- Все одно к одному, - уныло произнес он. - Мне можно идти?
     - Да, - сказал я. - И сидите в своем  номере.  Лучше  всего  ложитесь
спать.
     Он ушел. Я взял чемодан и поискал, куда его можно спрятать.  Спрятать
было некуда. Военное или космическое, подумал я. Только  этого  мне  и  не
хватало. Политическое убийство, шпионаж, диверсия... Тьфу, глупость!  Если
бы убили из-за этого чемодана, чемодан бы унесли... Куда же мне его  деть?
Тут я вспомнил про  хозяйский  сейф  и,  взяв  чемодан  под  мышку  -  для
верности, - спустился вниз.
     Хозяин расположился за столиком с бумагами и допотопным арифмометром.
Винчестер был у него под рукой - прислонен рядом к стене.
     - Что новенького? - спросил я.
     Он поднялся мне навстречу.
     - Да ничего особенно хорошего, - ответил  он  с  виноватым  лицом.  -
Пришлось мне все-таки объяснить Мозесу, что произошло.
     - Зачем?
     - Он с бешеной силой рвался  к  вам  наверх,  шипел,  что  никому  не
позволит врываться среди ночи к его  жене.  Я  просто  не  знал,  как  его
остановить, и объяснил ему, что к чему. Я  решил,  что  так  будет  меньше
шуму.
     - Плохо, - сказал я. - Но это я сам виноват. А он что?
     - А ничего. Выкатил  на  меня  свои  глазищи,  отхлебнул  из  кружки,
помолчал с полминуты, а потом стал орать -  кого  это  я  поселил  на  его
территории да как посмел... Еле-еле я от него отбился.
     - Ну ладно, - сказал я. - Вот что, Алек. Дайте  мне  ключ  от  вашего
сейфа, я спрячу туда вот этот чемодан, а ключ - вы уж извините - оставлю у
себя. Во-вторых, мне нужно допросить Кайсу. Приведите ее в вашу контору. А
в-третьих, я очень хотел бы кофе.
     - Пойдемте, - сказал хозяин.



                                    9

     Я выпил большую чашку кофе и допросил Кайсу. Кофе был прекрасный.  Но
от Кайсы я почти ничего не добился. Во-первых, она все время  засыпала  на
стуле, а когда я ее будил, немедленно спрашивала: "Чего  это?"  Во-вторых,
она, казалось, совершенно неспособна была говорить об Олафе.  Каждый  раз,
когда я произносил это имя, она заливалась краской, принималась  хихикать,
совершать сложные движения плечом и закрываться ладонью. У  меня  осталось
определенное впечатление, что Олаф успел здесь нашалить  и  что  произошло
это почти сразу после обеда, когда Кайса сносила вниз и  мыла  посуду.  "А
бусы они у меня  забрали,  -  рассказала  Кайса,  хихикая  и  жеманясь.  -
Сувенир, говорят, на память, то есть. Шалуны они..." В общем,  я  отправил
ее спать, а сам вышел в холл и принялся за хозяина.
     - Что вы об этом думаете, Алек? - спросил я.
     Он с удовольствием отодвинул арифмометр и с хрустом расправил могучие
плечи.
     - Я думаю, Петер, что в самом скором времени мне придется дать  отелю
другое название.
     - Вот как? - сказал я. - И что это будет за название?
     - Еще не знаю, - ответил хозяин. - Но это меня  несколько  беспокоит.
Через несколько дней моя  долина  будет  кишеть  репортерами,  и  к  этому
времени я должен быть во всеоружии.  Конечно,  многое  будет  зависеть  от
того, к каким выводам придет официальное следствие, но ведь и  к  частному
мнению владельца пресса не может не прислушаться...
     - У владельца уже есть частное мнение? - удивился я.
     - Ну, может быть, не совсем правильно называть это мнением... Но,  во
всяком случае, у меня есть некое ощущение, которого у вас, по-моему,  пока
еще нет. Но оно будет, Петер. Оно обязательно появится и у вас,  когда  вы
копнете это дело  поглубже.  Просто  мы  с  вами  по-разному  устроены.  Я
все-таки механик-самоучка, поэтому ощущения мои,  как  правило,  возникают
вместо выводов. А вы - полицейский инспектор. У вас ощущения  возникают  в
результате выводов, когда выводы  вас  не  удовлетворяют.  Когда  они  вас
обескураживают. Так-то вот, Петер... А теперь задавайте ваши вопросы.
     И тут неожиданно для себя - уж очень я отчаялся и устал - я рассказал
ему о Хинкусе. Он слушал, кивая лысой головой.
     - Да, - сказал он, когда я кончил. - Вот видите, и Хинкус тоже...
     Обронив это таинственное замечание, он  обстоятельно  и  без  всякого
понуждения рассказал, что делал после окончания карточной  игры.  Впрочем,
знал он очень мало. Олафа в последний раз  он  видел  примерно  тогда  же,
когда и я. В половине  десятого  он  спустился  вниз  вместе  с  Мозесами,
покормил  Леля,   выпустил   его   погулять,   задал   трепку   Кайсе   за
неторопливость, и тут появился  я.  Возникла  идея  посидеть  у  камина  с
горячим портвейном. Он отдал распоряжение Кайсе и направился  в  столовую,
чтобы выключить там музыку и свет.
     - ...Конечно, я мог бы тогда же зайти к Олафу  и  свернуть  ему  шею,
хотя я вовсе не уверен, что Олаф позволил бы  мне  это  сделать.  Но  я  и
пытаться не стал, а просто пошел вниз и погасил свет в холле. Насколько  я
помню, все было в порядке. Все двери на  верхнем  этажа  были  закрыты,  и
стояла тишина. Я вернулся в буфетную, разлил портвейн по стаканам, и в эту
минуту произошел обвал. Если вы помните,  я  занес  вам  портвейн,  а  сам
подумал: пойду-ка я позвоню в Мюр. У меня уже  тогда  появилось  ощущение,
что дело швах. Позвонив, я вернулся к вам  в  каминную,  и  больше  мы  не
разлучались.
     Я разглядывал его сквозь прикрытые веки. Да,  он  был  очень  крепким
мужчиной. И, вероятно, у него хватило бы силы свернуть шею Олафу, особенно
если Олаф был предварительно отравлен.  И  он,  хозяин  отеля,  как  никто
другой, располагал реальной возможностью отравить  любого  из  нас.  Более
того, у него мог быть запасной ключ от номера Олафа.  Третий  ключ...  Все
это он мог. Но кое-чего он не мог. Он не мог выйти из номера через дверь и
запереть ее изнутри. Он не мог выскочить через окно, не оставив следов  на
подоконнике, не оставив следов на карнизе и  не  оставив  следов  -  очень
глубоких и очень заметных следов - внизу под окном... Между прочим,  этого
никто не смог бы сделать. Оставалось предположить существование  потайного
люка, ведущего из номера Олафа в номер, который сейчас занимает однорукий.
Но тогда преступление становится изощренно сложным, это означало  бы,  что
его запланировали давно, тщательно и с совершенно непонятной  целью...  А,
черт, я же своими ушами слышал, как  он,  выключив  музыку,  спускался  по
лестнице и делал выговор Лелю. Через минуту после этого случился обвал,  а
потом...
     - Вы мне разрешите полюбопытствовать, - сказал хозяин, - зачем  вы  с
Симонэ заходили к госпоже Мозес?
     - А, пустяки, - сказал я. - Великий  физик  слегка  перебрал,  и  ему
почудилось бог знает что...
     - Вы не скажете мне, что именно?
     - Да вздор это все! - сказал я с досадой, пытаясь ухватить за хвостик
какую-то любопытную мысль, проскользнувшую у меня в сознании за  несколько
секунд до этого. - Вы меня сбили, Алек, со своими глупостями... Ну  ладно,
потом  вспомню...  Давайте  насчет  Хинкуса.  Попытайтесь  вспомнить,  кто
выходил из столовой между половиной девятого и девятью.
     - Я, конечно, могу попытаться, - мягко сказал хозяин, -  но  ведь  вы
сами обратили мое внимание на тот факт, что Хинкус безумно  напуган  этим,
скажем, существом, которое его связало.
     Я впился в него глазами.
     - Ну, и что вы об этом думаете?
     - А вы? - спросил он, - Я бы на вашем месте  подумал  об  этом  самым
серьезным образом.
     - Вы шутите или нет? - сказал я  раздраженно.  -  Я  не  могу  сейчас
заниматься мистикой, фантастикой и прочей  философией.  Я  просто  склонен
думать, что Хинкус того... - Я постучал  себе  по  темени.  -  Я  не  могу
представить себе, чтобы в отеле кто-то прятался, кого мы не знаем.
     - Ну, хорошо, хорошо, - произнес хозяин  применительно.  -  Не  будем
спорить об этом. Итак, кто выходил из  зала  между  половиной  девятого  и
девятью? Во-первых, Кайса. Она приходила и уходила.  Во-вторых,  Олаф.  Он
тоже приходил и уходил. В-третьих, ребенок дю Барнстокра... Впрочем,  нет.
Ребенок исчез позже, вместе с Олафом...
     - Когда это было? - быстро спросил я.
     - Точного времени я, естественно, не помню, но хорошо помню,  что  мы
тогда играли и продолжали играть еще некоторое время после их ухода.
     - Это очень интересно, - сказал я. - Но об этом после. Так.  Кто  еще
выходил?
     - Да, собственно, остается одна только госпожа Мозес...  Гм...  -  Он
сильно поскреб ногтями обширную щеку. - Нет, - сказал он решительно. -  Не
помню. Я, как хозяин, в общем, следил за гостями и  поэтому,  как  видите,
кое-что помню довольно хорошо. Но вы знаете, был такой момент,  когда  мне
чертовски везло. Это длилось недолго, всего два-три круга, но что было  во
время этой полосы удач... - Хозяин развел руками. - Я  хорошо  помню,  что
госпожа Мозес танцевала с ребенком, и хорошо помню, что потом она  подсела
к нам и даже играла. Но выходила ли она... Нет, я не видел. К сожалению.
     - Ну, что ж, и на том спасибо, - сказал я рассеяно.  Я  уже  думал  о
другом. -  А  ребенок,  стало  быть,  ушел  с  Олафом,  и  больше  они  не
возвращались, так?
     - Так.
     - И было это до половины десятого, когда вы поднялись из-за карт?
     - Именно так.
     - Спасибо, - сказал я и поднялся. -  Пойду,  пожалуй.  Да,  еще  один
вопрос. Вы видели Хинкуса после обеда?
     - После обеда? Нет.
     - Ах да, вы же играли... А до обеда?
     - До обеда я его видел несколько раз. Я видел  его  утром,  когда  он
завтракал, потом на дворе, когда все мы играли и резвились... Потом он  из
моей конторы давал телеграмму в Мюр, потом... Да! Потом он  спросил  меня,
как пройти на крышу, и сказал, что будет загорать... Ну  и  все,  кажется.
Нет, еще раз я видел его днем в буфетной, он забавлялся с бутылкой бренди.
Больше я его днем не видел.
     Тут мне показалось, что я поймал ускользнувшую было мысль.
     - Слушайте, Алек, я совсем забыл, - сказал я. - Как записался  у  вас
Олаф?
     - Принести вам книгу? - спросил хозяин. - Или так сказать?
     - Так скажите.
     - Олаф Андварафос, государственный служащий, в отпуск на десять дней,
один.
     Нет, это была не та мысль.
     - Спасибо, Алек, - сказал я и снова сел. -  Теперь  займитесь  своими
делами, а я буду сидеть и думать.
     Я охватил голову руками и стал думать. Что  же  у  меня  есть?  Мало,
чертовски мало. Я узнал,  что  Олаф  ушел  из  столовой  между  девятью  и
половиной десятого и больше в зал не возвращался. Теперь так.  Выяснилось,
что вместе с Олафом ушел этот  самый  ребенок.  Таким  образом,  насколько
можно пока судить, чадо -  это  последний  человек,  который  видел  Олафа
живым.  Если  не  считать  убийцы,  конечно.  И  если  считать,  что   все
допрошенные  говорят  правду.  Значит,  Олаф  убит  где-то  между  началом
десятого и началом первого. Ничего  себе,  промежуточек.  Впрочем,  Симонэ
утверждает, будто без пяти десять в комнате  Олафа  было  слышно  какое-то
движение, а примерно в  десять  минут  одиннадцатого  никто  в  номере  не
отзывался на стук дю Барнстокра. Но это еще ничего не значит, Олаф  мог  в
это время выйти. Я с досадой дернул себя за  волосы.  Олафа  вообще  могли
убить не в номере... Нет, рано, рано делать выводы. У  меня  еще  остается
Брюн по делу Олафа и госпожа Мозес по делу Хинкуса...  Хотя  что  она  мне
может сказать? Ну, вышла на крышу, ну,  увидела  Хинкуса...  Минуточку,  а
зачем она выходила на крышу? Одна, без мужа, декольте... Ладно. Вопрос:  с
кого начать? Поскольку убит Олаф, а не Хинкус, и поскольку  госпожа  Мозес
уже наверняка знает об убийстве от супруга, начнем с чада. Спросонок  люди
говорят иногда интересные вещи. Заодно, может  быть,  удастся  определить,
какого оно пола, мельком подумал я, поднимаясь.
     Стучать в номер к чаду пришлось  долго  и  громко.  Потом  за  дверью
зашлепали босые ноги, и  сердитый  сипловатый  голос  осведомился:  какого
дьявола?
     - Откройте, Брюн, это я, Глебски, - сказал я.
     Последовало короткое молчание. Затем голос испуганно спросил:
     - Вы что, свихнулись? Три часа ночи!..
     - Откройте, вам говорят! - прикрикнул я.
     - А в чем дело?
     - Вашему дядюшке плохо, - сказал я наугад.
     - Ну да?.. Постойте, дайте штаны надеть...
     Шлепанье босых ног удалилось. Я ждал. Потом ключ в замке  повернулся,
дверь распахнулась, и чадо шагнуло через порог.
     - Не так быстро, - сказал я,  придерживая  его  за  плечо.  -  Ну-ка,
зайдемте в номер...
     Чадо явно еще не проснулось до конца и поэтому не проявило  особенной
строптивости. Оно позволило вернуть себя в номер и усадить  на  разоренную
кровать. Я сел в кресло напротив. Несколько секунд чадо смотрело  на  меня
сквозь свои  огромные  черные  очки,  и  вдруг  пухлые  розовые  губы  его
задрожали.
     - Так плохо? - шепотом спросило оно. -  Да  не  молчите  же,  скажите
что-нибудь наконец!
     С некоторым  удивлением  я  был  вынужден  признать,  что  это  дикое
существо, по-видимому любит  своего  дядю  и  боится  за  него.  Я  достал
сигарету и сказал, закуривая:
     - Нет, ваш дядя жив и здоров. Речь пойдет о другом.
     - Но вы же сказали...
     - Ничего я не говорил, вам приснилось. Вот что: быстро  и  немедленно
говорите. Когда вы расстались с Олафом? Ну, живо!
     - С каким Олафом? Чего вам от меня надо?
     - Когда и где вы в последний раз видели Олафа?
     Чадо помотало головой.
     - Ничего не понимаю. При чем здесь Олаф? Что с дядей?
     - Дядя спит. Дядя жив и здоров. Когда вы в последний раз  виделись  с
Олафом?
     - Да что вы  затвердили  одно  и  то  же?  -  возмутилось  чадо.  Оно
постепенно приходило в себя. - И чего вы вообще вперлись  ко  мне  посреди
ночи?
     - Я вас спрашиваю...
     - А мне на вас плевать! Убирайся отсюда, а то я дядю  позову!  Фараон
чертов!
     - Вы танцевали с Олафом, а потом ушли. Куда? Зачем?
     - А вам-то что? Невесту приревновал?
     - Хватит болтать, скверная девчонка! - гаркнул  я.  -  Олаф  убит!  Я
знаю, что ты - последняя, кто видел его живым! Когда это было? Где?  Живо!
Ну?
     Наверное, я  был  страшен.  Чадо  отшатнулось  и,  словно  защищаясь,
вытянуло руки ладонями вперед.
     - Нет! - прошептало оно. - Что вы? Что вы?..
     - Отвечайте, - сказал я спокойно. - Вы вышли  с  ним  из  столовой  и
направились... Куда?
     - Н-никуда... просто вышли в коридор...
     - А потом?
     Чадо молчало. Я не видел его глаз, и это было непривычно и неудобно.
     - А потом? - повторил я.
     - Позовите дядю, - сказало чадо твердо. - Я  хочу,  чтобы  здесь  был
дядя.
     - Дядя вам не поможет, - возразил я. -  Вам  поможет  только  одно  -
правда. Говорите правду.
     Чадо  молчало.  Оно  сидело,  съежившись,  на  кровати  под   большим
рукописным плакатом "Будем жестокими!"  и  молчало.  Потом  из-под  черных
очков по щекам потекли слезы.
     - Слезы тоже не помогут, - сказал я холодно. - Говорите правду.  Если
вы будете лгать и изворачиваться, - я сунул руку в карман, - я  надену  на
вас наручники и отправлю в Мюр. Там  с  вами  будут  говорить  совсем  уже
посторонние люди. Дело идет об убийстве, вы понимаете это?
     - Я понимаю... - едва слышно пролепетало чадо. - Я скажу...
     - Правильное решение, - одобрил я.  -  Итак,  вы  с  Олафом  вышли  в
коридор. Что было дальше?
     - Мы вышли в коридор... - повторило чадо механически. -  А  дальше...
дальше... Я плохо помню, память у меня паршивая...  Он  что-то  сказал,  а
я... Он что-то сказал и ушел, а я... это...
     - Никуда не годится, - сказал я, покачав головой. - Попробуйте снова.
     Чадо с хлюпаньем утерло нос и полезло рукой под подушку.  За  носовым
платком.
     - Ну? - сказал я.
     - Это... это стыдно, - прошептало чадо. - И противно. А Олаф мертвый.
     - Полиция,  как  и  медицина,  -  наставительно  произнес  я,  ощущая
огромную неловкость, - не признает таких понятий, как "стыдно".
     - Ну ладно, - сказало вдруг чадо, гордо вздернув голову. - Дело  было
так. Сначала шутки: жених и невеста, мальчик или девочка... ну, вроде  как
вы со мной обращались... Он тоже,  наверное,  принял  меня  неизвестно  за
что... А потом, когда  мы  вышли,  он  принялся  меня  лапать.  Мне  стало
противно, и пришлось дать ему по морде... по лицу...
     - Ну? - сказал я, не глядя на него.
     - Ну, он обиделся, обругал меня и ушел. Может быть, я, конечно,  зря,
может, и не надо было давать волю рукам, но он тоже был хорош...
     - Куда он ушел?
     - Да откуда мне знать? Стану я смотреть, куда  да  зачем...  Ушел  по
коридору... - Чадо махнуло рукой. - Не знаю куда.
     - А вы?
     - А я... А что - я? Все настроение  пропало,  противно,  скукотища...
Одно и оставалось - пойти к себе, запереться и напиться до чертиков...
     - И вы напились? - спросил я, осторожно потягивая носом  и  исподволь
оглядывая номер. Кавардак в номере был страшный, все было разбросано,  все
валялось кое-как, а стол был завален длинными полосами бумаги - лозунгами,
как я  понял.  Вешать  на  дверях  у  полицейских  чиновников...  Спиртным
действительно попахивало, а на полу у изголовья постели я заметил бутылку.
     - Ну, натурально, я же говорю вам!
     Я наклонился и взял бутылку. Бутылка была основательно почата.
     - Драть вас некому, молодой человек, - сказал  я,  ставя  бутылку  на
стол, прямо на лозунг "Долой обобщения! Да здравствует мгновение!".  -  Вы
потом все время сидели здесь?
     - Да. А что делать? - Чадо по-прежнему, видимо, по  старой  привычке,
старательно избегало родовых окончаний.
     - А когда вы легли спать?
     - Не помню.
     - Ну хорошо, предположим, - сказал я. - А теперь подробно опишите все
ваши действия с того момента, как вы вышли из-за стола, и до того момента,
как вы с Олафом удалились в коридор.
     - Подробно? - спросило чадо.
     - Да, со всеми подробностями.
     - Ладно, - согласилось чадо, показав  мелкие,  острые,  до  голубизны
белые зубы. - Значит, доедаю я десерт. Тут  подсаживается  ко  мне  пьяный
инспектор полиции и начинает мне вкручивать, как я ему нравлюсь  и  насчет
немедленного обручения. При этом он то и дело пихает меня  в  плечо  своей
лапищей и приговаривает: "А  ты  иди,  иди,  я  не  с  тобой,  а  с  твоей
сестрой..."
     Я скушал эту тираду, не моргнув глазом. Надеюсь,  лицо  у  меня  было
достаточно каменное.
     - Тут, на мое счастье,  -  продолжало  чадо  злорадно,  -  подплывает
Мозесиха и хищно тащит инспектора танцевать. Они пляшут, а я смотрю, и все
это похоже на портовый кабак в Гамбурге. Потом он хватает Мозесиху  пониже
спины и волочет за портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в
Гамбурге. А я смотрю на эту портьеру, и ужасно мне этого инспектора жалко,
потому что парень он, в общем, неплохой, просто пить не  умеет,  а  старый
Мозес тоже уже хищно поглядывает на  ту  же  портьеру.  Тогда  я  встаю  и
приглашаю Мозесиху на пляс, причем инспектор рад-радешенек - видно, что за
портьерой он протрезвел...
     - Кто в это время был в зале? - сухо спросил я.
     - Все были. Олафа не  было,  Кайсы  не  было,  а  Симонэ  наяривал  в
бильярд. С горя, что его инспектор отшил.
     - Так, продолжайте, - сказал я.
     - Ну, пляшу я с Мозесихой, она ко мне хищно прижимается - ей ведь все
равно кто, лишь бы не Мозес, - и тут у нее что-то лопается в туалете.  Ах,
говорит она, пардон, у меня авария. Ну, мне плевать, она со своей  аварией
уплывает в коридор, а на меня набегает Олаф...
     - Постойте, когда это было?
     - Ну, знаете! Часы мне были ни к чему.
     - Значит, госпожа Мозес вышла в коридор?
     - Ну, я не знаю, в коридор, или к себе пошла, или в  пустой  номер  -
там рядом два пустых номера... Дальше рассказывать?
     - Да.
     - Пляшем мы с Олафом, он отсыпает мне разные  комплименты  -  фигура,
мол, осанка, мол, походка... а потом говорит:  пойдемте,  говорит,  я  вам
что-то интересненькое покажу. А мне что? Пожалуйста, можно и пойти...  Тем
более что в зале нич