а.  Грызть  себя,
уязвлять себя, нудить и зудеть можно часами и сутками, а восторг  приходит
- и тут же уходит. Вот и уши ветром заложило...  Я  снял  перчатку,  сунул
мизинец в ухо, повертел  и  вдруг  услышал  трескучий  грохот,  словно  по
соседству шел на посадку спортивный биплан. Я едва успел  протереть  очки,
как он пронесся мимо меня - не биплан, конечно, а  громадный  мотоцикл  из
этих, новых, которые пробивают  стены  и  губят  больше  жизней,  чем  все
насильники, грабители и убийцы, вместе взятые.  Он  обдал  меня  ошметками
снега, очки снова залепило, но я все-таки заметил тощую  согнутую  фигуру,
развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец  красного  шарфа.
За езду без шлема,  подумал  я  автоматически,  пятьдесят  крон  штрафа  и
лишение водительского удостоверения на месяц... Впрочем, не могло  быть  и
речи о том, чтобы разглядеть номер - я не  мог  разглядеть  даже  отель  и
половину долины впридачу - снежное облако поднялось до неба. А, какое  мне
дело! Я навалился на палки и побежал вдоль дороги вслед  за  мотоциклом  к
отелю.
     Когда я подъехал, мотоцикл остывал перед  крыльцом.  Рядом  на  снегу
валялись громадные кожаные перчатки с раструбами. Я воткнул лыжи в сугроб,
почистился и снова  посмотрел  на  мотоцикл.  До  чего  все-таки  зловещая
машина. Так и чудится, что в следующем году  отель  станет  называться  "У
Погибшего Мотоциклиста". Хозяин возьмет вновь прибывшего гостя за  руку  и
скажет, показывая на  проломленную  стену:  "Сюда.  Сюда  он  врезался  на
скорости сто двадцать миль в час и пробил здание насквозь. Земля дрогнула,
когда он ворвался  в  кухню,  увлекая  за  собой  четыреста  тридцать  два
кирпича..." Хорошая вещь - реклама, подумал я, поднимаясь  по  ступенькам.
Приду вот сейчас к себе в номер,  а  за  моим  столом  расселся  скелет  с
дымящейся трубкой в зубах, и перед ним фирменная  настойка  на  мухоморах,
три кроны за литр.
     Посредине холла стоял невообразимо длинный и очень сутулый человек  в
черном  фраке  с  фалдами  до  пят.  Заложив  руки  за  спину,  он  строго
выговаривал тощему гибкому существу неопределенного пола, развалившемуся в
глубоком кресле. У существа  было  маленькое  бледное  личико,  наполовину
скрытое огромными черными очками, масса черных спутанных волос и  пушистый
красный шарф.
     Когда я закрыл за собой дверь, длинный человек замолчал и  повернулся
ко мне. У него оказался галстук бабочкой и благороднейших очертаний  лицо,
украшенное аристократическими брыльями и не менее аристократическим носом.
Такой нос мог быть только у одного человека, и этот человек не мог не быть
той  самой  знаменитостью.  Секунду  он  разглядывал   меня,   словно   бы
недоумении, затем сложил губы куриной гузкой  и  двинулся  мне  навстречу,
протягивая узкую белую ладонь.
     - Дю Барнстокр, - почти пропел он. - К вашим услугам.
     - Неужели тот самый  дю  Барнстокр?  -  с  искренней  почтительностью
осведомился я, пожимая его руку.
     - Тот самый, сударь, тот самый, - произнес он. - С кем имею честь?
     Я отрекомендовался, испытывая какую-то дурацкую робость, которая нам,
полицейским чиновникам, вообще-то несвойственна. Ведь с первого же взгляда
было ясно, что такой человек не может  не  скрывать  доходов  и  налоговые
декларации заполняет туманно.
     - Какая прелесть! - пропел вдруг дю Барнстокр, хватая меня за лацкан.
- Где вы это нашли? Брюн, дитя мое, взгляните, какая прелесть!
     В пальцах у него оказалась синенькая фиалка.  И  запахло  фиалкой.  Я
заставил себя поаплодировать, хотя таких вещей не люблю. Существо в кресле
зевнуло во весь маленький рот и закинуло одну ногу на подлокотник.
     - Из рукава, - заявило оно хриплым басом. - Хилая работа, дядя.
     - Из рукава! - грустно повторил дю Барнстокр. - Нет, Брюн,  это  было
бы слишком элементарно. Это действительно была  бы,  как  вы  выражаетесь,
хилая работа. Хотя и недостойная такого знатока, как господин Глебски.
     Он положил фиалку на раскрытую ладонь, поглядел на нее, задрав брови,
и фиалка пропала. Я закрыл рот и потряс головой. У меня не было слов.
     - Вы  мастерски  владеете  лыжами,  господин  Глебски,  -  сказал  дю
Барнстокр. - Я следил за вами из окна. И надо  сказать,  получил  истинное
наслаждение.
     - Ну что вы, - пробормотал я. - Так, бегал когда-то...
     - Дядя, - воззвало вдруг существо из недр кресла. -  Сотворите  лучше
сигаретку.
     Дю Барнстокр, казалось, спохватился.
     - Да! - сказал он. - Позвольте представить вам, господин Глебски: это
Брюн, единственное дитя моего дорогого покойного брата... Брюн, дитя мое!
     Дитя неохотно выбралось из кресла и приблизилось. Волосы у него  были
богатые, женские, а впрочем, может быть, и  не  женские  а,  так  сказать,
юношеские. Ноги, затянутые в эластик, были тощие, мальчишеские, а впрочем,
может быть, совсем наоборот - стройные девичьи. Куртка же была размера  на
три больше, чем требовалось.  Одним  словом,  я  бы  предпочел,  чтобы  дю
Барнстокр представил чадо своего дорогого покойника просто как  племянницу
или племянника. Дитя равнодушно  улыбнулось  мне  розовым  нежным  ртом  и
протянуло обветренную исцарапанную руку.
     - Хорошо мы вас  шуганули?  -  осведомилось  оно  сипло.  -  Там,  на
дороге...
     - Мы? - переспросил я.
     - Ну, не мы, конечно. Буцефал. Он это умеет... Все очки ему  залепил,
- сообщило оно дяде.
     - В данном случае, - любезно пояснил дю Барнстокр, - Буцефал не  есть
легендарный конь Александра Македонского. В данном случае  Буцефал  -  это
мотоцикл, безобразная и опасная машина, которая медленно убивает  меня  на
протяжении двух последних лет и в конце концов,  как  я  чувствую,  вгонит
меня в гроб.
     - Сигаретку бы, - напомнило чадо.
     Дю Барнстокр удрученно покачал  головой  и  беспомощно  развел  руки.
Когда он их свел опять, между пальцами у  него  дымилась  сигарета,  и  он
протянул ее чаду. Чадо затянулось и капризно буркнуло:
     - Опять с фильтром...
     - Вы, наверное, захотите принять душ после вашего  броска,  -  сказал
мне дю Барнстокр. - Скоро обед...
     - Да, - сказал я. - Конечно. Прошу прощения.
     Для меня было большим облегчением  удрать  от  этой  компании.  Я  не
чувствовал себя  в  форме.  Меня  застали  врасплох.  Все-таки  знаменитый
фокусник на арене - это одно, а знаменитый фокусник в частной жизни - это,
оказывается, совсем другое. Я кое-как откланялся и пошел шагать через  три
ступеньки на свой этаж.
     В коридоре по-прежнему было пусто,  где-то  в  отдалении  по-прежнему
сухо пощелкивали бильярдные шары. Проклятый душ был по-прежнему заперт.  Я
кое-как умылся у себя в номере, переоделся, и взяв сигаретку, завалился на
диван. Мною  овладела  приятная  истома,  и  на  несколько  минут  я  даже
задремал. Разбудил меня чей-то визг и зловещий рыдающий хохот в  коридоре.
Я подскочил. В ту же минуту в дверь постучали, и  голос  Кайсы  промяукал:
"Кушать, пожалуйста!". Я откликнулся в том смысле, что да-да, сейчас  иду,
и  спустил  ноги  с  дивана,  нашаривая  туфли.  "Кушать,  пожалуйста!"  -
донеслось издали, а потом еще раз: "Кушать, пожалуйста!",  а  потом  снова
короткий визг и призрачный хохот. Мне  даже  послышалось  бряканье  ржавых
цепей.
     Я причесался перед  зеркалом,  опробовал  несколько  выражений  лица,
как-то:   рассеянное   любезное   внимание;    мужественная    замкнутость
профессионала; простодушная готовность к любым знакомствам и ухмылка  типа
"гы". Ни одно выражение не показалось мне подходящим, поэтому  я  не  стал
далее утруждать себя, сунул в карман сигареты для чада и вышел в  коридор.
Выйдя, я остолбенел.
     Дверь номера напротив была распахнута. В проеме, у  самой  притолоки,
упираясь ступнями в одну филенку, а  спиной  -  в  другую,  висел  молодой
человек. Поза его при всей  неестественности  казалась  однако  же  вполне
непринужденной. Он глядел на меня сверху вниз, скалил  длинные  желтоватые
зубы и отдавал по-военному честь.
     - Здравствуйте, - сказал я, помолчав. - Вам помочь?
     Тогда он мягко, как кошка, спрыгнул  на  пол  и,  продолжая  отдавать
честь, встал передо мною во фрунт.
     - Честь имею, инспектор, -  сказал  он.  -  Разрешите  представиться:
старший лейтенант от кибернетики Симон Симонэ.
     - Вольно, - сказал я, и мы пожали друг другу руки.
     - Собственно, я физик, - сообщил он. -  Но  "от  кибернетики"  звучит
почти так же плавно, как  "от  инфантерии".  Получается  смешно.  -  И  он
неожиданно разразился  тем  самым  ужасным  рыдающим  хохотом,  в  котором
чудились сырые подземелья, невыводимые кровавые пятна и звон ржавых  цепей
на прикованных скелетах.
     - Что вы там делали наверху? - спросил я, преодолевая оторопь.
     - Тренировался, - ответствовал он. - Я ведь альпинист...
     - Погибший? - сострил я и сейчас же пожалел об этом,  потому  что  он
снова обрушил на меня лавину своего замогильного хохота.
     - Неплохо, неплохо для начала, - проговорил он, вытирая глаза. - Нет,
я еще живой. Я приехал сюда полазать по скалам, но никак не  могу  до  них
добраться. Вокруг снег. Вот я и лазаю по дверям, по стенам... -  Он  вдруг
замолчал и взял меня под руку. - Собственно  говоря,  -  сказал  он,  -  я
приехал  сюда  проветриться.  Переутомление.  Проект   "Мидас",   слыхали?
Совершенно секретно. Четыре года без отпуска. Вот врачи  и  прописали  мне
курс чувственных удовольствий. - Он снова захохотал, но мы  уже  дошли  до
столовой. Оставив меня, он устремился  к  столику,  где  были  расставлены
закуски. -  Держитесь  за  мной,  инспектор,  -  гаркнул  он  на  бегу.  -
Торопитесь, а не то друзья и близкие Погибшего съедят всю икру...
     Столовая была большая, в пять окон. Посредине стоял огромный овальный
стол персон на двадцать; роскошный, почерневший от времени  буфет  сверкал
серебряными кубками, многочисленными зеркалами и разноцветными  бутылками;
скатерть на столе была крахмальная, посуда - прекрасного фарфора,  приборы
- серебряные, с благородной чернью. Но при всем  при  том  порядки  здесь,
видимо, были самые демократические. На  столике  для  закусок  красовались
закуски - хватай, что успеешь. На другой столик, поменьше, Кайса водружала
фаянсовые лохани с овощным супом и бульоном - сам  выбирай,  сам  наливай.
Для желающих освежиться существовала буфетная батарея - бренди, ирландский
джин, пиво и фирменная настойка (на лепестках эдельвейса, утверждал Згут).
     За столом уже сидели дю Барнстокр и  чадо  его  покойного  брата.  Дю
Барнстокр изящно помешивал серебряной ложечкой  в  тарелке  с  бульоном  и
укоризненно косился на чадо, которое, растопырив на столе локти,  уплетало
овощной суп.
     Во главе стола царила незнакомая мне дама  ослепительной  и  странной
красоты.  Лет  ей   было   не   то   двадцать,   не   то   сорок,   нежные
смугло-голубоватые плечи, лебединая шея,  огромные  полузакрытые  глаза  с
длинными ресницами, пепельные, высоко взбитые волосы, бесценная диадема  -
это была, несомненно, госпожа Мозес, и ей, несомненно, было  не  место  за
этим простоватым табльдотом. Таких женщин я видел раньше только на фото  в
великосветских журналах да еще, пожалуй, в супербоевиках.
     Хозяин, огибая стол, уже направлялся ко мне с подносиком в  руке.  На
подносике в хрустальной граненой рюмке жутко голубела настойка.
     - Боевое крещение!  -  объявил  хозяин,  приблизившись.  -  Набирайте
закуску поострее.
     Я повиновался. Я положил себе маслин и икры.  Потом  я  посмотрел  на
хозяина и положил пикуль. Потом я посмотрел на настойку и выдавил на  икру
пол-лимона. Все смотрели на меня. Я взял рюмку, выдохнул воздух (еще  пару
затхлых кабинетов и коридоров) и вылил настойку в рот. Я содрогнулся.  Все
смотрели на меня, поэтому я содрогнулся только мысленно и откусил половину
пикуля. Хозяин крякнул. Симонэ  тоже  крякнул.  Госпожа  Мозес  произнесла
хрустальным голосом: "О! Это настоящий мужчина". Я улыбнулся и  засунул  в
рот  вторую  половину  пикуля,  горько  сожалея,  что  не  бывает  пикулей
величиной с дыню. "Дает!" - отчетливо произнесло чадо.
     - Госпожа Мозес! -  произнес  хозяин.  -  Разрешите  представить  вам
инспектора Глебски.
     Пепельная башня во главе стола чуть качнулась, поднялись и опустились
чудные ресницы.
     - Господин Глебски! - сказал хозяин. - Госпожа Мозес.
     Я поклонился. Я бы с удовольствием согнулся пополам, так у меня пекло
в животе, но госпожа Мозес улыбнулась,  и  мне  сразу  полегчало.  Скромно
отвернувшись, я покончил с закуской и отправился за супом.  Хозяин  усадил
меня напротив Барнстокров, так что справа от меня,  к  сожалению,  слишком
далеко, оказалась госпожа Мозес, а слева, к сожалению, слишком  близко,  -
унылый шалун Симонэ, готовый в любую минуту разразиться жутким хохотом.
     Разговор  за  столом  направлял  хозяин.  Говорили  о  загадочном   и
непознанном, а точнее - о  том,  что  в  отеле  происходят  последние  дни
странные вещи. Меня как новичка  посвятили  в  подробности.  Дю  Барнстокр
подтвердил, что действительно два дня назад у него пропали туфли,  которые
обнаружились только к вечеру в номере-музее. Симонэ, похохатывая, сообщил,
что кто-то читает его книги - по преимуществу специальную литературу  -  и
делает на полях пометки - по преимуществу совершенно безграмотные. Хозяин,
заходясь от удовольствия, поведал о сегодняшнем случае с дымящейся трубкой
и газетой и добавил, что ночами  кто-то  несомненно  бродит  по  дому.  Он
слышал это своими ушами и один раз даже видел белую  фигуру,  скользнувшую
от входной двери через холл по  направлению  к  лестнице.  Госпожа  Мозес,
нисколько не чинясь, охотно подтвердила  эти  сообщения  и  добавила,  что
вчера ночью кто-то заглянул к ней в окно. Дю  Барнстокр  тоже  подтвердил,
что кто-то ходит, но он лично считает, что  это  всего  лишь  наша  добрая
Кайса, так ему, во всяком случае,  показалось.  Хозяин  заметил,  что  это
совершенно исключено, а Симон Симонэ похвастался, будто  он  вот  спит  по
ночам как мертвый и ничего такого не слышал. Но он уже дважды замечал, что
лыжные ботинки его постоянно  пребывают  в  мокром  состоянии,  как  будто
кто-то ночью бегает в них по снегу. Я, потешаясь про себя,  рассказал  про
случай с пепельницей и сенбернаром, а чадо хрипло объявило  -  к  сведению
всех присутствующих, - что оно, чадо, в  общем  ничего  особенного  против
этих штучек-дрючек не имеет,  оно  к  этим  фокусам-покусам  привыкло,  но
совершенно не терпит, когда посторонние валяются на его, чадиной, постели.
При этом оно свирепо целилось в меня своими окулярами,  и  я  порадовался,
что приехал только сегодня.
     Атмосферу сладкой жути,  воцарившуюся  за  столом,  нарушил  господин
физик.
     - Приезжает как-то один штабс-капитан в незнакомый город,  -  объявил
он. - Останавливается в гостинице и велит позвать хозяина...
     Внезапно он замолчал и огляделся.
     - Пардон, - произнес он. - Я не уверен, что в присутствии дам, -  тут
он поклонился в сторону госпожи Мозес, - а также юно... э-э...  юношества,
- он посмотрел на чадо, - э-э...
     - А, дурацкий анекдот,  -  сказало  чадо  с  пренебрежением.  -  "Все
прекрасно, но не делится пополам". Этот, что ли?
     - Именно! - воскликнул Симонэ и разразился хохотом.
     - Делится пополам? - улыбаясь, спросила госпожа Мозес.
     - Не делится! - сердито поправило чадо.
     - Ах, не делится? - удивилась  госпожа  Мозес.  -  А  что  именно  не
делится?
     Дитя открыло было рот, но дю Барнстокр сделал неуловимое движение,  и
рот оказался заткнут большим румяным яблоком,  от  которого  дитя  тут  же
сочно откусило.
     - В конце концов удивительное происходит не только в нашем  отеле,  -
сказал дю  Барнстокр.  -  Достаточно  вспомнить,  например,  о  знаменитых
летающих неопознанных объектах...
     Чадо с грохотом отодвинуло  стул,  поднялось  и,  продолжая  хрустеть
яблоком, направилось к выходу. Черт знает что! То вдруг  чудилось  в  этой
стройной  ладной  фигуре  молоденькая  прелестная   девушка.   Но   стоило
смягчиться душою, и девушка пропадала, а  вместо  нее  самым  непристойным
образом появлялся расхлябанный нагловатый подросток - из тех, что разводят
блох на пляжах и накачивают себя наркотиками в общественных уборных. Я все
размышлял, у кого бы спросить, мальчик это, черт его возьми, или  девочка,
а дю Барнстокр продолжал журчать:
     - ...Джордано Бруно, господа, был сожжен не зря. Космос,  несомненно,
обитаем не только нами. Вопрос лишь в плотности  распределения  разума  во
Вселенной. По оценкам различных ученых - господин  Симонэ  поправит  меня,
если я ошибаюсь, - только в нашей Галактике может существовать до миллиона
обитаемых солнечных систем. Если бы я был математиком, господа,  я  бы  на
основании этих данных попытался установить вероятность хотя бы  того,  что
наша Земля является объектом чьего-то научного внимания...
     Самого дю Барнстокра спрашивать как-то неловко, размышлял я.  К  тому
же он, пожалуй, и сам толком не знает. Откуда ему знать?  Дитя  и  дитя...
Любезному хозяину наверняка наплевать. Кайса глупа. У  Симонэ  спросить  -
пережить лишний вал загробного веселья... Впрочем, что это я? Мне-то какое
до этого дело?.. Жаркого еще взять, что ли?.. Кайса, без сомнения,  глупа,
но в кулинарии, без всякого сомнения, толк знает...
     - ...Согласитесь, - журчал дю Барнстокр, - мысль  о  том,  что  чужие
глаза внимательно и прилежно изучают нашу  старушку-планету  через  бездны
Космоса, - эта мысль уже сама по себе способна занимать воображение...
     - Подсчитал, - сказал Симонэ. - Если они  умеют  отличать  населенные
системы от ненаселенных  и  наблюдают  только  населенные,  то  это  будет
единица минус "е" в степени минус единица.
     - Неужели так и будет? - сдержанно ужаснулась госпожа  Мозес,  одаряя
Симонэ восхищенной улыбкой.
     Симонэ заржал. Он даже на стуле задвигался. Глаза его увлажнились.
     - Сколько же это  будет  в  численном  выражении?  -  осведомился  дю
Барнстокр, переждав сей акустический налет.
     - Приблизительно две трети, - ответил Симонэ, вытирая глаза.
     - Но это же огромная вероятность! - с жаром сказал дю Барнстокр. -  Я
понимаю это так, что мы почти наверняка являемся объектом наблюдения!
     Тут дверь в столовую за моей спиной загрохотала и  задребезжала,  как
будто ее толкали плечом с большой силой.
     - На себя! - крикнул хозяин. - На себя, пожалуйста!
     Я обернулся,  и  в  ту  же  секунду  дверь  распахнулась.  На  пороге
появилась удивительная фигура.  Массивный  пожилой  мужчина  с  совершенно
бульдожьим лицом, облаченный в  какое-то  нелепое  подобие  средневекового
камзола цвета семги, с полами до колен. Под камзолом  виднелись  форменные
брюки с золотыми генеральскими лампасами. Одну руку он держал за спиной, а
другой сжимал высокую металлическую кружку.
     - Ольга! - прорычал он, глядя перед собой мутными глазами. - Супу!
     Возникла  короткая  суета.  Госпожа  Мозес  с  какой-то   недостойной
торопливостью бросилась к столику с супами, хозяин отвалился от  буфета  и
принялся  совершать  руками  движения,  означающие   готовность   всячески
услужить, Симонэ поспешно набил рот картофелем и выкатил глаза,  чтобы  не
загоготать, а господин Мозес - ибо, несомненно, это был он, - торжественно
вздрагивая щеками, пронес свою кружку к стулу напротив госпожи Мозес и там
уселся, едва не промахнувшись мимо сиденья.
     - Погода, господа, нынче - снег, -  объявил  он.  Он  был  совершенно
пьян. Госпожа Мозес поставила перед ним суп, он сурово заглянул в  тарелку
и отхлебнул из кружки. - О чем речь? - осведомился он.
     - Мы  обсуждали  здесь  возможность  посещения  Земли  визитерами  из
космического пространства, - пояснил дю Барнстокр, приятно улыбаясь.
     - Что это вы имеете в виду? -  спросил  господин  Мозес,  с  огромным
подозрением уставясь поверх кружки на дю Барнстокра. - Не ожидал этого