- Нет-нет! - вскричал хозяин, набегая на него с  рюмкой  настойки.  -
Боевое крещение!
     Хинкус остановился, поглядел на рюмку и что-то сказал,  неслышное  за
общим шумом.
     - Нет-нет! - возразил хозяин. -  Это  -  лучшее  лекарство.  От  всех
скорбей! Так сказать, панацея. Прошу!
     Хинкус не стал спорить. Он выплеснул в рот зелье, поставил  рюмку  на
поднос и сел за стол.
     - Ах,  какой  мужчина!  -  восхищенно  прозвенела  госпожа  Мозес.  -
Господа, вот истинный мужчина!
     Я вернулся на свое место и принялся  за  еду.  Хинкус  за  первым  не
пошел, он только положил себе немного жаркого. Теперь он выглядел  не  так
дурно и, казалось, о  чем-то  сосредоточенно  размышлял.  Я  стал  слушать
разглагольствования дю Барнстокра, и в это время хозяин постучал  ножом  о
край тарелки.
     -  Господа!  -  торжественно  провозгласил  он.  -  Прошу   минуточку
внимания! Теперь, когда мы все собрались здесь, я  позволю  себе  сообщить
вам приятную новость.  Идя  навстречу  многочисленным  пожеланиям  гостей,
администрация отеля  приняла  решение  устроить  сегодня  праздничный  бал
Встречи Весны. Конца обеду не будет! Танцы, господа, вино, карты,  веселая
беседа!
     Симонэ с треском  ударил  в  костлявые  ладони.  Госпожа  Мозес  тоже
зааплодировала. Все оживились, и даже неуступчивый господин Мозес,  сделав
основательный глоток из кружки, просипел: "Ну, карты -  это  еще  куда  ни
шло..." А дитя стучало вилкой об стол и показывало мне язык. Розовый такой
язычок, вполне приятного вида. И в самый разгар  этого  шума  и  оживления
Хинкус вдруг придвинулся ко мне и зашептал в ухо:
     - Слушайте, инспектор, вы, я слышал, полицейский... Что  мне  делать?
Полез я сейчас в баул... за  лекарством.  Мне  велено  пить  перед  обедом
микстуру какую-то... А у меня там... ну, одежда  кое-какая  теплая,  жилет
меховой, носки там... Так ничего этого у меня не осталось. Тряпки какие-то
- не мои, белье рваное... и книжки...
     Я осторожно опустил ложку на стол и посмотрел на него. Глаза  у  него
были круглые, правое веко подергивалось, и в  глазах  был  страх.  Крупный
гангстер. Маньяк и садист.
     - Ну, хорошо, - сказал я сквозь зубы. - А чего вы от меня хотите?
     Он сразу как-то увял и втянул голову в плечи.
     - Да нет... ничего... Я только не понимаю, это шутка или как...  Если
кража, так ведь вы - полицейский... А может быть, конечно, и шутка, как вы
полагаете?
     - Да, Хинкус, - сказал я, отведя глаза и снова принимаясь за  суп.  -
Тут, знаете ли, все шутят. Считайте, что это шутка, Хинкус.



                                    6

     К моему немалому удивлению, затея  с  вечеринкой  удалась.  Пообедали
быстро и неосновательно, и  никто  не  покинул  столовой,  кроме  Хинкуса,
который,  пробормотав  какие-то  извинения,  поплелся  обратно  на   крышу
промывать легкие горным кислородом. Я  проводил  его  взглядом,  испытывая
что-то вроде угрызений совести. У меня даже возникла идея снова  забраться
к нему в номер и извлечь все-таки  из  баула  эти  проклятые  часы.  Шутки
шутками, а из-за этих часов у него могут случиться серьезные неприятности.
Хватит с него неприятностей, подумал я. Хватит с меня этих  неприятностей,
хватит с меня этих шуток и моей собственной глупости... Напьюсь, решил  я,
и мне сразу стало легче. Я пошарил глазами по столу и переменил  рюмку  на
стакан. Какое мне до всего  этого  дело?  Я  в  отпуске.  И  я  вообще  не
полицейский. Мало ли как я там зарегистрировался... На  самом  деле,  если
хотите знать, я  торговый  агент.  Торгую  подержанными  умывальниками.  И
унитазами... Мельком я подумал, что для ходатая по делам,  даже  по  делам
несовершеннолетних, у Хинкуса слишком уж убогий лексикон.  Я  отогнал  эту
мысль и старательно загоготал вместе с Симонэ над какой-то  его  очередной
суконной остротой, которую не расслышал.  Я  залпом  проглотил  полстакана
бренди и налил еще. В голове у меня зашумело.
     Между тем веселье началось.  Кайса  еще  не  успела  собрать  грязную
посуду, а господин Мозес и дю Барнстокр,  делая  друг  другу  приглашающие
жесты, проследовали к карточному столику с  зеленым  сукном,  появившемуся
вдруг в углу столовой. Хозяин включил оглушительную музыку. Олаф и  Симонэ
одновременно устремились к госпоже Мозес, и, поскольку та оказалась  не  в
силах выбрать кавалера,  они  принялись  отплясывать  втроем.  Чадо  снова
показало мне язык. Правильно! Я вылез из-за стола и, ступая по возможности
твердо, понес к этой разбойнице...  к  этому  бандиту  бутылку  и  стакан.
Сейчас  или  никогда,  думал  я.  Такое  расследование  во  всяком  случае
интереснее, чем кража часов и иного барахла.  Впрочем,  я  ведь  торговец.
Хорошо и прямо-таки чудом сохранившиеся умывальники...
     - Танец, мадм'зель? - произнес я, плюхнувшись на стул рядом с чадом.
     - Я не танцую, сударыня, - лениво ответило чадо. - Бросьте  трепаться
и дайте сигаретку.
     Я дал ему сигаретку, хватил еще бренди  и  принялся  объяснять  этому
существу, что его поведение - по-ве-де-ние! - аморально, что  так  нельзя.
Что я когда-нибудь его выпорю, дайте мне  только  срок.  Или,  добавил  я,
подумав, привлеку за ношение неподобающей одежды  в  местах  общественного
пользования.  Развешивание  лозунгов,  сказал  я.  Нехорошо.  На   дверях.
Шокирует и будирует... Будирует!  Я  честный  торговец,  и  я  не  позволю
никому... Блестящая мысль осенила меня. Я  пожалуюсь  на  вас  в  полицию,
сказал я, заливаясь счастливым смехом. Со своей же стороны могу предложить
вам... нет, не унитаз, конечно, это  было  бы  неприлично,  тем  более  за
столом... но... прекрасный умывальник. Дивно сохранившийся, несмотря ни на
что. Фирмы "Павел Буре". Не угодно ли? Отдыхать так отдыхать!..
     Чадо отвечало  мне  что-то,  и  довольно  остроумно,  то  хрипловатым
мальчишеским баском, то  нежным  девичьим  альтом.  Голова  у  меня  пошла
кругом, и скоро мне стало казаться,  что  разговариваю  я  сразу  с  двумя
собеседниками. Где-то тут обретался испорченный вставший  на  дурной  путь
подросток, который все время хлобыстал мое бренди  и  за  которого  я  нес
определенную ответственность как работник полиции, опытный торговый  агент
и старший по чину. И где-то  тут  же  пребывала  очаровательная  пикантная
девушка, которая, слава богу, ну совершенно не походила на мою старуху и к
которой я,  кажется,  начинал  испытывать  чувства  более  нежные,  нежели
отеческие. Отпихивая все время  ввязывавшегося  в  разговор  подростка,  я
изложил девушке свои взгляды на брак как на добровольный союз двух сердец,
взявших  на  себя  определенные   моральные   обязательства.   И   никаких
велосипедов-мотоциклов, добавил я строго. Условимся об этом сразу же.  Моя
старуха этого не выносит... Мы условились и выпили - сначала с подростком,
потом  с  девушкой,  моей  невестой.  Почему  бы,  черт  возьми,   молодой
совершеннолетней  девице  не  выпить  немножко  хорошего  коньяку?  Трижды
повторив не без  вызова  эту  мысль,  показавшуюся  мне  самому  несколько
спорной, я откинулся на стуле и оглядел зал.
     Все шло прекрасно. Ни законы, ни моральные нормы не нарушались. Никто
не вывешивал лозунгов, не писал записок и не крал часов.  Музыка  гремела.
Дю Барнстокр, Мозес и хозяин резались в тринадцать без ограничения ставок.
Госпожа Мозес лихо отплясывала с  Симонэ  что-то  совершенно  современное,
Кайса убирала посуду. Тарелки, вилки и Олафы так и вились вокруг нее.  Вся
посуда на столе находилась в движении - я едва успел подхватить  убегающую
бутылку и облил себе брюки.
     - Брюн, - сказал я проникновенно, - не обращайте  внимания.  Это  все
идиотские шутки. Всякие там золотые  часы,  пододеяльники...  -  Тут  меня
осенила новая мысль. - А что, парень, - сказал я, - не поучить ли мне тебя
стрелять из пистолета?
     - Я не парень, - грустно сказала девушка. - Мы же с вами обручились.
     - Тем более! - воскликнул  я  энтузиазмом.  -  У  меня  есть  дамский
браунинг...
     Некоторое время мы с нею беседовали о пистолетах, обручальных кольцах
и почему-то о телекинезе. Потом мною овладело сомнение.
     - Нет! - сказал я решительно. - Так я не  согласен.  Сначала  снимите
очки. Я не желаю покупать кота в мешке.
     Это была ошибка. Девушка обиделась и  куда-то  пропала,  а  подросток
остался и  принялся  хамить.  Но  тут  ко  мне  подошла  госпожа  Мозес  и
пригласила меня на танец, и я с удовольствием согласился. Через  минуту  у
меня появилась твердая уверенность в том, что я болван,  что  судьбу  свою
мне надлежит связать с госпожой Мозес, и только с нею. С  моей  Ольгой.  У
нее были божественно мягкие ручки, нисколько не обветренные и  совсем  без
цыпок, и она охотно мне позволяла целовать их, и у  нее  были  прекрасные,
хорошо  различимые  глаза,  не  скрытые  никакой   оптикой,   и   от   нее
очаровательно  пахло,  и  у  нее  не  было  родственника-брата,   грубого,
разбитного юнца, не  дающего  слова  сказать.  Правда,  кругом  все  время
почему-то оказывался Симонэ, унылый шалун  и  великий  физик,  но  с  этим
вполне можно было мириться, поскольку он не был родственником.  Мы  с  ним
были пожилые опытные люди, мы  предавались  чувственным  удовольствиям  по
совету врача  и,  наступая  друг  другу  на  ноги,  мужественно  и  честно
признавались: "Извини, старик, это я виноват..."
     Потом я как-то  внезапно  протрезвел  и  обнаружил,  что  нахожусь  с
госпожой Мозес за портьерой у окна. Я держал ее за талию, а  она,  склонив
голову мне на плечо, говорила:
     - Посмотри, какой очаровательный вид!..
     Это неожиданное обращение на "ты" смутило меня,  и  я  принялся  тупо
рассматривать вид, раздумывая, как  бы  это  поделикатнее  убрать  руку  с
талии, пока нас тут не застукали. Впрочем, вид действительно не был  лишен
очарования. Луна, наверное, уже  поднялась  высоко,  вся  долина  казалась
голубой в ее свете, а близкие горы словно висели  в  неподвижном  воздухе.
Тут я заметил унылую тень несчастного Хинкуса, сгорбившегося на  крыше,  и
пробормотал:
     - Бедняга Хинкус...
     Госпожа Мозес слегка отстранилась  и  удивленно  посмотрела  на  меня
снизу вверх.
     - Бедняга? - спросила она. - Почему - бедняга?
     - Он тяжело болен, - объяснил я. - У него туберкулез,  и  он  страшно
боится.
     - Да-да, - подхватила она. - Вы тоже заметили? Он все  время  чего-то
боится. Какой-то подозрительный и очень неприятный господин. И  совсем  не
нашего круга...
     Я горестно покачал головой и вздохнул.
     - Ну вот, и вы туда же, - сказал я. - Ничего  подозрительного  в  нем
нет. Просто несчастный одинокий человечек. Очень жалкий. Вы бы посмотрели,
как он поминутно зеленеет и покрывается потом... А тут  еще  все  над  ним
шутки шутят...
     Она вдруг засмеялась своим чудесным хрустальным смехом.
     - Граф Грэйсток тоже, бывало, поминутно зеленел. До того забавный!
     Я не нашелся, что на это ответить, и, с облегчением сняв наконец руку
с ее талии, предложил ей сигарету. Она отказалась и принялась рассказывать
что-то о графах, баронах, виконтах и князьях, а я смотрел  на  нее  и  все
пытался вспомнить, каким это ветром занесло меня с нею  за  эту  портьеру.
Потом портьера с треском раздвинулась, и  перед  нами  возникло  чадо.  Не
глядя на меня, оно неуклюже шаркнуло ногой и сипло произнесло:
     - Пермете ву...
     - Битте, мой мальчик, - очаровательно  улыбаясь,  отозвалась  госпожа
Мозес, подарила мне очередную ослепительную улыбку и,  обхваченная  чадом,
заскользила по паркету.
     Я отдулся и вытер лоб платком. Стол был уже убран. Тройка картежников
в углу продолжала резаться. Симонэ лупил шарами в бильярдной. Олаф и Кайса
испарились. Музыка гремела вполсилы, госпожа Мозес и Брюн  демонстрировали
незаурядное мастерство. Я осторожно обошел  их  стороной  и  направился  в
бильярдную.
     Симонэ  приветствовал  меня  взмахом  кия  и,  не  теряя  ни  секунды
драгоценного времени, предложил  мне  пять  шаров  форы.  Я  снял  пиджак,
засучил рукава, и игра началась. Я проиграл огромное количество  партий  и
был за это наказан огромным количеством анекдотов. На душе  у  меня  стало
совсем легко. Я хохотал над анекдотами, которых почти не понимал, ибо речь
в  них  шла  о  каких-то  кварках,  левожующих  коровах  и  профессорах  с
экзотическими именами, я пил содовую, не поддаваясь на уговоры и  насмешки
партнера, я преувеличенно стонал и хватался  за  сердце,  промахиваясь,  я
исполнялся неумеренного торжества, попадая,  я  придумывал  новые  правила
игры и с жаром их отстаивал, я распоясался до того,  что  снял  галстук  и
расстегнул воротник сорочки. По-моему, я был в ударе. Симонэ  тоже  был  в
ударе. Он клал невообразимые и теоретически невозможные шары, он бегал  по
стенам и даже, кажется, по потолку, в промежутках между анекдотами  он  во
все горло распевал песни математического содержания, он постоянно сбивался
на "ты" и говорил при этом: "Пардон,  старина!  Проклятое  демократическое
воспитание!.."
     Через раскрытую дверь бильярдной я мельком видел то Олафа, танцующего
с чадом, то хозяина, несущего к карточному столику поднос с напитками,  то
раскрасневшуюся Кайсу. Музыка все гремела, игроки азартно вскрикивали,  то
объявляя пики, то убивая черви,  то  козыряя  бубнами.  Время  от  времени
слышалось хриплое: "Послушайте, Драбл... Бандрл...  дю!..",  и  негодующий
стук кружки по столу, и голос хозяина: "Господа,  господа!  Деньги  -  это
прах...", и раздавался  хрустальный  смех  госпожи  Мозес  и  ее  голосок:
"Мозес, что вы делаете,  ведь  пики  уже  прошли..."  Потом  часы  пробили
половину чего-то, в столовой задвигали стульями, и  я  увидел,  как  Мозес
хлопает дю Барнстокра по плечу рукой, свободной от кружки, и услышал,  как
он гудит: "Как вам угодно, господа,  но  Мозесам  пора  спать.  Игра  была
хороша, Барн... дю... Вы - опасный  противник.  Спокойной  ночи,  господа!
Пойдемте, дорогая..." Потом, помнится, у Симонэ вышел, как  он  выразился,
запас горючего, и я сходил в столовую за новой бутылкой  бренди,  решивши,
что и мне пора пополнить кладовые веселья и беззаботности.
     В зале все еще играла музыка,  но  уже  никого  не  было,  только  дю
Барнстокр, сидя спиною ко мне  за  карточным  столиком,  задумчиво  творил
чудеса с двумя колодами. Он плавным движением  узких  белых  рук  извлекал
карты из воздуха, заставлял их исчезать с раскрытых ладоней, пускал колоды
из руки в руку мерцающей струей, веером рассыпал их в воздухе перед  собой
и отправлял в небытие. Меня он не заметил, а я не стал  его  отвлекать.  Я
просто взял с буфета бутылку и на цыпочках вернулся в бильярдную.
     Когда в бутылке  осталось  чуть  больше  половины,  я  мощным  ударом
выбросил за борт сразу два шара и порвал сукно на бильярде. Симонэ  пришел
в восхищение, но я понял, что с меня достаточно.
     - Все, - сказал я и положил кий. - Пойду подышу свежим воздухом.
     Я миновал столовую, теперь уже совсем  пустую,  спустился  в  холл  и
вышел на крыльцо. Почему-то мне было грустно, что вечеринка  кончилась,  а
ничего интересного не произошло, что я упустил шанс с  госпожой  Мозес  и,
кажется, наговорил какой-то  ерунды  чаду  покойного  брата  господина  дю
Барнстокра, и что луна яркая, маленькая и ледяная, и что вокруг  на  много
миль только снег да скалы. Я поговорил с сенбернаром,  совершавшим  ночной
обход, и он согласился, что ночь действительно излишне тиха и  пустынна  и
что одиночество - это действительно при всех  его  огромных  преимуществах
паршивая вещь, но он наотрез отказался огласить долину воем или в  крайнем
случае лаем вместе со мной. В ответ  на  мои  уговоры  он  только  помотал
головой, отошел недовольный и лег у крыльца.
     Я прошелся взад-вперед по расчищенной дорожке перед отелем,  поглазел
на залитый голубой луной фасад. Светилось  желтым  окно  кухни,  светилось
розовым окно в спальне госпожи Мозес, горел свет у  дю  Барнстокра,  и  за
портьерами в столовой, а остальные окна были темны, и окно в номере  Олафа
было раскрыто настежь, как и утром. На крыше одиноко торчал  закутанный  с
головой в шубу страдалец Хинкус, такой же одинокий, как и мы с  Лелем,  но
еще более несчастный, согнутый под бременем своей болезни и своего страха.
     - Хинкус! - тихонько позвал я, но  он  не  шевельнулся.  Может  быть,
дремал, а  может  быть,  не  слышал  сквозь  теплые  наушники  и  поднятый
воротник.
     Я замерз и с удовольствием ощутил, что теперь наступило  самое  время
закрепить наметившуюся добрую традицию и выпить горячего портвейна.
     - Пойдем, Лель, - сказал я, и мы вернулись в холл. Там  мы  встретили
хозяина, и я посвятил его в свой замысел. Я встретил полное понимание.
     - Сейчас можно отлично посидеть в каминной, - сказал он.  -  Ступайте
туда, Петер, а я пойду распоряжусь.
     Я последовал его приглашению и,  устроившись  перед  огнем,  принялся
греть озябшие руки. Я слышал, как хозяин ходит по  холлу,  как  он  что-то
бубнит Кайсе и опять ходит по холлу, щелкая выключателями, потом шаги  его
затихли, а наверху в столовой смолкла музыка. Грузно ступая по  ступенькам
лестницы, он снова спустился в холл, негромко выговаривая Лелю:  "Нет-нет,
Лель, не  приставай,  -  говорил  он  строго.  -  Ты  опять  совершил  это
безобразие. На этот раз прямо в доме. Господин Олаф жаловался мне,  и  это
позор. Где это видано, чтобы добропорядочная собака..."
     Итак, викинга опозорили вторично, подумал я с некоторым  злорадством.
Я вспомнил, как лихо Олаф отплясывал в столовой с чадом, и мое  злорадство
усилилось. Поэтому, когда Лель с виновато  опущенной  головой  подошел  ко
мне, цокая когтями, и сунул холодный нос мне в кулак, я  потрепал  его  по
шее и шепнул: "Молодец, собака, так ему и надо!"
     В этот самый момент пол слегка  дрогнул  под  моими  ногами,  жалобно
задребезжали стекла, и я услышал отдаленный мощный  грохот.  Лель  вскинул
голову и приподнял уши. Я машинально поглядел на часы - было десять  часов
две минуты. Я ждал, весь напрягшись. Грохот не повторялся. Где-то  наверху
с силой хлопнула дверь, звякнули кастрюли на кухне. Кайса громко  сказала:
"Ой, господи!" Я поднялся, но тут  раздались  шаги,  и  в  каминную  вошел
хозяин с двумя стаканами горячего пойла.
     - Слыхали? - спросил он.
     - Да. Что это было?
     - Обвал в горах. И не очень далеко... Подождите-ка, Петер.
     Он поставил стаканы на каминную полку и вышел. Я взял стакан и  снова
уселся в свое кресло. Я был совершенно спокоен. Обвалы меня не  пугали,  а
портвейн, вскипяченный с лимоном и корицей, был превыше всяческих  похвал.
Хорошо! - подумал я, устраиваясь поудобнее.
     - Хорошо! - сказал я вслух. - Правда, Лель?
     Лель не возражал, хотя у него и не было горячего портвейна.
     Вернулся хозяин. Он взял свой стакан, сел  рядом  и  некоторое  время
молча смотрел на раскаленные угли.
     - Дело швах, Петер, - глухо и торжественно, произнес, наконец, он.  -
Мы отрезаны от внешнего мира.
     - То есть как? - спросил я.
     - До которого числа у вас отпуск, Петер? - продолжал он тем же глухим
голосом.
     - Скажем, до двадцатого. А в чем дело?
     - До двадцатого, - медленно повторил он. - Больше двух недель...  Да,
у вас, пожалуй, есть шанс вовремя вернуться на службу.
     Я поставил стакан  на  колено  и  саркастически  посмотрел  на  этого
мистификатора.
     - Говорите прямо, Алек, - сказал я. - Не щадите меня. Что  случилось?
Вернулся, наконец, ОН?
     Хозяин довольно осклабился.
     - Нет. До этого, к счастью, пока не дошло. Должен вам сказать - между
нами, - что ОН был на редкость сварливый и капризный тип,  и  если  бы  ОН
вернулся... Впрочем, о мертвых  либо  ничего,  либо  хорошо.  Поговорим  о
живых. Я рад, что у вас есть две недели в запасе, потому что  раньше  нас,
может быть, не и откопают.
     Я понял.
     - Завалило дорогу?
     - Да. Сейчас я попробовал связаться с Мюром.  Т