нно  глотнуть  чудодейственной  фирменной  настойки  -  "ароматной,
крепкой, утоляющей боль и восстанавливающей душевное равновесие". Господин
Симонэ издевательски рыдал и гукал с вершины телефонного столба,  господин
дю Барнстокр,  извиняясь,  прижимал  к  сердцу  растопыренную  пятерню,  а
подъехавший ходатай Хинкус, азартно толкаясь и вертя головой, спрашивал  у
всех, много ли переломов и "куда его унесли".
     Пока меня отряхивали,  ощупывали,  массировали,  вытирали  мне  лицо,
выгребали у меня из-за шиворота  снег  и  искали  мой  шлем,  конец  троса
подхватил Олаф Андварафорс, и меня тут же  бросили,  чтобы  упиться  новым
зрелищем - действительно, довольно эффектным. Всеми покинутый и забытый, я
все еще приводил себя  в  порядок,  а  изменчивая  толпа  уже  восторженно
приветствовала нового кумира. Но фортуне, знаете ли, безразлично, кто вы -
белокурый бог снегов или стареющий полицейский чиновник. В апогее триумфа,
когда викинг уже возвышался  у  крыльца,  картинно  опершись  на  палки  и
посылая ослепительные улыбки госпоже Мозес, фортуна слегка повернула  свое
крылатое колесо. Сенбернар Лель деловито подошел к победителю,  пристально
его обнюхал и вдруг коротким, точным движением поднял лапу  прямо  ему  на
пьексы. О большем я и мечтать не мог. Госпожа Мозес взвизгнула, разразился
многоголосый взрыв возмущения, и я ушел в дом.  По  натуре  я  человек  не
злорадный, я только люблю справедливость. Во всем.
     В буфетной я не без труда выяснил у Кайсы, что душ в отеле  работает,
оказывается,  только  на  первом  этаже,  поспешил  за  свежим  бельем   и
полотенцем, но как я ни спешил,  а  все-таки  опоздал.  Душ  оказался  уже
занят, из-за двери доносился плеск струй и неразборчивое  пение,  а  перед
дверью стоял Симонэ, тоже с полотенцем через плечо. Я встал за ним,  а  за
мной сейчас же пристроился господин дю  Барнстокр.  Мы  закурили.  Симонэ,
давясь от смеха и оглядываясь по сторонам, принялся  рассказывать  анекдот
про холостяка, который поселился у  вдовы  с  тремя  дочками.  Но  тут,  к
счастью, появилась госпожа Мозес, которая спросила у нас, не  проходил  ли
здесь господин Мозес,  ее  супруг  и  повелитель.  Господин  дю  Барнстокр
галантно и пространно ответил ей, что,  увы,  нет.  Симонэ,  облизнувшись,
впился  в  госпожу  Мозес  томным  взором,  а  я  прислушался  к   голосу,
доносившемуся из душевой, и высказал  предположение,  что  господин  Мозес
находится  там.  Госпожа  Мозес  встретила  это  предположение   с   явным
недоверием. Она  улыбнулась,  покачала  головой  и  поведала  нам,  что  в
особняке на Рю де Шанель у  них  две  ванны  -  одна  золотая,  а  другая,
кажется, платиновая,  и,  когда  мы  не  нашлись,  что  на  это  ответить,
сообщила, что пойдет поищет господина Мозеса в другом месте. Симонэ тут же
вызвался сопровождать ее, и  мы  с  дю  Барнстокром  остались  вдвоем.  Дю
Барнстокр, понизив голос, осведомился, видел ли я досадную сцену,  имевшую
место между сенбернаром Лелем и господином Андварафорсом. Я доставил  себе
маленькое удовольствие, ответивши, что нет, не видел. Тогда  дю  Барнстокр
описал мне эту сцену со всеми подробностями и, когда я кончил всплескивать
руками и сокрушенно цокать языком, скорбно добавил, что наш добрый  хозяин
совершенно распустил своего пса, ибо  не  далее  как  позавчера  сенбернар
точно так же обошелся в гараже с самой госпожой Мозес. Я  снова  всплеснул
руками и зацокал языком, на этот раз уже вполне искренне,  но  тут  к  нам
присоединился Хинкус,  который  немедленно  принялся  раздражаться  в  том
смысле, что деньги вот дерут как с двоих, а душ вот работает только  один.
Господин дю Барнстокр ловко успокоил его: извлек  из  его  полотенца  двух
леденцовых  петушков  на  палочке.  Хинкус  немедленно  замолчал  и  даже,
бедняга, переменился в лице. Он принял петушков, засунул их себе в  рот  и
уставился на  великого  престидижитатора  с  ужасом  и  недоверием.  Тогда
господин  дю  Барнстокр,  чрезвычайно  довольный  произведенным  эффектом,
пустился развлекать нас умножением и делением в уме многозначных чисел.
     А в душе  шумели  струи,  и  только  пение  прекратилось,  сменившись
неразборчивым бормотанием. С верхнего этажа, тяжело ступая, сошли рука  об
руку господин Мозес и опозоренный невоспитанной собакой  кумир  дня  Олаф.
Сойдя, они расстались. Господин Мозес,  прихлебывая  на  ходу,  унес  свою
кружку к себе за портьеры, а викинг, не говоря лишнего слова, встал в  наш
строй. Я посмотрел на часы. Мы ждали уже больше десяти минут.
     Хлопнула входная дверь. Мимо нас, не задерживаясь, пронеслось  наверх
неслышными скачками чадо, оставив за собой запахи бензина, пота и духов. И
тут до моего сознания дошло, что из кухни слышатся голоса хозяина и Кайсы,
и какое-то странное подозрение впервые осенило меня. Я  в  нерешительности
уставился на дверь душевой.
     - Давно стоите? - осведомился Олаф.
     - Да, довольно давно, - отозвался дю Барнстокр.
     Хинкус вдруг неразборчиво что-то пробормотал и, толкнув Олафа плечом,
устремился в холл.
     - Послушайте, - сказал я. - Кто-нибудь еще приехал сегодня утром?
     -  Только  вот  эти  господа,  -  сказал  дю  Барнстокр.  -  Господин
Андварафорс и господин... э-э...  вот  этот  маленький  господин,  который
только что ушел...
     - Мы приехали вчера вечером, - возразил Олаф.
     Я и сам знал, когда они  приехали.  На  секунду  в  воображении  моем
возникло видение скелета, мурлыкающего  песенки  под  горячими  струями  и
моющего у себя под мышками. Я рассердился и толкнул дверь. И  конечно  же,
дверь открылась. И конечно же,  в  душевой  никого  не  оказалось.  Шумела
пущенная до отказа горячая вода,  пар  стоял  столбом,  на  крючке  висела
знакомая брезентовая куртка Погибшего Альпиниста, а на дубовой скамье  под
нею бормотал и посвистывал старенький транзисторный приемник.
     - Кэ дьябль! - воскликнул дю Барнстокр. - Хозяин! Подите сюда!
     Поднялся шум. Бухая тяжелыми башмаками,  прибежал  хозяин.  Вынырнул,
словно из-под земли, Симонэ. Перегнулось  через  перила  чадо  с  окурком,
прилипшим к нижней губе. Из холла опасливо выглянул Хинкус.
     - Это невероятно! - возбужденно говорил  дю  Барнстокр.  -  Мы  стоим
здесь и ждем никак не менее четверти часа, не правда ли, инспектор?
     - А у меня опять кто-то на постели валялся, - сообщило чадо сверху. -
И полотенце все мокрое.
     В глазах Симонэ прыгало дьявольское веселье.
     - Господа, господа...  -  приговаривал  хозяин,  делая  успокаивающие
жесты. Он нырнул в душевую и прежде всего выключил воду. Затем он  снял  с
крючка куртку, взял  приемник  и  повернулся  к  нам.  Лицо  у  него  было
торжественное. - Господа! - произнес он глухим голосом. -  Я  могу  только
засвидетельствовать факты. Это ЕГО приемник, господа. И это ЕГО куртка.
     - А, собственно, чья... - спокойно начал Олаф.
     - ЕГО. Погибшего.
     - Я хотел спросить, чья, собственное, очередь? - по-прежнему спокойно
сказал Олаф.
     Я молча отстранил хозяина, вошел в душевую и запер  за  собой  дверь.
Уже содрав с себя одежду, я сообразил, что очередь, собственно, не моя,  а
Симонэ, но никаких угрызений совести не ощутил. Он же и устроил, наверное,
подумал я со злостью. Пусть-ка теперь постоит. Герой  национальной  науки.
Сколько воды зря пропало... Нет, этих шутников надо ловить. И  наказывать.
Я вам покажу, как со мной шутки шутить...
     Когда я вышел  из  душевой,  публика  в  холле  продолжала  обсуждать
происшествие.  Ничего  нового,  впрочем,  не  говорилось,  и  я  не   стал
задерживаться. На лестнице я миновал чадо, по-прежнему висящее на перилах.
"Сумасшедший дом!" - сказало оно мне с вызовом. Я промолчал и пошел  прямо
к себе в номер.
     Под  влиянием  душа  и  приятной  усталости  злость  моя   совершенно
улеглась. Я  придвинул  к  окну  кресло,  выбрал  самую  толстую  и  самую
серьезную книгу и уселся, задрав ноги на край стола. На первой же странице
я  задремал  и  пробудился,  вероятно,  часа  через   полтора   -   солнце
переместилось изрядно, и тень отеля лежала теперь под моим окном. Судя  по
тени, на крыше сидел человек, и я спросонок подумал, что это, должно быть,
великий физик Симонэ прыгает там с трубы на трубу и гогочет на всю долину.
Я снова заснул, потом книга свалилась на  пол,  я  вздрогнул  и  проснулся
окончательно. Теперь на крыше отчетливо  виднелись  тени  двух  человек  -
один, по-видимому, сидел, другой стоял перед ним. Загорают,  подумал  я  и
отправился умываться. Пока я умывался, мне пришло в голову, что неплохо бы
выпить чашечку кофе для бодрости, да и перекусить не мешало бы  слегка.  Я
закурил и вышел в коридор. Было уже около трех.
     На лестничной площадке я  встретился  с  Хинкусом.  Он  спускался  по
чердачной лестнице, и вид у него был какой-то странный. Он  был  голый  до
пояса и лоснился от пота, лицо у него при этом было белое до зелени, глаза
не мигали, обеими руками он прижимал к груди ком смятой одежды.
     Увидев меня, он сильно вздрогнул и приостановился.
     - Загораете? - спросил я из вежливости. - Не сгорите там. Вид  у  вас
нездоровый.
     Проявив таким образом заботу о ближнем, я, не дожидаясь ответа, пошел
вниз. Хинкус топал по ступенькам следом.
     - Захотелось вот выпить, - проговорил он хрипловато.
     - Жарко? - спросил я, не оборачиваясь.
     - Д-да... Жарковато.
     - Смотрите, - сказал я. - Мартовское солнце в горах - злое.
     - Да ничего... Выпью вот, и ничего.
     Мы спустились в холл.
     - Вы бы все-таки оделись,  -  посоветовал  я.  -  Вдруг  там  госпожа
Мозес...
     - Да, - сказал он. - Натурально. Совсем забыл.
     Он остановился и принялся торопливо напяливать рубашку и куртку, а  я
прошел в буфетную, где получил от Кайсы тарелку с холодным ростбифом, хлеб
и кофе. Хинкус, уже одетый и уже не такой зеленый, присоединился ко мне  и
потребовал что-нибудь покрепче.
     - Симонэ тоже там? - спросил я. Мне пришло в голову  скоротать  время
за бильярдом.
     - Где? - отрывисто спросил Хинкус, осторожно поднося  ко  рту  полную
рюмку.
     - На крыше.
     Рука у Хинкуса дрогнула, бренди  потекло  по  пальцам.  Он  торопливо
выпил, потянул носом воздух и, вытирая рот ладонью, сказал:
     - Нет. Никого там нет.
     Я с удивлением посмотрел на  него.  Губы  у  него  были  поджаты,  он
наливал себе вторую рюмку.
     - Странно, - сказал я. - Мне почему-то показалось,  что  Симонэ  тоже
там, на крыше.
     - А вы перекреститесь, чтобы вам не казалось, - грубо ответил ходатай
по делам и выпил. И тут же налил снова.
     - Что это с вами? - спросил я.
     Некоторое время он молча смотрел на полную рюмку и вдруг сказал:
     - Послушайте, а вы не хотите позагорать на крыше?
     - Да нет, спасибо, - ответил я. - Боюсь сгореть. Кожа чувствительная.
     - И никогда не загораете?
     - Нет.
     Он подумал, взял бутылку, навинтил колпачок.
     - Воздух там хорош, - произнес он. - И вид прекрасный. Вся долина как
на ладони. Горы...
     - Пойдемте сыграем на бильярде, - предложил я. - Вы играете?
     Он впервые посмотрел мне прямо в лицо маленькими больными глазками.
     - Нет, - сказал он. - Я уж лучше воздухом подышу.
     Затем он снова отвинтил колпачок и налил себе четвертую рюмку. Я доел
ростбиф, выпил кофе и  собрался  уходить.  Хинкус  тупо  разглядывал  свое
бренди.
     - Смотрите, не свалитесь с крыши, - сказал я ему.
     Он криво ухмыльнулся и ничего не ответил. Я снова поднялся на  второй
этаж. Стука шаров не было слышно, и я толкнулся в номер Симонэ.  Никто  не
отозвался. Из-за дверей соседнего номера слышались неразборчивые голоса, и
я постучался туда. Симонэ там тоже не было. Дю Барнстокр и Олаф,  сидя  за
столом, играли в карты. Посредине стола  высилась  кучка  смятых  банкнот.
Увидев меня, дю Барнстокр сделал широкий жест и воскликнул:
     -  Заходите,  заходите,  инспектор!  Дорогой   Олаф,   вы,   конечно,
приглашаете господина инспектора?
     - Да, - сказал Олаф, не отрываясь от карт. - С радостью. - И  объявил
пики.
     Я извинился и закрыл дверь. Куда же запропастился этот хохотун? И  не
видно его и, что самое удивительное, не слышно. А  впрочем,  что  мне  он?
Погоняю шары в  одиночку.  В  сущности,  никакой  разницы  нет.  Даже  еще
приятнее. Я направился к бильярдной и по дороге испытал небольшой шок.  По
чердачной лестнице, придерживая двумя пальцами подол  длинного  роскошного
платья, спускалась госпожа Мозес.
     - И вы тоже загорали? - ляпнул я, потерявшись.
     - Загорала? Я? Что за странная мысль.  -  она  пересекла  площадку  и
приблизилась ко мне.  -  Какие  странные  предположения  вы  высказываете,
инспектор!
     - Не называйте меня, пожалуйста, инспектором, - попросил я. - Мне  до
такой степени надоело это слышать на службе... а теперь еще от вас...
     -  Я  о-бо-жаю  полицию,  -  произнесла  госпожа   Мозес,   закатывая
прекрасные глаза. - Эти герои,  эти  смельчаки...  Вы  ведь  смельчак,  не
правда ли?
     Как-то само собой получилось, что я предложил ей руку и  повел  ее  в
бильярдную. Рука у нее была белая, твердая и удивительно холодная.
     - Сударыня, - сказал я. - Да вы совсем замерзли...
     - Нисколько, инспектор, - ответила  она  и  тут  же  спохватилась.  -
Простите, но как же мне вас называть теперь?
     - Может быть, Петер? - предложил я.
     -  Это  было  бы  прелестно.  У  меня  был  друг  Петер,  барон   фон
Готтескнехт. Вы не знакомы?.. Однако тогда вам придется звать меня Ольгой.
А если услышит Мозес?
     - Переживет, - пробормотал я. Я искоса глядел на ее чудные плечи,  на
царственную шею, на гордый профиль, и меня бросало то в жар, то  в  холод.
Ну, глупа, лихорадочно неслось у меня в голове, ну и что же? И пусть. Мало
ли кто глуп!
     Мы прошли через столовую и оказались в бильярдной. В  бильярдной  был
Симонэ. Почему-то он лежал на полу в неглубокой, но широкой нише.  Лицо  у
него было красное, волосы взлохмачены.
     - Симон! - воскликнула госпожа Мозес и прижала ладони к щекам. -  Что
с вами?
     В ответ Симонэ заклекотал и, упираясь руками и ногами  в  края  ниши,
полез к потолку.
     - Боже мой, да вы убьетесь! - закричала госпожа Мозес.
     - В самом деле, Симонэ, - сказал я с досадой. - Бросьте эти  дурацкие
штучки, вы сломаете себе шею.
     Однако шалун и не думал убиваться и ломать себе шею. Он  добрался  до
потолка, повисел там, все более наливаясь  кровью,  потом  легко  и  мягко
спрыгнул вниз и отдал нам честь. Госпожа Мозес зааплодировала.
     - Вы просто чудо, Симон, - сказала она. - Как муха!
     - Ну что, инспектор, - сказал Симонэ, чуть задыхаясь. -  Сразимся  во
славу прекрасной дамы? - Он схватил кий и сделал фехтовальный выпад.  -  Я
вас вызываю, инспектор Глебски, защищайтесь!
     С этими словами он повернулся к бильярдному столу  и,  не  целясь,  с
таким треском залепил восьмерку в угол через  весь  стол,  что  у  меня  в
глазах потемнело. Однако отступать было некуда. Я угрюмо взял кий.
     -  Сражайтесь,  господа,  сражайтесь,  -  сказала  госпожа  Мозес.  -
Прекрасная дама оставляет залог победителю.  -  Она  бросила  на  середину
стола кружевной платочек. - А я вынуждена покинуть вас. Боюсь,  мой  Мозес
уже вне себя. - Она послала нам воздушный поцелуй и удалилась.
     - Чертовски завлекательная женщина, - заявил Симонэ. -  С  ума  можно
сойти. - Он подцепил кием платочек,  погрузил  нос  в  кружева  и  закатил
глаза. - Прелесть!.. У вас, я вижу, тоже без всякого успеха, инспектор?
     - Вы бы побольше путались под ногами, - мрачно сказал я, собирая шары
в треугольник. - Кто вас просил торчать здесь, в бильярдной?
     - А зачем вы, голова садовая,  повели  ее  в  бильярдную?  -  резонно
возразил Симонэ.
     - Не в номер же к себе мне ее вести... - огрызнулся я.
     - Не умеете - не беритесь, - посоветовал Симонэ. - И  поставьте  шары
ровнее,  вы  имеете  дело  с  гроссмейстером...  Вот  так.   Что   играем?
Лондонскую?
     - Нет. Давайте что-нибудь попроще.
     - Попроще так попроще, - согласился Симонэ.
     Он аккуратно положил платочек на подоконник, задержался  на  секунду,
склонив голову и заглядывая сквозь стекло куда-то вбок, потом  вернулся  к
столу.
     - Вы помните, что сделал Ганнибал с римлянами при Каннах?  -  спросил
он.
     - Давайте, давайте, - сказал я. - Начинайте.
     - Сейчас я вам напомню, - пообещал Симонэ. Он  элегантнейшим  образом
покатал кием биток, установил его, прицелился  и  положил  шар.  Потом  он
положил еще шар и при этом разбил пирамиду. Затем, не  давая  мне  времени
извлекать его добычу из луз, он закатил подряд  еще  два  шара  и  наконец
скиксовал.
     - Ваше счастье, - сообщил он, меля кий. - Реабилитируйтесь.
     Я пошел вокруг стола, выбирая шар полегче.
     - Глядите-ка, - сказал Симонэ. Он снова стоял  у  окна  и  заглядывал
куда-то вбок. - Какой-то дурак сидит на крыше... Пардон! Два дурака.  Один
стоит, я принял его за печную  трубу.  Положительно,  мои  лавры  не  дают
кому-то покоя.
     - Это Хинкус, - проворчал я, пристраиваясь поудобнее для удара.
     - Хинкус - это такой маленький и все время брюзжит, - сказал  Симонэ.
- Ерундовый человечек. Вот Олаф  -  это  да.  Это  истый  потомок  древних
конунгов, вот что я вам скажу, инспектор Глебски.
     Я наконец ударил. И промазал. Совсем несложный шар промазал.  Обидно.
Я осмотрел конец кия, потрогал накладку.
     - Не разглядывайте, не разглядывайте,  -  сказал  Симонэ,  подходя  к
столу. - Нет у вас никаких оправданий.
     - Что вы собираетесь бить? - спросил я недоуменно, следя за ним.
     - От двух бортов в середину, - с невинным видом сообщил он.
     Я застонал и пошел к окну, чтобы  не  видеть  этого.  Симонэ  ударил.
Потом еще раз ударил. Хлестко, с треском, с лязгом. Потом еще раз ударил и
сказал:
     - Пардон. Действуйте, инспектор.
     Тень сидящего человека запрокинула голову и подняла руку с  бутылкой.
Я понял, что это Хинкус. Сейчас отхлебнет как следует и  передаст  бутылку
стоящему. А кто это, собственно, стоит?..
     - Вы будете бить или нет? - спросил Симонэ. - Что там такое?
     - Хинкус надирается, - сказал я. - Ох, свалится он сегодня с крыши.
     Хинкус основательно присосался, а затем принял прежнюю позу.  Угощать
стоявшего не стал. Кто же это такой?  А,  так  это  же  чадо,  наверное...
Интересно, о чем чадо может разговаривать с Хинкусом? Я вернулся к  столу,
выбрал шар полегче и опять промазал.
     - Вы читали мемуар Кориолиса о бильярдной игре? - спросил Симонэ.
     - Нет, - сказал я мрачно. - И не собираюсь.
     - А я вот читал, - сказал Симонэ. Он в  два  удара  кончил  партию  и
наконец разразился своим жутким хохотом. Я положил кий поперек стола.
     - Вы остались без партнера, Симонэ, - сказал я мстительно.  -  Можете
теперь сморкаться в свой приз в полном одиночестве.
     Симонэ взял платочек и торжественно сунул его в нагрудный карман.
     - Прекрасно, - сказал он. - Чем мы теперь займемся?
     Я подумал.
     - Пойду-ка я побреюсь. Обед скоро.
     - А я? - спросил Симонэ.
     - А вы играйте сами с  собой  в  бильярд,  -  посоветовал  я.  -  Или
ступайте в номер к Олафу. У вас есть деньги? Если есть, то вас там  примут
с распростертыми объятиями.
     - А, - сказал Симонэ. - Я уже.
     - Что - уже?
     - Уже просадил Олафу двести крон. Играет как машина, ни одной ошибки.
Даже неинтересно. Тогда я взял и напустил  на  него  Барнстокра.  Фокусник
есть фокусник, пусть-ка он его пощиплет...
     Мы вышли в коридор и сразу же наткнулись на чадо  любимого  покойного
брата господина  дю  Барнстокра.  Чадо  загородило  нам  дорогу  и,  нагло
поблескивая вытаращенными черными окулярами, потребовало сигаретку.
     - Как там Хинкус? - спросил я, доставая пачку. - Здорово надрался?
     - Хинкус? Ах, этот...  -  Чадо  закурило  и,  сложив  губы  колечком,
выпустило дым. - Ну, надраться не надрал