и видел ее. Она  живет  в  пригороде
Мюра и очень мало изменилась - все так же  толста,  все  так  же  глупа  и
смешлива. Я убежден, что вся трагедия прошла совершенно мимо ее  сознания,
ни оставив никаких следов.
     С Алеком мы большие друзья. Отель "У межзвездного Зомби" процветает -
в  долине  теперь  уже  два  здания,  второе  построено   из   современных
материалов, изобилует электронными удобствами и совсем  мне  не  нравится.
Когда я приезжаю к Алеку, я всегда поселяюсь  в  своем  старом  номере,  а
вечера мы проводим, как встарь, в каминной, за стаканом горячего портвейна
со специями. Увы, одного стакана теперь хватает на весь вечер. Алек сильно
высох и отпустил бороду, нос у него стал бордовый, но он по-прежнему любит
говорить глухим голосом и не  прочь  подшутить  над  гостями.  Он,  как  и
раньше,  увлекается  изобретательством  и  даже  запатентовал  новый   тип
ветряного двигателя. Диплом на изобретение он держит под стеклом над своим
старым сейфом в старой конторе. Вечные двигатели обоих родов  все  еще  не
запущены; впрочем, дело за деталями. Насколько я понял,  для  того,  чтобы
его вечные двигатели работали действительно  вечно,  необходимо  изобрести
вечную пластмассу. Мне всегда очень хорошо у Алека - так спокойно,  уютно.
Но однажды он шепотом признался мне, что постоянно держит теперь в подвале
пулемет Брена - на всякий случай.
     Я совсем забыл упомянуть о сенбернаре  Леле.  Лель  умер.  Просто  от
старости. Алек любит рассказывать, что этот удивительный пес незадолго  до
смерти научился читать.
     А теперь обо мне. Много-много раз во время скучных дежурств, во время
одиноких прогулок и просто бессонными ночами, я думал обо всем случившемся
и задавал себе только один вопрос: прав я был или  нет?  Формально  я  был
прав, начальство признало мои действия соответствующими обстановке, только
начальник статского управления слегка побранил меня за то, что я не  отдал
чемодан сразу и тем самым подвергнул свидетелей излишнему риску. За поимку
Хинкуса и за спасение миллиона  с  лишним  крон  я  получил  премию,  а  в
отставку вышел в чине старшего инспектора - предел, на который я только  и
мог рассчитывать. Мне пришлось немало помучиться, пока я  писал  отчет  об
этом странном деле. Я должен был исключить из  официальной  бумаги  всякий
намек  на  мое  субъективное  отношение,  и  в  конце  концов   это   мне,
по-видимому, удалось. Во  всяком  случае  я  не  стал  ни  посмешищем,  ни
человеком с репутацией фантазера. Конечно, в отчете  много  не  было.  Как
можно было описать в полицейской бумаге эту жуткую гонку  на  лыжах  через
снежную равнину? Когда при простуде у меня понимается температура, я снова
и снова вижу в бреду это дикое, нечеловеческое зрелище и  слышу  леденящий
душу свист и клекот...  Нет,  формально  все  обошлось.  Правда,  товарищи
иногда посмеивались надо мной под веселую руку, однако чисто дружески, без
зла и язвительности. Згуту  я  рассказал  больше,  чем  другим.  Он  долго
размышлял, скреб железную  свою  щетину,  вонял  трубкой,  но  так  ничего
путного и не сказал, только пообещал мне, что дальше него эта  история  не
пойдет. Неоднократно я заводил разговор на эту тему с Алеком.  Каждый  раз
он отвечал мне односложно и только однажды, пряча  глаза,  признался,  что
тогда его больше всего интересовала целость отеля и  жизнь  клиентов.  Мне
кажется, потом он стыдился этих слов и жалел о своем признании.  А  Симонэ
до самой своей гибели так и не сказал мне ни слова.
     Наверное, они все-таки  действительно  были  пришельцами.  Никогда  и
нигде я не выражал своего личного мнения по этому поводу.  Выступая  перед
комиссиями, я всегда строго придерживался  сухих  фактов  и  того  отчета,
который представил своему начальству. Но теперь я почти не сомневаюсь. Раз
люди высадились на Марсе и Венере, почему бы не высадиться кому-нибудь и у
нас, на Земле? И потом, просто невозможно придумать другую версию, которая
объясняла бы все темные места этой истории. Но разве дело в том,  что  они
были пришельцами? Я много думал об этом и теперь могу  сказать:  да,  дело
только в этом. Они, бедняги, попались как кур в ощип, и  обойтись  с  ними
так, как обошелся я, было, пожалуй, слишком жестоко. Наверное, все дело  в
том, что они прилетели не вовремя  и  встретились  не  с  теми  людьми,  с
которыми им следовало бы встретиться. Они встретились с  гангстерами  и  с
полицией... Ну, ладно. А если бы  они  встретились  с  контрразведкой  или
военными? Было бы им лучше? Вряд ли...
     Совесть у меня болит, вот в чем дело. Никогда со мной такого не было:
поступал правильно, чист перед богом, законом и людьми, а  совесть  болит.
Иногда мне становится совсем плохо, и мне хочется найти кого-нибудь из них
и просить, чтобы они простили меня. Мысль о том, что кто-то из них,  может
быть, еще бродит среди людей, замаскированный, неузнаваемый, мысль эта  не
дает мне покоя. Я даже вступил было в Общество имени  Адама  Адамского,  и
они вытянули из меня массу денег, прежде чем я понял, что все  это  только
болтовня  и  что  никогда  не  помогут  они  мне  найти  друзей  Мозеса  и
Луарвика...
     Да, они пришли к нам не вовремя. Мы не были готовы их  встретить.  Мы
не готовы к этому и сейчас. Даже сейчас  и  даже  я,  тот  самый  человек,
который все  это  пережил  и  передумал,  снова  столкнувшись  с  подобной
ситуацией, прежде всего спрошу себя: а правду ли они говорят, не  скрывают
ли чего-нибудь, не таится ли в них появлении какая-то огромная беда?  Я-то
старый человек, но у меня, видите ли, есть внучки...
     Когда  мне  становится  совсем  уж  плохо,  жена  садится   рядом   и
принимается утешать меня. Она говорит,  что,  если  бы  я  даже  не  чинил
препятствий Мозесу и всем им удалось бы уйти, это все равно привело  бы  к
большой трагедии, потому  что  тогда  гангстеры  напали  бы  на  отель  и,
вероятно, убили бы  всех  нас,  оставшихся  в  доме.  Все  это  совершенно
правильно. Я сам научил ее говорить так, только теперь она уже  забыла  об
этом, и ей кажется, что  это  ее  собственная  мысль.  И  все-таки  от  ее
утешений мне становится немножко легче. Но ненадолго. Только до  тех  пор,
пока я не вспоминаю, что Симон Симонэ до  самой  своей  смерти  так  и  не
сказал мне ни одного слова. Ведь мы не раз встречались с ним - и  на  суде
Хинкуса, и на телевидении, и на заседаниях многих комиссий, и он так и  не
сказал мне ни одного слова. Ни одного слова. Ни одного.