протянул ей пятерку.
     - От щедрот пока рубль, - сказал я. - А там видно будет.
     Старуха живо схватила деньги и удалилась, бормоча что-то  про  сдачу.
Не было ее довольно долго, и я уже хотел махнуть рукой и  на  сдачу  и  на
белье, но она вернулась и выложила на стол пригоршню грязных медяков.
     - Вот тебе и сдача, батюшка, - сказала она. - Ровно рублик, можешь не
пересчитывать.
     - Не буду пересчитывать, - сказал я. - Как насчет белья?
     - Сейчас постелю. Ты выйди во двор, прогуляйся, а я постелю.
     Я вышел, на  ходу  вытаскивая  сигареты.  Солнце,  наконец,  село,  и
наступила белая ночь. Где-то лаяли собаки.  Я  присел  под  дубом  и  стал
смотреть на бледное звездное небо. Откуда-то бесшумно появился кот, глянул
на меня флюоресцирующими глазами и исчез в темной листве. Я сразу забыл  о
нем и  вздрогнул,  когда  он  завозился  где-то  наверху.  На  голову  мне
посыпался мусор. "Чтоб тебя..." - сказал  я  вслух  и  стал  отряхиваться.
Спать хотелось необычайно. Из дому вышла старуха, не замечая меня, побрела
к колодцу. Я понял это так, что постель готова, и вернулся в комнату.
     Вредная бабка постелила мне на полу. Ну, уж  нет,  подумал  я,  запер
дверь на щеколду, перетащил постель на диван и стал раздеваться. Сумрачный
свет падал из  окна,  на  дубе  шумно  возился  кот.  Я  замотал  головой,
вытряхивая из волос мусор. Странный это был  мусор,  неожиданный:  крупная
сухая рыбья чешуя. Колко спать будет, подумал я, повалился  на  подушку  и
сразу заснул.



                                    2

                              ...Опустевший дом превратился в логово лисиц
                              и барсуков,  и потому здесь могут появляться
                              странные оборотни и призраки.
                                                                   А. Уэда

     Я  проснулся  посреди  ночи  оттого,  что  в  комнате  разговаривали.
Разговаривали двое едва слышным шепотом. Голоса были очень похожи, но один
был  немного  сдавленный  и  хрипловатый,   а   другой   выдавал   крайнее
раздражение.
     - Не хрипи, - шептал раздраженный. - Ты можешь не хрипеть?
     - Могу, - отозвался сдавленный и заперхал.
     - Да тише ты... - прошипел раздраженный.
     - Хрипунец, - объяснил сдавленный. - Утренний кашель курильщика...  -
Он снова заперхал.
     - Удались отсюда, - сказал раздраженный.
     - Да все равно он спит...
     - Кто он такой? Откуда свалился?
     - А я почему знаю?
     - Вот досада... Ну просто феноменально не везет.
     Опять соседям не спится, подумал я  спросонья.  Я  вообразил,  что  я
дома. Дома у меня в соседях два  брата-физика,  которые  обожают  работать
ночью. К двум часам пополуночи у  них  кончаются  сигареты,  и  тогда  они
забираются  ко  мне  в  комнату  и  начинают  шарить,  стуча   мебелью   и
переругиваясь.
     Я схватил подушку и швырнул в пустоту. Что-то с шумом  обрушилось,  и
стало тихо.
     - Подушку верните, - сказал я, - и убирайтесь вон. Сигареты на столе.
     Звук собственного голоса разбудил меня  окончательно.  Я  сел.  Уныло
лаяли собаки, за стеной грозно храпела старуха. Я, наконец, вспомнил,  где
нахожусь. В комнате никого не было. В сумеречном свете я  увидел  на  полу
свою подушку и барахло, рухнувшее с вешалки. Бабка голову оторвет, подумал
я и вскочил. Пол был холодный, и я переступил на половики. Бабка перестала
храпеть. Я замер. Потрескивали половицы, что-то  хрустело  и  шелестело  в
углах. Бабка оглушительно свистнула и захрапела снова. Я поднял подушку  и
бросил ее на диван. От рухляди пахло псиной. Вешалка сорвалась с гвоздя  и
висела боком. Я поправил ее и  стал  подбирать  рухлядь.  Едва  я  повесил
последний салоп, как вешалка оборвалась и, шаркнув по обоям, снова повисла
на одном гвозде. Бабка перестала храпеть,  и  я  облился  холодным  потом.
Где-то поблизости завопил петух. В  суп  тебя,  подумал  я  с  ненавистью.
Старуха за стеной принялась вертеться, скрипели и щелкали пружины. Я ждал,
стоя на  одной  ноге.  Во  дворе  кто-то  сказал  тихонько:  "Спать  пора,
засиделись мы сегодня с тобой". Голос был  молодой,  женский.  "Спать  так
спать, - отозвался другой голос. Послышался протяжный зевок. -  Плескаться
больше не будешь сегодня?" - "Холодно что-то. Давай баиньки". Стало  тихо.
Бабка зарычала и заворчала, и я осторожно вернулся на диван. Утром  встану
пораньше и все поправлю как следует...
     Я лег на правый бок, натянул одеяло на  ухо,  закрыл  глаза  и  вдруг
понял, что спать мне совершенно  не  хочется  -  хочется  есть.  Ай-яй-яй,
подумал я. Надо было срочно принимать меры, и я их принял.
     Вот, скажем,  система  двух  интегральных  уравнений  типа  уравнений
звездной статистики; обе неизвестные  функции  находятся  под  интегралом.
Решать, естественно, можно только численно, скажем, на БЭСМе... Я вспомнил
нашу БЭСМ. Панель управления цвета заварного крема.  Женя  кладет  на  эту
панель газетный сверток и неторопливо его разворачивает. "У тебя  что?"  -
"У меня с сыром и колбасой". С польской полукопченой, кружочками. "Эх  ты,
жениться надо! У меня котлеты, с чесночком, домашние. И соленый  огурчик".
Нет, два огурчика... Четыре котлеты и для  ровного  счета  четыре  крепких
соленых огурчика и четыре куска хлеба с маслом...
     Я откинул одеяло и сел. Может быть в машине что-нибудь осталось? Нет,
все, что там было, я съел. Осталась поваренная книга для  Валькиной  мамы,
которая живет в Лежневе. Как это там... Соус пикан. Полстакана уксусу, две
луковицы... и перчик. Подается к мясным  блюдам...  Как  сейчас  помню:  к
маленьким  бифштексам.  Вот  подлость,  подумал  я,  ведь  не   просто   к
бифштексам, а к ма-а-аленьким бифштексам. Я вскочил и подбежал к  окну.  В
ночном воздухе отчетливо пахло ма-а-аленькими  бифштексами.  Откуда-то  из
недр подсознания всплыло:  "Подавались  ему  обычные  в  трактирах  блюда,
как-то: кислые щи, мозги с горошком, огурец соленый (я глотнул)  и  вечный
слоеный сладкий пирожок..."  Отвлечься  бы,  подумал  я  и  взял  книгу  с
подоконника. Это был Алексей Толстой,  "Хмурое  утро".  Я  открыл  наугад.
"Махно, сломав сардиночный нож, вытащил из кармана перламутровый  ножик  с
полсотней лезвий и им продолжал орудовать, открывая жестянку  с  ананасами
(плохо дело, подумал я), французским паштетом, с омарами, от которых резко
запахло по комнате". Я осторожно положил книгу и сел за стол на табуретку.
В комнате вдруг обнаружился  вкусный  резкий  запах:  должно  быть,  пахло
омарами. Я стал размышлять, почему я до сих  пор  ни  разу  не  попробовал
омаров. Или, скажем, устриц. У Диккенса все едят устриц, орудуют складными
ножами, отрезают толстые ломти хлеба, намазывают маслом... Я  стал  нервно
разглаживать скатерть. На скатерти виднелись неотмытые пятна. На ней много
и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком.  Ели  маленькие  бифштексы  с
соусом пикан. Большие и  средние  бифштексы  тоже  ели.  Сыто  отдувались,
удовлетворенно цыкали зубом... Отдуваться мне было не с чего, и я принялся
цыкать зубом.
     Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха за  стеной
заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и  вдруг  вошла
ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в  руках  она  несла
тарелку,  и  в  комнате  сейчас  же  распространился   настоящий,   а   не
фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Она поставила тарелку  прямо
передо мной и сладко пробасила:
     - Откушай-ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем  бог  послал,
со мной переслал...
     - Что вы, что вы, Наина Киевна, - забормотал я, - зачем же  было  так
беспокоить себя...
     Но в руке у меня уже откуда-то оказалась вилка с костяной ручкой, и я
стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала:
     - Кушай, батюшка, кушай на здоровьице...
     Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом.
     - Наина Киевна, - сказал я истово,  -  вы  меня  спасли  от  голодной
смерти.
     - Поел? - сказала Наина Киевна как-то неприветливо.
     - Великолепно поел. Огромное вам  спасибо!  Вы  себе  представить  не
можете...
     -  Чего  уж  тут  не  представить,  -  перебила  она  уже  совершенно
раздраженно. - Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку...  Тарелку,  говорю,
давай!
     - По... пожалуйста, - проговорил я.
     - "Пожалуйста, пожалуйста"... Корми тут вас за пожалуйста...
     - Я могу заплатить, - сказал я, начиная сердиться.
     - "Заплатить, заплатить"... - Она пошла к двери. - А ежели за  это  и
не платят вовсе? И нечего врать было...
     - То есть как это - врать?
     - А так вот и врать! Сам говорил,  что  цыкать  не  будешь...  -  Она
замолчала и скрылась за дверью.
     Что это она? - подумал я. Странная какая-то бабка... Может быть,  она
вешалку заметила? Было слышно, как она  скрипит  пружинами,  ворочаясь  на
кровати  и  недовольно  ворча.  Потом  она  запела  негромко  на  какой-то
варварский мотив: "Покатаюся, поваляюся,  Ивашкиного  мяса  поевши..."  Из
окна потянуло ночным холодом. Я поежился,  поднялся,  чтобы  вернуться  на
диван, и тут меня осенило, что дверь я перед сном запирал. В растерянности
я подошел к двери и протянул руку, чтобы проверить щеколду, но едва пальцы
мои коснулись холодного железа, как все  поплыло  у  меня  перед  глазами.
Оказалось, что я лежу на диване, уткнувшись носом в  подушку,  и  пальцами
ощупываю холодное бревно стены.
     Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что  где-то  рядом
храпит старуха, а в  комнате  разговаривают.  Кто-то  наставительно  вещал
вполголоса:
     - Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле.  У  него
на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому, что он
пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими образами и
употребляет его вместо руки...
     Холодея от любопытства, я  осторожно  повернулся  на  правый  бок.  В
комнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно:
     - Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка;  но  когда
пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до  степени
несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то справедливое
отвращение, которое вы к ним возымели...
     Я  рывком  поднялся  и  спустил  ноги  с  дивана.  Голос  умолк.  Мне
показалось, что  говорили  откуда-то  из-за  стены.  В  комнате  все  было
по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте. И  к  моему
удивлению, мне опять очень хотелось есть.
     - Тинктура  экс  витро  антимонии,  -  провозгласил  вдруг  голос.  Я
вздрогнул. -  Магифтериум  антимон  ангелий  салаэ.  Бафилии  олеум  витри
антимонии алекситериум антимониалэ! - Послышалось явственное хихиканье.  -
Вот ведь бред какой! - сказал голос и продолжал с завыванием: - Вскоре очи
сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но  не  попусти  закрыться
оным без благоутробного извещения о моем прощении и блаженстве... Сие есть
"Дух или Нравственные Мысли  Славнаго  Юнга,  извлеченныя  из  нощных  его
размышлений". Продается в Санкт-Петербурге  и  в  Риге  в  книжных  лавках
Свешникова по два рубля в папке. - Кто-то всхлипнул. - Тоже  бредятина,  -
сказал голос и произнес с выражением:

                     Чины, краса, богатства,
                     Сей жизни все приятства,
                     Летят, слабеют, исчезают,
                     О тлен, и щастье ложно!
                     Заразы сердце угрызают,
                     А славы удержать не можно...

     Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался  в  углу,  где  висело
туманное зеркало.
     - А теперь, - сказал голос, - следующее. "Все - единое  Я,  это  Я  -
мировое Я. Единение  с  неведением,  происходящее  от  затмения  света,  Я
исчезает с развитием духовности".
     - А эта бредятина откуда? - спросил  я.  Я  не  ждал  ответа.  Я  был
уверен, что сплю.
     - Изречения из "Упанишад", - ответил с готовностью голос.
     - А что такое "Упанишады"? - Я уже не был уверен, что сплю.
     - Не знаю, - сказал голос.
     Я встал  и  на  цыпочках  подошел  к  зеркалу.  Я  не  увидел  своего
отражения. В мутном стекле отражалась занавеска, угол печи и вообще  много
вещей. Но меня в нем не было.
     - В чем дело? - спросил голос. - Есть вопросы?
     - Кто это говорит? - спросил я, заглядывая за  зеркало.  За  зеркалом
было много пыли и дохлых пауков. Тогда я  указательным  пальцем  нажал  на
левый глаз. Это было старинное правило распознавания галлюцинаций, которое
я вычитал в увлекательной книге В. В. Битнера  "Верить  или  не  верить?".
Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко, и все реальные предметы - в
отличие от  галлюцинаций  -  раздвоятся.  Зеркало  раздвоилось,  и  в  нем
появилось мое отражение - заспанная, встревоженная  физиономия.  По  ногам
дуло. Поджимая пальцы, я подошел к окну и выглянул.
     За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер  глаза  и  снова
посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб  с
воротом, ворота и свою машину у ворот. Все-таки сплю,  успокоенно  подумал
я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это
был третий том "Хождений по мукам", теперь на обложке я прочитал:  "П.  И.
Карпов.  Творчество  душевнобольных  и  его  влияние  на  развитие  науки,
искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я перелистал  книжку  и
просмотрел цветные вклейки. Потом прочитал "Стих N_2":

                     В кругу облаков высоко
                     Чернокрылый воробей
                     Трепеща и одиноко
                     Парит быстро над землей.
                     Он летит ночной порой,
                     Лунным светом освещенный,
                     И, ничем не удрученный,
                     Все он видит под собой.
                     Гордый, хищный, разъяренный
                     И летая, словно тень,
                     Глаза светятся как день.

     Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный протяжный
скрип, затем, подобно гулу далекого  землетрясения,  раздалось  рокочущее:
"Ко-о... Ко-о... Ко-о..." Изба заколебалась, как лодка на волнах. Двор  за
окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла  и  вонзилась  когтями  в
землю исполинская куриная нога, провела в траве глубокие борозды  и  снова
скрылась. Пол круто  накренился,  я  почувствовал,  что  падаю,  схватился
руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головой и свалился с дивана.  Я
лежал на половиках, вцепившись  в  подушку,  упавшую  вместе  со  мной.  В
комнате было совсем светло. За окном кто-то обстоятельно откашливался.
     - Ну-с, так... -  сказал  хорошо  поставленный  мужской  голос.  -  В
некотором было царстве, в некотором государстве жил-был царь, по  имени...
мнэ-э... ну, в конце в концов неважно. Скажем, мнэ-э... Полуэкт... У  него
было три сына-царевича. Первый...  мнэ-э-э...  Третий  был  дурак,  а  вот
первый?..
     Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул.
Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости кот Василий.
В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот  смотрел  себе  под  ноги  и
тянул: "Мнэ-э-э..." Потом он тряхнул головой,  заложил  передние  лапы  за
спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на  лекции,  плавным
шагом пошел в сторону от дуба.
     - Хорошо... - говорил  кот  сквозь  зубы.  -  Бывали-живали  царь  да
царица. У царя, у царицы был один сын... мнэ-э... дурак, естественно...
     Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
     - Отчаянное  положение,  -  проговорил  он.  -  Ведь  кое-что  помню!
"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец -  на  ужин..."
Откуда бы это? А Иван, сами понимаете - дурак, отвечает: "Эх  ты,  поганое
чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом, естественно - каленая
стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин,
домой матери... Каков  подарочек!  -  Кот  сардонически  засмеялся,  потом
вздохнул. - Есть еще такая болезнь - склероз, - сообщил он.
     Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу  и  запел:  "Кря-кря,  мои
деточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э...  м  слезой  вас  отпаивала...
мернее - выпаивала..." Он в третий раз  вздохнул  и  некоторое  время  шел
молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус  не
доедала!.."
     В лапах у него вдруг оказались массивные гусли - я даже  не  заметил,
где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой  и,  цепляясь  когтями  за
струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку:

                  Дасс им таннвальд финстер ист,
                  Дас махт дас хольтс,
                  Дас... мнэ-э... майн шатц... или катц?..

     Он замолк и некоторое время шагал,  молча  стуча  по  струнам.  Потом
тихонько, неуверенно запел:

                  Ой, бував я в тим садочку,
                  Та скажу вам всю правдочку:
                  Ото как
                  Копають мак.

     Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой  за
ухом.
     - Труд, труд и труд, - сказал он. - Только труд!
     Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:
     - Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был
портной, по имени... - он стал  на  четвереньки,  выгнул  спину  и  злобно
зашипел. - Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу.. Али...
Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн... мнэ-э...
Полуэктович... Все равно не помню, что было с этим портным.  Ну  и  пес  с
ним, начнем другую...
     Я лежал животом на подоконнике  и,  млея,  смотрел,  как  злосчастный
Василий бродит около дуба то вправо, то  влево,  бормочет,  откашливается,
подвывает, мычит,  становится  от  напряжения  на  четвереньки  -  словом,
мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и
ни одной песни он не знал больше чем  наполовину,  но  это  были  русские,
украинские,  западнославянские,  немецкие,  английские,   по-моему,   даже
японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни,
романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство,  несколько
раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался,  и
глаза его при этом горели как у дьявола, а пушистый  хвост,  толстый,  как
полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал  его  по
бокам.  Но  единственной  песенкой,  которую  он  допел  до   конца,   был
"Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал,  был
"Дом, который построил Джек" в переводе Маршака,  да  и  то  с  некоторыми
купюрами. Постепенно - видимо, от утомления - речь его обретала все  более
явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, - пел он, - сам  плужок  ходэ,
а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам... мья-а-у-а-у!.. сам
господь ходе... или броде?.." В конце концов он совершенно изнемог, сел на
хвост и некоторое время сидел так, понурив голову.  Потом  тихо,  тоскливо
мяукнул, взял гусли под  мышку  и  на  трех  ногах  медленно  уковылял  по
росистой траве.
     Я слез с подоконника и  уронил  книгу.  Я  отчетливо  помнил,  что  в
последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен,  что  на
пол упала именно  эта  книга.  Но  подобрал  я  и  положил  на  подоконник
"Раскрытие преступлений" А. Свенсона и О.  Венделя.  Я  тупо  раскрыл  ее,
пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас  же  почудилось,  что  на
дубе висит удавленник. Я  опасливо  поднял  глаза.  С  нижней  ветки  дуба
свешивался  мокрый   серебристо-зеленый   акулий   хвост.   Хвост   тяжело
покачивался под порывами утреннего ветерка.
     Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон.
Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня