Аркадий СТРУГАЦКИЙ
                             Борис СТРУГАЦКИЙ

                           ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ, ИЛИ
                      ОТЕЛЬ У "ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА"

                  (ЕЩЕ ОДНА ОТХОДНАЯ ДЕТЕКТИВНОМУ ЖАНРУ)


                           "Как сообщают, в округе Винги, близ города Мюр,
                          опустился летательный аппарат, из которого вышли
                          желто-зеленые  человечки  о  трех ногах и восьми
                          глазах каждый.  Падкая  на  сенсации  буржуазная
                          пресса  поспешила  объявить  их  пришельцами  из
                          космоса..."
                                                                (Из газет)


                                    1

     Я остановил машину, вылез и снял черные очки. Здесь все  было  именно
так, как рассказывал  Згут.  Отель  был  двухэтажный,  желто-зеленый,  над
крыльцом красовалась траурная вывеска: "У ПОГИБШЕГО  АЛЬПИНИСТА".  Высокие
ноздреватые сугробы по сторонам крыльца были утыканы разноцветными  лыжами
- я насчитал семь штук, одна была  с  ботинком.  С  крыши  свисали  мутные
гофрированные сосульки толщиной с руку.  В  крайнее  правое  окно  первого
этажа выглянуло чье-то бледное лицо, и тут парадная дверь отворилась, и на
крыльце появился лысый коренастый человек в рыжем  меховом  жилете  поверх
ослепительной  нейлоновой  рубашки.  Тяжелой  медлительной   поступью   он
приблизился  и  остановился  передо  мною.  У  него  была  грубая  красная
физиономия  и  шея  борца-тяжеловеса.  На  меня   он   не   смотрел.   Его
меланхолический  взгляд  был  устремлен  куда-то  в  сторону  и   исполнен
печального достоинства. Несомненно, это  был  сам  Алек  Сневар,  владелец
отеля, долины и Бутылочного Горлышка.
     - Там... - произнес он неестественно низким и глухим голосом.  -  Вон
там это произошло. - Он простер указующую руку. В руке был  штопор.  -  На
той вершине...
     Я  повернулся  и,  прищурившись,  поглядел  на  сизую,  жуткого  вида
отвесную стену, ограждавшую долину с запада, на бледные  языки  снега,  на
иззубренный  гребень,   четкий,   словно   нарисованный   на   сочно-синей
поверхности неба.
     - Лопнул карабин, - все тем же глухим голосом продолжал  владелец.  -
Двести метров он летел по вертикали вниз, к смерти, и ему не за  что  было
зацепиться на гладком камне. Может быть, он кричал. Никто не  слышал  его.
Может быть, он молился. Его слышал только бог. Потом он достиг  склона,  и
мы здесь услышали лавину, рев разбуженного зверя, жадный голодный  рев,  и
земля дрогнула, когда он грянулся о нее вместе  с  сорока  двумя  тысячами
тонн кристаллического снега...
     - Чего ради его туда  понесло?  -  спросил  я,  разглядывая  зловещую
стену.
     - Позвольте мне погрузиться в прошлое, - проговорил владелец, склонил
голову и приложил кулак со штопором к лысому лбу.
     Все было совершенно так, как  рассказывал  Згут.  Только  вот  собаки
нигде не было видно, но я заметил множество ее визитных карточек на  снегу
возле крыльца и вокруг лыж. Я полез в машину и достал корзину с бутылками.
     - Привет от инспектора Згута, - сказал я, и владелец тут же  вынырнул
из прошлого.
     - Вот достойный человек! - сказал он с живостью и весьма обыкновенным
голосом. - Как он поживает?
     - Неплохо, - ответил я, вручая ему корзину.
     - Я вижу, он не забыл вечера, которые провел у моего камина.
     - Он только о них и говорит, - сказал я и  снова  повернулся  было  к
машине, но хозяин схватил меня за руку.
     - Ни шагу назад! - строго произнес он. - Этим займется Кайса.  Кайса!
- трубно взревел он.
     На крыльцо выскочила собака - великолепный сенбернар, белый с желтыми
пятнами, могучее животное ростом с теленка. Как я уже знал, это было  все,
что осталось от Погибшего Альпиниста, если не считать  некоторых  мелочей,
экспонированных в номере-музее. Я был не прочь посмотреть, как этот кобель
с женским именем станет разгружать мой багаж, но хозяин твердой рукой  уже
направлял меня в дом.
     Мы прошли через сумрачный холл, где ощущался теплый  запах  погасшего
камина и тускло  отсвечивали  лаком  модные  низкие  столики,  свернули  в
коридор налево, и хозяин плечом толкнул дверь с табличкой "Контора". Я был
усажен в уютное кресло, позвякивающая и булькающая корзинка водворилась  в
углу, и хозяин распахнул на столе громоздкий гроссбух.
     - Прежде всего разрешите представиться, - сказал  он,  сосредоточенно
обскабливая ногтями кончик пера. - Алек Сневар, владелец отеля и  механик.
Вы, конечно, заметили ветряки на выезде из Бутылочного Горлышка?
     - Ах, это были ветряки?..
     - Да. Ветряные двигатели. Я сам сконструировал их и сам построил. Вот
этими руками.
     - Что вы говорите... - пробормотал я.
     - Да. Сам. И еще многое.
     - А куда нести? - спросил у  меня  за  спиной  пронзительный  женский
голос.
     Я обернулся. В  дверях,  с  моим  чемоданом  в  руке,  стояла  эдакая
кубышечка, пышечка этакая лет двадцати пяти, с румянцем  во  всю  щеку,  с
широко расставленными и широко раскрытыми голубыми глазками.
     - Это Кайса, - сообщил мне хозяин. - Кайса! Этот господин привез  нам
привет от господина Згута. Ты помнишь господина Згута,  Кайса?  Ты  должна
его помнить.
     Кайса  немедленно  залилась  краской  и,  поведя  плечами,  закрылась
ладонью.
     - Помнит, - объяснил мне  хозяин.  -  Запомнила...  Н-ну-с...  Так  я
помещу вас в номер четыре. Это лучший номер в отеле. Кайса, отнеси чемодан
господина... м-м...
     - Глебски, - сказал я.
     - Отнеси чемодан господина Глебски в четвертый номер... Поразительная
дура, - сообщил он с какой-то даже гордостью, когда кубышечка скрылась.  -
В своем роде феномен... Итак, господин Глебски? - Он выжидательно взглянул
на меня.
     - Петер Глебски, - продиктовал я. - Инспектор полиции. В отпуске.  На
две недели. Один.
     Хозяин  прилежно  записывал  все  эти  сведения  огромными   корявыми
буквами, а пока он писал, в контору, цокая  когтями  по  линолеуму,  вошел
сенбернар. Он поглядел на меня,  подмигнул  и  вдруг  с  грохотом,  словно
обрушилась вязанка дров, пал около сейфа, уронив морду на лапу.
     - Это  Лель,  -  сказал  хозяин,  завинчивая  колпачок  авторучки.  -
Сапиенс. Все понимает на трех европейских языках. Блох нет, но линяет.
     Лель вздохнул и переложил морду на другую лапу.
     - Пойдемте, - сказал хозяин, вставая. - Я провожу вас в номер.
     Мы снова пересекли холл и стали подниматься по лестнице.
     - Обедаем мы в шесть, - рассказывал хозяин. - Но перекусить  можно  в
любое время, а равно и выпить чего-нибудь освежающего. В десять  вечера  -
легкий ужин. Танцы, бильярд, картишки, собеседования у камина.
     Мы вышли в коридор второго этажа и  повернули  налево.  У  первой  же
двери хозяин остановился.
     - Здесь, - произнес он прежним глухим голосом. - Прошу.
     Он распахнул передо мною дверь, и я вошел.
     - С того самого незабываемого страшного дня... -  начал  он  и  вдруг
замолчал.
     Номер  был  неплохой,  хотя  и  несколько  мрачноватый.  Шторы   были
приспущены, на кровати почему-то лежал альпеншток. Пахло  свежим  табачным
дымом. На спинке кресла висела чья-то брезентовая куртка, на полу рядом  с
креслом валялась газета.
     - Гм... - сказал я озадаченно. - По-моему, здесь уже кто-то живет.
     Хозяин безмолвствовал. Взгляд его был устремлен  на  стол.  На  столе
ничего особенного не было, только большая бронзовая пепельница, в  которой
лежала трубка с прямым мундштуком. Кажется "данхилл". Из трубки поднимался
дымок.
     - Живет... - произнес, наконец, хозяин. - Живет ли?.. Впрочем, почему
бы и нет?
     Я не нашелся, что ответить ему, и ждал  продолжения.  Чемодана  моего
нигде  не  было  видно,  но  зато  в  углу  стоял  клетчатый   саквояж   с
многочисленными гостиничными ярлыками. Не мой саквояж.
     - Здесь, - окрепшим голосом продолжал хозяин, - вот уже шесть лет,  с
того самого незабываемого страшного дня, все пребывает так, как он оставил
перед своим последним восхождением...
     Я с сомнением посмотрел на курящуюся трубку.
     - Да! - сказал хозяин с вызовом. - Это ЕГО  трубка.  Это  вот  -  ЕГО
куртка. А вот это - ЕГО  альпеншток.  "Возьмите  с  собой  альпеншток",  -
сказал я ему в то утро. Он только улыбнулся  и  покачал  головой.  "Но  не
хотите же вы остаться там навсегда!" - воскликнул я, холодея от  страшного
предчувствия. "Пуркуа па?" - ответствовал он мне по-французски. Мне до сих
пор так и не удалось выяснить, что это означало...
     - Это означало "почему бы и нет?", - заметил я.
     Хозяин горестно покивал.
     - Я так и думал... А вот это - ЕГО саквояж.  Я  не  разрешил  полиции
копаться в его вещах...
     - А вот это - ЕГО газета, - сказал я.  Я  отчетливо  видел,  что  это
позавчерашний "Мюрский Вестник".
     - Нет, - сказал хозяин. - Газета, конечно, не его.
     - У меня тоже такое впечатление, - согласился я.
     -  Газета,  конечно,  не  его,  -  повторил  хозяин.  -   И   трубку,
естественно, раскурил здесь не он, а кто-то другой.
     Я пробормотал что-то о недостатке уважения к памяти усопших.
     - Нет, - задумчиво возразил хозяин, - здесь все  сложнее.  Здесь  все
гораздо сложнее, господин Глебски. Но мы поговорим об этом позже. Пойдемте
в ваш номер.
     Однако, прежде чем мы вышли, он заглянул в туалетную комнату,  открыл
и снова закрыл дверцы стенного шкафа и, подойдя к окну, похлопал  ладонями
по портьерам. По-моему, ему очень хотелось заглянуть также и под  кровать,
но он сдержался. Мы вышли в коридор.
     - Инспектор Згут как-то рассказывал  мне,  -  произнес  хозяин  после
короткого молчания, - что его специальность - так называемые медвежатники.
А у вас какая специальность, если это, конечно, не секрет?
     Он распахнул передо мною дверь четвертого номера.
     -  У  меня  скучная  специальность,  -  ответил  я.   -   Должностные
преступления, растраты, подлоги, подделка государственных бумаг...
     Номер мне сразу понравился. Все  здесь  сияло  чистотой,  воздух  был
свеж, на столе - ни  пылинки,  за  промытым  окном  -  снежная  равнина  и
сиреневые горы.
     - Жаль, - сказал хозяин.
     - Почему? - спросил я  рассеяно  и  заглянул  в  спальню.  Здесь  еще
хозяйничала Кайса. Чемодан мой был раскрыт, вещи  аккуратно  разложены,  а
Кайса взбивала подушки.
     - А впрочем,  и  не  жаль  нисколько,  -  заявил  хозяин.  -  Вам  не
приходилось, господин Глебски, замечать, насколько неизвестное  интереснее
познанного? Неизвестное будоражит мысль, заставляет кровь  быстрее  бежать
по жилам,  рождает  удивительные  фантазии,  обещает,  манит.  Неизвестное
подобно мерцающему огоньку в черной бездне ночи. Но ставши познанным,  оно
становится плоским, серым и неразличимо сливается с серым фоном будней.
     - Вы поэт, господин Сневар, - заметил я еще рассеяннее. Я смотрел  на
Кайсу  и  понимал  Згута.  Пышечка-кубышечка  на  фоне  постели  выглядела
необычайно  заманчиво.  Было  в  ней  что-то   неизвестное,   что-то   еще
непознанное...
     - Ну вот вы и дома, - сказал  хозяин.  -  Располагайтесь,  отдыхайте,
делайте что хотите. Лыжи, мази, снаряжение - все к  вашим  услугам  внизу,
обращайтесь при необходимости прямо ко мне. Обед в шесть, а если вздумаете
перекусить прямо сейчас  или  освежиться  -  я  имею  в  виду  напитки,  -
обращайтесь к Кайсе. Приветствую вас.
     И он ушел.
     Кайса  все  трудилась  над  постелью,  доводя   ее   до   немыслимого
совершенства, а я достал сигарету, закурил и подошел к окну. Я  был  один.
Благословенное небо, всеблагой Господи, наконец-то я был один!  Я  знаю  -
нехорошо так говорить и даже думать, но до чего же  в  наше  время  сложно
устроиться таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть  на  сутки,  хоть  на
несколько часов остаться в одиночестве! Нет, я люблю своих детей, я  люблю
свою жену, у  меня  нет  никаких  злых  чувств  к  моим  родственникам,  и
большинство моих друзей и знакомых вполне тактичные и приятные  в  общении
люди. Но когда изо дня в день, из часа в час они непрерывно толкутся возле
меня, сменяя друг друга, и нет никакой, ни малейшей возможности прекратить
эту толчею, отделить себя от всех, запереться, отключиться... Сам я  этого
не читал, но  вот  сын  мой  утверждает,  будто  главный  бич  человека  в
современном мире - это одиночество и отчужденность. Не  знаю,  не  уверен.
Либо все это поэтические выдумки, либо такой уж я  невезучий  человек.  Во
всяком случае, для меня две недельки отчужденности и одиночества - это как
раз то, что нужно. И чтобы не было ничего такого, что я обязан  делать,  а
было бы только то, что мне хочется делать.  Сигарета,  которую  я  закурю,
потому что мне хочется, а не потому, что мне суют под нос пачку. И которую
я не закурю, если мне не хочется, именно потому  что  мне  не  хочется,  а
вовсе не потому, что мадам Зельц не выносит табачного дыма... Рюмка бренди
у горящего камина - это хорошо. Это действительно  будет  неплохо.  Вообще
мне здесь, кажется, будет неплохо. И это просто прекрасно.  Мне  хорошо  с
самим собой, с моим собственным телом, еще  сравнительно  не  старым,  еще
крепким, которое можно будет поставить на лыжи и бросить вон  туда,  через
всю равнину, к сиреневым отрогам, по свистящему снегу, и вон тогда  станет
совсем уж превосходно...
     - Принести что-нибудь? - спросила Кайса. - Угодно?
     Я посмотрел на нее, и она опять повела плечом  и  закрылась  ладонью.
Была она в пестром платье в обтяжку, которое топорщилось на ней спереди  и
сзади, в крошечном кружевном фартуке, шею охватывало ожерелье  из  крупных
деревянных бусин. Носки она держала несколько внутрь и не была  похожа  ни
на одну из моих знакомых, и это тоже было хорошо.
     - Кто у вас тут сейчас живет? - спросил я.
     - Где?
     - У вас. В отеле.
     - В отеле? У нас тут? Да живут здесь...
     - Кто именно?
     - Ну - кто? Господин Мозес живут с женой. В  первом  и  втором.  И  в
третьем тоже. Только там они не живут. А может, с дочерью.  Не  разобрать.
Красавица, все глазами смотрит...
     - Так-так, - сказал я, чтобы ее подбодрить.
     - Господин Симонэ живут. Тут вот, напротив. Ученые. Все  на  бильярде
играют и по стенам ползают. Шалуны  они,  только  унылые.  На  психической
почве. - Она снова закраснелась и принялась водить плечами.
     - А еще кто? - спросил я.
     - Господин дю Барнстокр, гипнотизеры из цирка...
     - Барнстокр? Тот самый?
     - Не знаю, может, и тот. Гипнотизеры... и Брюн...
     - Кто это - Брюн?
     - Да с мотоциклом они, в штанах.  Тоже  шалуны,  хоть  и  молоденькие
совсем.
     - Так, - сказал я. - Все?
     - Еще кто-то живет. Недавно вроде  бы  приехали.  Только  они  просто
так... Стоят просто. Не спят, не едят, только на постое стоят...
     - Не понимаю, - признался я.
     - А и никто не понимает. Стоят, и все. Газеты читают. Давеча туфли  у
господина дю Барнстокра утащили. Ищем, ищем везде - нет туфлей. А они их в
музей занесли, да там и оставили. И еще следы оставляют...
     - Какие? - Очень мне хотелось ее понять.
     - Мокрые. Так по всему коридору  и  идут.  А  еще  манеру  взяли  мне
звонить. То из одного номера, то из другого. Приду, а там никого нет.
     - Ну ладно, - сказал я со вздохом. - Не понять мне тебя, Кайса. И  не
надо. Пойду-ка я лучше в душ.
     Я раздавил окурок  в  девственно-чистой  пепельнице  и  отправился  в
спальню за бельем. Там я  сложил  на  столике  в  изголовье  стопку  книг,
подумав мельком, что зря я их, пожалуй, сюда тащил, сбросил ботинки, сунул
ноги в шлепанцы и, захватив купальное полотенце, отправился в  душ.  Кайса
уже ушла, пепельница на столе снова сияла девственной чистотой. В коридоре
было пустынно, откуда-то доносилось постукивание бильярдных шаров - должно
быть, развлекался унылый шалун на психической почве.  Как  его...  Симонэ,
кажется.
     Дверь в душевую я обнаружил  на  лестничной  площадке,  и  дверь  эта
оказалась заперта. Некоторое время я стоял  в  нерешительности,  осторожно
крутя пластмассовую ручку. Кто-то неторопливо,  грузным  шагом  прошел  по
коридору. Можно, конечно, спуститься в душевую на первом этаже, подумал я.
А можно и не спускаться. Можно сначала пробежаться на лыжах.  Я  рассеянно
уставился  на  деревянную  лестницу,  ведущую,  видимо,  на  крышу.   Или,
например,  подняться  на  крышу  и  полюбоваться  видом.  Говорят,   здесь
неописуемо хороши восходы и закаты. А все-таки свинство, что  душ  заперт.
Или там кто-то засел? Да нет тихо... Я еще раз подергал ручку.  А,  ладно.
Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и пошел к себе.
     Что-то изменилось в моем номере,  я  почувствовал  это  сразу.  Через
секунду я понял: пахло трубочным табаком, совсем  как  в  номере-музее.  Я
немедленно взглянул на пепельницу. Курящейся трубки там  не  было  -  была
горка пепла вперемешку с табачными крошками. На постое стоят,  вспомнилось
мне. Не пьют, не едят, только следы оставляют...
     И тут рядом кто-то  протяжно  и  громко  зевнул.  Из  спальни,  стуча
когтями, лениво вышел сенбернар Лель,  с  ухмылкой  посмотрел  на  меня  и
потянулся.
     - Ах, так это ты здесь курил? - сказал я.
     Лель подмигнул и помотал головой. Словно муху отгонял.



                                    2

     Судя по следам на снегу, кто-то здесь уже пытался ходить на лыжах,  -
отъехал метров на пятьдесят, падая на каждом шагу,  а  затем  возвратился,
проваливаясь по колено, таща лыжи и палки в охапке, роняя их,  подбирая  и
снова роняя, - казалось, над этими скорбными голубыми рытвинами и  шрамами
в снегу до сих пор не осели замерзшие проклятия. Но  в  остальном  снежный
покров долины был чист и нетронут, как новенькая накрахмаленная простыня.
     Я попрыгал на месте, пробуя крепления,  гикнул  и  побежал  навстречу
солнцу, все наращивая темп, зажмурившись от солнца и наслаждения, с каждым
выдохом выбрасывая из себя скуку  прокуренных  кабинетов,  затхлых  бумаг,
слезливых  подследственных  и  брюзжащего  начальства,   тоску   заунывных
политических споров и бородатых анекдотов, мелочных хлопот жены и наскоков
подрастающего  поколения...  унылые   заслякощенные   улицы,   провонявшие
сургучом коридоры, пустые  пасти  угрюмых,  как  подбитые  танки,  сейфов,
выцветшие голубенькие обои в столовой,  и  выцветшие  розовенькие  обои  в
спальне, и забрызганные чернилами желтенькие обои в  детской...  с  каждым
выдохом освобождаясь от самого  себя  -  казенного,  высокоморального,  до
скрипучести   законопослушного   человечка   со    светлыми    пуговицами,
внимательного  мужа  и   примерного   отца,   хлебосольного   товарища   и
приветливого родственника, радуясь, что все это уходит, надеясь,  что  все
это уходит безвозвратно, что отныне все будет  легко,  упруго,  кристально
чисто, в бешеном, веселом, молодом темпе, и как же это здорово, что я сюда
приехал... молодец Згут, умница  Згут,  спасибо  тебе,  Згут,  хоть  ты  и
лупишь, говорят, своих "медвежатников" по мордам во  время  допросов...  и
какой же я еще крепкий, ловкий, сильный  -  могу  вот  так,  по  идеальной
прямой, сто тысяч километров по идеальной прямой, а могу  вот  так,  круто
вправо, круто влево, выбросив из-под лыж тонну снега... а ведь я  уже  три
года не бегал на лыжах, с тех самых пор,  как  мы  купили  этот  проклятый
новый домик, и на кой черт мы это сделали, снабдились приютом на старость,
всю жизнь работаешь на старость... а, черт с ним со всем,  не  хочу  я  об
этом сейчас думать, черт с ней, со старостью, черт с  ним,  с  домиком,  и
черт с тобой, Петер, Петер Глебски,  законолюбивый  чиновник,  спаси  тебя
бог...
     Потом волна первого восторга схлынула, и я обнаружил, что стою  возле
дороги, мокрый, задыхающийся, с ног до головы запорошенный снежной  пылью.
Просто удивительно, как  быстро  проходят  волны  восторг