать
раньше - всегда и во всем. Не чужд ему был и некоторый скептицизм. В одной
из его лабораторий  висел  огромный  плакат:  "Нужны  ли  мы  нам?"  Очень
незаурядный человек.
     Ровно в три часа, в соответствии с трудовым законодательством, принес
ключи доктор наук Амвросий  Амбруазович  Выбегалло.  Он  был  в  валенках,
подшитых кожей, в  пахучем  извозчицком  тулупе,  из  поднятого  воротника
торчала вперед седоватая нечистая борода. Волосы он стриг под горшок,  так
что никто никогда не видел его ушей.
     - Это... - сказал он, приближаясь. - У меня там, может,  сегодня  кто
вылупится. В лаборатории, значить. Надо бы, эта, присмотреть.  Я  ему  там
запасов наложил, эта,  хлебца,  значить,  буханок  пять,  ну  там  отрубей
пареных, два ведра обрату. Ну, а как все,  эта,  поест,  кидаться  начнет,
значить. Так ты мне, мон шер, того, брякни, милый.
     Он  положил  передо  мной  связку  амбарных  ключей  и   в   каком-то
затруднении открыл рот, уставясь на меня. Глаза у него были прозрачные,  в
бороде торчало пшено.
     - Куда брякнуть-та? - спросил я.
     Очень я его не любил. Был он циник, и был он дурак.  Работу,  которой
он занимался, за триста пятьдесят рублей в месяц, можно было смело назвать
евгеникой, но  никто  ее  так  не  называл  -  боялись  связываться.  Этот
Выбегалло заявлял, что все беды, эта,  от  неудовольствия  проистекают,  и
ежели, значить, дать человеку все - хлебца, значить, отрубей пареных, - то
и будет не человек, а ангел.  Нехитрую  эту  идею  он  пробивал  всячески,
размахивая томами классиков, из которых с неописуемым простодушием выдирал
с кровью цитаты, опуская и вымарывая все, что ему  не  подходило.  В  свое
время Ученый совет дрогнул под натиском этой  неудержимой,  какой-то  даже
первобытной демагогии, и тема Выбегаллы была  включена  в  план.  Действуя
строго по этому плану, старательно измеряя  свои  достижения  в  процентах
выполнения  и  никогда  не   забывая   о   режиме   экономии,   увеличении
оборачиваемости оборотных средств, а также о  связи  с  жизнью,  Выбегалло
заложил три экспериментальные модели: модель Человека,  неудовлетворенного
полностью, модель Человека, неудовлетворенного желудочно, модель Человека,
полностью удовлетворенного. Полностью неудовлетворенный  антропоид  поспел
первым - он вывелся  две  недели  назад.  Это  жалкое  существо,  покрытое
язвами,  как  Иов,   полуразложившееся,   мучимое   всеми   известными   и
неизвестными болезнями, страдающее  от  холода  и  от  жары  одновременно,
вывалилось в коридор, огласило институт серией нечленораздельных  жалоб  и
издохло. Выбегалло торжествовал.  Теперь  можно  считать  доказанным,  что
ежели человека не кормить,  не  поить,  не  лечить,  то  он,  эта,  будет,
значить, несчастлив и даже, может, помрет.  Как  вот  этот  помер.  Ученый
совет ужаснулся. Затея Выбегаллы оборачивалась какой-то  жуткой  стороной.
Была  создана  комиссия  для  проверки  работы  Выбегаллы.  Но   тот,   не
растерявшись, представил две справки, из коих  следовало,  во-первых,  что
трое лаборантов его лаборатории ежегодно  выезжают  работать  в  подшефный
совхоз, и, во-вторых, что он, Выбегалло, некогда был  узником  царизма,  а
теперь регулярно читает  популярные  лекции  в  городском  лектории  и  на
периферии. И пока ошеломленная  комиссия  пыталась  разобраться  в  логике
происходящего, он неторопливо вывез с  подшефного  рыбозавода  (в  порядке
связи с производством) четыре грузовика селедочных голов для  созревающего
антропоида,  неудовлетворенного  желудочно.  Комиссия  писала   отчет,   а
институт в страхе ждал дальнейших событий. Соседи Выбегаллы по этажу брали
отпуска за свой счет.
     - Куда брякнуть-та? - спросил я.
     - Брякнуть-та? А домой, куда же еще в  новый  год-та.  Мораль  должна
быть, милый. Новый год дома встречать надо. Так это выходит по-нашему, нес
па? <Не так ли?  -  (франц.)  Выбегалло  обожает  вкраплять  в  свою  речь
отдельные словосочетания на  французском,  как  он  выражается,  диалекте.
Никак не отвечая за его произношение, мы взяли  на  себя  труд  обеспечить
перевод (Прим. авторов.)>
     - Я знаю, что домой. По какому телефону?
     - А ты, эта, в книжечку посмотри. Грамотный? Вот и посмотри, значить,
в книжечку. У нас секретов нет, не то что  у  иных  прочих.  Ан  масс.  <В
массе, у большинства.>
     - Хорошо, - сказал я. - Брякну.
     - Брякни, мон шер, брякни. А  кусаться  он  начнет,  так  ты  его  по
сусалам, не стесняйся. Се ля ви. <Такова жизнь.>
     Я набрался храбрости и буркнул:
     - А ведь мы с вами на брудершафт не пили.
     - Пардон?
     - Ничего, это я так, - сказал я.
     Некоторое время он смотрел на  меня  своими  прозрачными  глазами,  в
которых ничегошеньки не выражалось, потом проговорил:
     -  А  ничего,  так  и  хорошо,  что  ничего.  С  праздником  тебя   с
наступающим. Бывай здоров. Аривуар <До свидания>, значить.
     Он напялил ушанку и удалился. Я  торопливо  открыл  форточку.  Влетел
Роман Ойра-Ойра  в  зеленом  пальто  с  барашковым  воротником,  пошевелил
горбатым носом и осведомился:
     - Выбегалло забегалло?
     - Забегалло, - сказал я.
     - Н-да, - сказал он. - Это селедка. Держи ключи. Знаешь, куда он один
грузовик  свалил?  Под  окнами  у  Жиана  Жиакомо.  Прямо  под  кабинетом.
Новогодний подарочек. Выкурю-ка я у тебя здесь сигарету.
     Он упал в огромное кожаное кресло, расстегнул пальто и закурил.
     - А ну-ка, займись, - сказал он. - Дано: запах  селедочного  рассола,
интенсивность шестнадцать микротопоров, кубатура... - Он оглядел  комнату.
- Ну, сам сообразишь, год на переломе, Сатурн в созвездии Весов... Удаляй!
     Я почесал за ухом.
     - Сатурн... Что ты мне про Сатурн... А вектор магистатум какой?
     - Ну, брат, - сказал Ойра-Ойра, - это ты сам должен...
     Я  почесал  за  другим  ухом,  прикинул  в  уме  вектор  и  произвел,
запинаясь, акустическое воздействие (произнес заклинание). Ойра-Ойра зажал
нос. Я выдрал из брови два волоска (ужасно больно и глупо)  и  поляризовал
вектор. Запах опять усилился.
     - Плохо, - с упреком сказал  Ойра-Ойра.  -  Что  ты  делаешь,  ученик
чародея? Ты что, не видишь, что форточка открыта?
     - А, - сказал я, - верно. - Я учел  дивергенцию  и  ротор,  попытался
решить уравнение Стокса в уме, запутался, вырвал, дыша через рот, еще  два
волоска, принюхался, пробормотал заклинание Ауэрса и совсем собрался  было
вырвать еще  волосок,  но  тут  обнаружилось,  что  приемная  проветрилась
естественным путем, и Роман посоветовал  мне  экономить  брови  и  закрыть
форточку.
     - Посредственно, - сказал он. - Займемся материализацией.
     Некоторое время мы занимались  материализацией.  Я  творил  груши,  а
Роман требовал, чтобы я их ел. Я отказывался есть, и  тогда  он  заставлял
меня  творить  снова.  "Будешь  работать,  пока  не  получится  что-нибудь
съедобное, - говорил он. - А это отдашь Модесту. Он у  нам  Камноедов".  В
конце концов я сотворил настоящую грушу -  большую,  желтую,  мягкую,  как
масло, и горькую, как хина. Я ее съел, и Роман разрешил мне отдохнуть.
     Тут принес ключи бакалавр  черной  магии  Магнус  Федорович  Редькин,
толстый, как всегда  озабоченный  и  разобиженный.  Бакалавра  он  получил
триста лет назад за изобретение портков-невидимок. С тех пор он эти портки
все совершенствовал и  совершенствовал.  Портки-невидимки  превратились  у
него сначала в кюлоты-невидимки,  потом  в  штаны-невидимки,  и,  наконец,
совсем недавно о них стали говорить как о брюках-невидимках. И никак он не
мог их отладить. На последнем заседании семинара по черной магии, когда он
делал  очередной  доклад  "О  некоторых  новых  свойствах   брюк-невидимок
Редькина",   его   опять   постигла   неудача.   Во   время   демонстрации
модернизированной модели что-то там заело,  и  брюки,  вместо  того  чтобы
сделать  невидимым  изобретателя,  вдруг  со  звонким  щелчком   сделались
невидимы сами. Очень неловко получилось.  Однако  главным  образом  Магнус
Федорович  работал   над   диссертацией,   тема   которой   звучала   так:
"Материализация и линейная  натурализация  Белого  Тезиса,  как  аргумента
достаточно   произвольной   функции   сигма   не   вполне    представимого
человеческого счастья".
     Тут он достиг значительных и важных результатов, из  коих  следовало,
что человечество буквально купалось бы в не вполне  представимом  счастье,
если бы только удалось найти сам Белый Тезис, а  главное  понять  что  это
такое и где его искать.
     Упоминание  о  Белом  Тезисе  встречалось  только  в  дневниках   Бен
Бецалеля. Бен Бецалель якобы выделил  Белый  Тезис  как  побочный  продукт
какой-то алхимической реакции и, не имея времени заниматься такой мелочью,
вмонтировал его в качестве подсобного элемента в какой-то свой  прибор.  В
одном из последних  мемуаров,  написанных  уже  в  темнице,  Бен  Бецалель
сообщал: "И можете вы себе представить? Тот Белый Тезис  не  оправдал-таки
моих надежд, не оправдал. И когда я сообразил, какая от  него  могла  быть
польза - я говорю о счастье для всех людей,  сколько  их  есть,  -  я  уже
забыл, куда же я его вмонтировал". За институтом числилось семь  приборов,
принадлежавших некогда Бен Бецалелю. Шесть  из  них  Редькин  разобрал  до
винтика   и   ничего   особенного   не   нашел.   Седьмым   прибором   был
диван-транслятор. Но на диван наложил руку Витька  Корнеев,  и  в  простую
душу Редькина закрались  самые  черные  подозрения.  Он  стал  следить  за
Витькой. Витька немедленно озверел.  Они  поссорились  и  стали  заклятыми
врагами, оставались ими по сей день.  Ко  мне,  как  представителю  точных
наук, Магнус Федорович  относился  благожелательно,  хотя  и  осуждал  мою
дружбу с "этим плагиатором". В общем-то Редькин  был  неплохим  человеком,
очень трудолюбивым,  очень  упорным,  начисто  лишенным  корыстолюбия.  Он
проделал громадную работу, собравши гигантскую коллекцию  разнообразнейших
определений счастья. Там были простейшие  негативные  определения  ("Не  в
деньгах   счастье"),   простейшие    позитивные    определения    ("Высшее
удовлетворение,   полное   довольствие,   успех,   удача"),    определения
казуистические ("Счастье  есть  отсутствие  несчастья")  и  парадоксальные
("Счастливей всех шуты, дураки, сущеглупые и нерадивые, ибо укоров совести
они не знают, призраков и прочей нежити  не  страшатся,  боязнью  грядущих
бедствий не терзаются, надеждой будущих благ не обольщаются").
     Магнус Федорович положил на стол коробочку с  ключом  и,  недоверчиво
глядя на нас исподлобья, сказал:
     - Я еще одно определение нашел.
     - Какое? - спросил я.
     - Что-то вроде стихов. Только там нет рифмы. Хотите?
     - Конечно, хотим, - сказал Роман.
     Магнус Федорович вынул записную книжку и, запинаясь, прочел:

                   Вы спрашиваете:
                   Что считаю
                   Я наивысшим счастьем на земле?
                   Две вещи:
                   Менять вот так же состоянье духа,
                   Как пенни выменял бы я на шиллинг,
                   И юной девушки услышать пенье
                   Вне моего пути, но вслед за тем,
                   Как у меня дорогу разузнала.

     - Ничего не понял, - сказал Роман. - Дайте я прочту глазами.
     Редькин отдал ему записную книжку и пояснил:
     - Это Кристофер Лог. С английского.
     - Отличные стихи, - сказал Роман.
     Магнус Федорович вздохнул.
     - Одни одно говорят, другие - другое.
     - Тяжело, - сказал я сочувственно.
     - Правда ведь? Ну как тут все увяжешь? Девушки услышать пенье... Ведь
не всякое пенье какое-нибудь, а чтобы девушка была  юная,  находилась  вне
его пути, да еще только после того, как у него про дорогу спросит... Разве
же так можно? Разве такие вещи алгоритмизируются?
     - Вряд ли, - сказал я. - Я бы не взялся.
     - Вот видите! - подхватил Магнус Федорович. - А вы у  нас  заведующий
вычислительным центром! Кому же тогда?
     - А может, его вообще нет? - сказал Роман голосом кинопровокатора.
     - Чего?
     - Счастья.
     Магнус Федорович сразу обиделся.
     - Как же его нет, - с достоинством сказал  он,  -  когда  я  сам  его
неоднократно испытывал?
     - Выменяв пенни на шиллинг? - спросил Роман.
     Магнус Федорович обиделся еще больше и вырвал у него записную книжку.
     - Вы еще молодой... - начал он.
     Но тут раздался грохот,  треск,  сверкнуло  пламя  и  запахло  серой.
Посередине приемной возник  Мерлин.  Магнус  Федорович,  шарахнувшийся  от
неожиданности к окну, сказал: "Тьфу на вас!" - и выбежал вон.
     - Good God! - сказал Ойра-Ойра, протирая запорошенные глаза. -  Canst
thou not come in by usually way as decent people do? Sir... <Ужель обычный
путь тебе заказан - путь достойного человека? Сэр... - (англ.)> -  добавил
он.
     - Beg thy pardon  <Прошу  прощения...  -  (англ.>,  -  сказал  Мерлин
самодовольно и с удовольствием посмотрел на меня. Наверное, я был  бледен,
потому что очень испугался самовозгорания.
     Мерлин оправил на себе побитую молью мантию, швырнул на  стол  связку
ключей и произнес:
     - Вы заметили, сэры, какие стоят погоды?
     - Предсказанные, - сказал Роман.
     - Именно, сэр Ойра-Ойра! Именно предсказанные!
     - Полезная вещь - радио, - сказал Роман.
     - Я радио не слушаю, - сказал Мерлин. - У меня свои методы.
     Он потряс подолом мантии и поднялся на метр над полом.
     - Люстра, - сказал я, - осторожнее.
     Мерлин посмотрел на люстру и ни с того ни с сего начал:
     - Не могу не вспомнить, дорогие сэры, как в прошлом году мы  с  сэром
председателем райсовета товарищем Переяславльским...
     Ойра-Ойра душераздирающе зевнул, мне тоже стало тоскливо. Мерлин  был
бы, вероятно, еще хуже, чем Выбегалло, если бы не  был  столь  архаичен  и
самонадеян. По чьей-то рассеянности ему удалось продвинуться в  заведующие
отделом Предсказаний и Пророчеств, потому что во всех анкетах он  писал  о
своей  непримиримой  борьбе  против  империализма  янки   еще   в   раннем
средневековье, прилагая  к  анкетам  нотариально  заверенные  машинописные
копии соответствующих страниц из Марка Твена. В последствии он  был  вновь
переведен на свое место заведующего бюро погоды и теперь, как и тысячу лет
назад,  занимался  предсказаниями  атмосферных  явлений  -  и  с   помощью
магических  средств,  и  на  основании  поведения   тарантулов,   усиления
ревматических болей и стремления соловецких  свиней  залечь  в  грязь  или
выйти из оной. Впрочем,  основным  поставщиком  его  прогнозов  был  самый
вульгарный  радиоперехват,  осуществлявшийся  детекторным  приемником,  по
слухам, похищенным  еще  в  двадцатые  годы  с  Соловецкой  выставки  юных
техников. Он был в большой дружбе с Наиной К