Теодор СТАРДЖОН
    БОЛЬШЕ ЧЕМ ЛЮДИ


    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Часть первая

НЕВЕРОЯТНЫЙ ДУРАК

   Дурак жил в  черно-сером  мире,  который  прочеркивали  молнии  голода  и
сверкание страха. Одежда у него  была  старая  и  дырявая.  Из  нее  торчали
колени, острые, как зубило, а в дыры просвечивали ребра, как пальцы  сжатого
кулака. Дурак был высокий и худой. Со спокойными глазами и мертвым лицом.
   Мужчины отворачивались от  него,  женщины  старались  не  замечать,  дети
останавливались и смотрели удивленно. Дураку было все равно. Он ничего ни от
кого не ждал. Когда ударяли белые молнии, он ел. Кормился сам, когда мог.  А
когда еды не было, обращался к первому же человеку,  с  которым  сталкивался
лицом к лицу. Дурак не знал, почему он так поступает, и никогда об  этом  не
думал. Он не просил. Просто стоял и ждал. И когда  кто-нибудь  встречался  с
ним взглядом, у дурака в руке оказывалась монета, кусок хлеба или яблоко. Он
начинал есть, а его  благодетель,  обеспокоенный  и  ничего  не  понимающий,
торопился уйти. Иногда, нервничая, люди заговаривали с ним  или  говорили  о
нем друг с другом. Дурак слышал эти звуки, но они не имели для него  смысла.
Он жил изолированно, замкнуто, и тонкая нить, соединявшая его с миром, часто
разрывалась. Зрение у него было отличное,  и  он  легко  отличал  улыбку  от
гримасы гнева; но у него  полностью  отсутствовала  способность  к  эмфатии,
сочувствованию, он сам никогда не смеялся и не сердился и потому не  понимал
чувство радости и гнева у других людей.
   Страха хватало, чтобы кости его удерживались вместе и функционировали. Он
не  способен  был  ничего  предвидеть.  Поднятая  палка,  брошенный   камень
заставали его врасплох. Но на их прикосновение он реагировал. Убегал. Убегал
при первом же ударе и бежал до тех пор, пока удары не прекращались.  Так  же
он спасался от непогоды, лавин, людей, собак, дорожного движения и голода, У
него не было никаких предпочтений, он мог жить в пустыне и в городе.  И  так
как не отличал одного места от другого, то чаще оказывался в лесу.
   Четырежды его забирали. Для него это не имело никакого значения  и  никак
на нем не  отражалось,  не  меняло.  Однажды  его  сильно  избил  больной  в
психиатрической лечебнице, другой раз - еще сильнее  -  охранник.  В  других
двух местах его преследовал голод. Если была еда и его предоставляли  самому
себе, он оставался. Когда наступало  время  уходить,  уходил.  Средства  для
побега располагались снаружи: внутренней сути его было все равно, да  она  и
не могла распоряжаться. Но когда  наступало  время,  охранник  или  тюремщик
оказывался лицом к лицу с дураком, в глазах которого зрачки словно  начинали
вращаться. И ворота раскрывались, и дурак уходил, а его благодетель,  чем-то
глубоко встревоженный, начинал заниматься другими делами.
   Дурак среди людей жил жизнью животного. Впрочем,  большую  часть  времени
это животное уходило от людей. И, как любое другое животное,  в  лесу  дурак
передвигался бесшумно. Убивал, как зверь, без ненависти и радости.  Ел,  как
зверь, все съедобное, что мог отыскать, и ел только необходимое, не  больше.
Спал, как животное, легко и спокойно, лицом  всегда  от  людей.  Потому  что
человек всегда готов бежать к людям,  а  животное  -  от  людей.  Дурак  был
взрослым животным: взрослые кошки и собаки не играют, как  щенки  и  котята.
Дурак не знал ни веселья, ни радости. Спектр его ощущений располагался между
ужасом и удовлетворенностью.
   Ему было двадцать пять лет. Как косточку в персике, как желток в яйце, он
нес в себе другое существо. Пассивное, воспринимающее, бодрствующее и живое.
Если оно и было соединено каким-то образом с внешней животной оболочкой,  то
не обращало внимания  на  эту  связь.  Оно  забирало  у  дурака  необходимое
пропитание, но в  остальном  не  обращало  на  него  внимание.  Дурак  часто
испытывал голод, но никогда не голодал серьезно. А когда голодал, внутренняя
его сущность слегка съеживалась, но вряд ли  даже  сама  это  замечала.  Она
могла умереть вместе со смертью дурака, но у него  не  было  причины  ни  на
секунду задерживать ее смерть, если бы она произошла.
   Эта суть в организме дурака  не  выполняла  никаких  функций.  Селезенка,
почки, надпочечник - у всех этих органов были  определенные  функции  и  был
оптимальный уровень выполнения этих функций. Но суть только  воспринимала  и
сохраняла. Она делала это без слов,  без  какой-либо  кодовой  системы,  без
специальных приспособлений. Она брала и ничего не отдавала взамен.
   Все вокруг нее воспринималось ее особыми органами чувств как  шепот,  как
сообщение, как послание. Она плавала в этом потоке,  поглощала  все.  Может,
сопоставляла и классифицировала или просто питалась,  брала  необходимое,  а
ненужное каким-то непостижимым способом отбрасывала. Дурак ничего  этого  не
знал.  А  существо  внутри  него...  Без  слов.  Тепло,  когда  влажно,   но
недостаточно.
   (Печально.)
   Никогда не темнеет. Ощущение удовольствия. Убрать розовое, царапающее  я.
Жди, жди, потом сможешь вернуться, да,  сможешь  вернуться.  По-другому,  но
тоже хорошо.
   (Сонное ощущение.)
   Да, это оно! Это.., ох!
   (Тревога).
   Ты зашел слишком далеко, вернись, вернись, иди...
   (Извив, сокращение; на один "голос" меньше.)
   Устремляется, быстрее, быстрее, несет меня.
   (Ответ.)
   Нет , нет. Ничего не устремляется Все неподвижно; что-то тянет тебя вниз,
вот и все.
   (Ярость.)
   Они не слышат нас, глупцы, глупцы... Не  слышат...  Только  плач,  только
шум.
   Но  без  слов.  Впечатления,   ощущения,   диалоги.   Излучения   страха,
напряженные поля сознания, неудовлетворенность. Шепот, послание,  разговоры,
единение - сотни, тысячи голосов. Но не голос дурака.  Ничего  из  этого  не
имеет к нему отношения, ничего он не может использовать. Он не сознает своей
внутренней сути, потому что она для него бесполезна.  Он  неважный  образчик
человека, но все-таки он человек; а это все голоса  детей,  очень  маленьких
детей, которые еще не научились прекращать  свои  усилия  быть  услышанными.
Только плач, только шум.

***

   Мистер Кью - хороший отец, лучший из  отцов.  Так  он  сам  сказал  своей
дочери Алишии в ее девятнадцатый дет  рождения.  Так  он  говорил  Алишии  с
четырех лет. Ей было четыре года, когда родилась  маленькая  Эвелина,  а  их
мама умерла, проклиная мужа. Ее возмущение оказалось сильнее страха и боли и
было последним, что она испытала.
   Только хороший отец, лучший из отцов, мог своими руками  принять  второго
ребенка. Обычный отец  не  смог  бы  выкормить  и  воспитать  двух  девочек:
младенца и маленькую, воспитать так нежно  и  хорошо.  Ни  один  ребенок  не
защищен так от зла, как  Алишия;  и  когда  она  объединила  свои  усилия  с
усилиями отца, возникла могучая защита чистоты Эвелины.
   - Втройне очищенная чистота, - сказал отец Алишии в ее девятнадцатый день
рождения. - Я познал добро, изучая зло, и учил  тебя  только  добру.  И  моя
добрая наука стала твоим образом жизни, а  твой  образ  жизни  -  путеводная
звезда для Эвелины. Я знаю все  существующее  зло,  а  ты  знаешь,  как  его
избегать; но Эвелина вообще не знает зла.
   В девятнадцать лет  Алишия,  конечно,  была  достаточно  взрослой,  чтобы
понимать эти абстрактные рассуждения, концепции "образа жизни" и "очищения",
понятия "добра" и "зла". В шестнадцать лет отец объяснил  ей,  что  мужчина,
оставаясь наедине с женщиной, сходит с ума, и на его теле выступает ядовитый
пот, и мужчина обмажет ее этим потом, и у нее  появится  на  коже  ужас.  Он
показывал ей в книгах, какая при этом бывает кожа. В тринадцать  лет  у  нее
начались неприятности, и она рассказала о них  отцу,  и  он  со  слезами  на
глазах объяснил ей, что они появились потому, что она думала о своем теле, а
она действительно о нем думала. Она призналась в этом,  и  он  наказывал  ее
тело, пока она пожелала, чтобы у нее вообще не было тела.  Алишия  старалась
не думать о нем, но, вопреки всем своим усилиям, думала; и отец регулярно, с
сожалением помогал ей справиться с этой навязчивой плотью. В восемь  лет  он
научил ее мыться в темноте, чтобы ее не увидели белые глаза, которые он тоже
показывал ей на замечательных картинках. А в  шесть  лет  он  повесил  в  ее
спальне изображение женщины, которая называется Ангел, и  мужчины  по  имени
Дьявол. Женщина держала руки поднятыми и  улыбалась,  а  мужчина  протягивал
руки к девочке, и из его груди торчал кривой нож, покрытый кровью.
   Они жили одни в большом доме на  лесистом  холме.  Подъездной  дороги  не
было, и тропа все вилась и поворачивала, так что из окон нельзя было увидеть
идущих по ней. Тропа вела к  стене,  к  металлической  калитке,  которая  не
открывалась восемнадцать лет, а за калиткой - стальная панель.  Раз  в  день
отец Алишии уходил к стене и двумя ключами открывал панель. Отодвигал  ее  в
сторону, доставал пищу и почту, клал деньги и почту и снова закрывал.
   Снаружи от калитки уходила узкая дорога, которую Алишия и Эвелина никогда
не видели. Деревья скрывали стену, а стена скрывала дорогу. От дороги  стена
протянулась на двести ярдов на восток  и  на  запад,  поднималась  на  холм,
заключая дом в скобки. От  нее  отходил  металлический  частокол  пятнадцати
футов высотой. Колья стояли так тесно, что невозможно просунуть кулак. Между
кольями цемент, а в нем - битое стекло. Изгородь тянулась на восток и запад,
связывая дом со стеной; а  в  месте  соединения  еще  одна  изгородь  кругом
уходила в лес. Стена и дом представляли  собой  прямоугольник,  и  это  была
запретная территория. За домом -  две  квадратные  мили  обнесенного  стеной
леса, и этот лес принадлежал Эвелине - под присмотром Алишии. Там был ручей,
дикие лилии в маленьком пруду, дружелюбные дубы и небольшие скрытые  поляны.
Небо свежее и близкое, а изгородь не видна: вдоль нее на всем протяжении рос
падуб, скрывая ее из вида и защищая от ветра. Этот замкнутый круг был  миром
Эвелины, всем, что она знала, миром, в котором она жила и который любила.
   В девятнадцатый день рождения Алишии Эвелина была одна у своего пруда. Ей
не были видны дом, заросли падубов и ограда, но небо  было  над  головой,  а
вода рядом. Алишия в библиотеке с отцом: в дни  рождения  он  всегда  что-то
готовил для дочери в библиотеке. Эвелина в ней никогда не была. Библиотека -
это место, где живет отец и куда иногда, в  особых  случаях,  ходит  Алишия.
Эвелина и не думала пойти туда, как не думала дышать водой,  словно  пестрая
форель. Ее не научили читать, только -  слушать  и  повиноваться.  Не  учили
выяснять, только - принимать. Знание  давалось  ей,  когда  она  становилась
готова, и только отец и сестра знали, когда это происходит.
   Девочка сидела на берегу, расправив длинную юбку. Увидела  свою  лодыжку,
ахнула и прикрыла ее, как сделала бы Алишия, если бы была здесь. Потом снова
прижалась спиной к стволу ивы и принялась смотреть на воду.
   Стояла весна, тот ее период, когда  распускаются  почки,  когда  исчезает
натяжение в высохших стеблях и запечатанных бутонах, и  весь  мир  торопится
стать прекрасным. Воздух тяжелый и сладкий; он ложится на губы, заставляя их
раздвинуться, нажимает, пока они не начинают  улыбаться,  отважно  входит  в
горло и бьется, как второе сердце. Воздух таит в себе загадку: он неподвижен
и полон цвета  мечты,  и  в  то  же  время  в  нем  ощущается  торопливость.
Неподвижность  и  торопливость  живы,  переплетены,  но  как  это  возможно?
Загадка.
   Из  зелени  доносились  птичьи  голоса.  Глаза   Эвелины   обожгло,   лес
затуманился. Что-то напряглось у нее на коленях. Девочка посмотрела вовремя,
чтобы увидеть, как ее руки сжимаются, снимая  длинные  перчатки.  Обнаженные
руки устремились к шее - не прятать что-то,  а  раскрыть.  Эвелина  склонила
голову, и руки засмеялись в  волосах.  Нашли  крючки  и  пробежали  по  ним.
Расстегнулся  высокий  плотный  воротник,  и  внутрь  с  беззвучным   криком
устремился воздух. Эвелина дышала тяжело, словно после бега. Она  неуверенно
протянула руку, погладила траву, как  будто  это  движение  могло  разрядить
невероятное  напряжение  радости.  Но  напряжение  не  спадало,  и   девочка
бросилась лицом в заросли ранней мяты и заплакала,  потому  что  весна  была
невыносимо прекрасна.

***

   Когда это произошло, дурак в лесу искусно сдирал кору с  высохшего  дуба.
Руки его застыли, он поднял голову, прислушиваясь, отыскивая. Давление весны
он ощущал, как животное, и немного острее. Неожиданно весна стала не  просто
тяжелым, полным надежды воздухом, не  просто  возрождением  земли  к  жизни.
Твердая рука на плече не могла быть ощутимей, чем этот призыв.
   Дурак встал осторожно, как будто что-то рядом может  сломаться,  если  он
будет неуклюж. Его необычные глаза горели. Он начал двигаться.  Он,  который
никогда не звал и не отвечал и которого никогда не звали. Двигался  к  тому,
что почувствовал, и делал это по своей воле, а не по принуждению  извне.  Не
рассуждая, не задумываясь, он знал, что в  нем  прорвалась  какая-то  раньше
скрытая потребность. Всю жизнь она была с ним, была частью его самого, но  у
него не  было  надежды  выразить  ее.  Однако  она  вырвалась  и  тем  самым
перебросила тонкую нить через  его  внутреннюю  пропасть,  которая  отделяла
живую и независимую суть с полумертвой оболочки животного. Зов устремился  к
тому, что оставалось в дураке человеческим, и  был  воспринят  инструментом,
воспринимавшим до сих пор только непостижимое  излучение  новорожденных,  на
которое можно было не обращать  внимание.  Но  теперь  призыв  заговорил,  и
заговорил на языке самого дурака.
   Дурак  был  осторожен  и  быстр,  внимателен  и  молчалив.  Двигаясь,  он
поворачивал широкие плечи то в одну, то в другую  сторону,  скользил  сквозь
заросли ольхи, проходил совсем рядом со  стволами  сосен,  как  будто  не  в
состоянии отвернуть от прямой линии,  соединяющей  его  с  призывом.  Солнце
высоко; направо и налево, впереди и сзади - лес; но дурак шел  своим  курсом
не сворачивая. Он подчинялся не знанию,  не  указаниям  компаса,  он  просто
отвечал на призыв.
   И неожиданно оказался на поляне. Почва  на  пятьдесят  футов  у  изгороди
выщелочилась, деревья срубили много лет назад, чтобы никто  по  ним  не  мог
перебраться через ограду. Дурак вышел из леса и  по  голой  земле  прошел  к
плотной изгороди. Вытянул руки, просунул их сквозь прутья, но они застряли в
худых костлявых предплечьях, а ноги его продолжали двигаться, они скользили,
как будто одной силой воли он мог  пройти  через  частокол  и  непроницаемые
заросли падуба за ним.
   Но вот постепенно он начал понимать, что преграда не  поддается.  Первыми
это  поняли  ноги,  остановились,  потом  отдернулись  руки.  Но  глаза   не
сдавались. Взгляд с мертвого лица устремлялся  за  железо,  сквозь  заросли,
готовый взорваться ответом.  Раскрылся  рот,  и  оттуда  послышался  хриплый
скрежещущий звук. Дурак никогда раньше не пытался  заговорить  и  сейчас  не
смог: это его действие было не средством, а следствием, словно  слезы  после
потрясающего музыкального крещендо.
   Дурак боком пошел вдоль изгороди: ему невыносимо было  отворачиваться  от
призыва.

***

   Весь день, всю ночь и половину следующего дня шел дождь, а  когда  солнце
взошло, дождь пошел снова -  вверх:  свет  устремился  с  тяжелых  жемчужин,
лежащих на роскошной свежей зелени. Некоторые жемчужины съеживались,  другие
падали, и земля мягким голосом, голосом листвы и цветов, благодарила.
   Эвелина сидела на окне, опираясь локтями о подоконник,  прижав  ладони  к
щекам, слегка улыбаясь. Она негромко запела.  Ей  самой  было  странно  себя
слышать: она понятия не имела о музыке. Читать она не умела, и никто  ей  не
рассказывал о музыке. Но оставались  птицы,  иногда  в  крыше  звучал  фагот
ветра; слышала она и крики маленьких существ  из  той  части  леса,  которая
принадлежит ей, и более смутно - из той,  что  не  принадлежит.  И  из  этих
звуков она складывала свою песню, сопровождая ее  необычными  колебаниями  в
высоте. Пела без всяких усилий, свободно.
   Но я никогда не касалась радости, Не должна касаться радости. Красота,  о
красота прикосновения, Расстеленная, как лист, и ничего между мной и  небом,
кроме света.
   Дождь  притрагивается  ко  мне,  Ветер  гладит   меня,   Листья,   листья
прикасаются ко мне...
   Долго она издавала музыку без  слов,  музыку  молчаливую,  беззвучную,  и
смотрела, как дождевые капли падают в сверкающем полдне.
   Хрипло:
   - Что ты делаешь?
   Эвелина вздрогнула и повернулась. За ней  со  странно  напряженным  лицом
стояла Алишия.
   - Что ты делаешь? - повторила она. Эвелина сделала неопределенный жест  в
сторону окна, попыталась заговорить.
   - Ну?
   Эвелина повторила жест.
   - Там, - сказала она. - Я.., я... -  Она  соскользнула  с  подоконника  и
встала. Вытянулась как можно выше. Лицо у нее раскраснелось.
   - Застегни воротник, - приказала Алишия. В чем  дело,  Эвелина?  Расскажи
мне!
   - Пытаюсь, - мягко, но напряженно ответила Эвелина. Застегнула  воротник,
и руки ее упали на талию. Девочка прижала их. Алишия подошла ближе и  отвела
руки.
   - Не делай так. Что ты.., что ты делала? Ты говорила?
   - Да, говорила. Но не с тобой. И не с папой.
   - Здесь больше никого нет.
   - Есть, - возразила Эвелина. Неожиданно  у  нее  перехватило  дыхание.  -
Коснись меня, Алишия.
   - Коснуться тебя?
   - Да, я.., я хочу  этого.  Только...  -  Она  протянула  руки,  и  Алишия
попятилась.
   - Мы не прикасаемся друг к другу, - сказала она мягко,  словно  не  могла
преодолеть шок. - В чем дело, Эвелина? Ты больна?
   - Да, - ответила Эвелина. - Нет. Не знаю. - Она  повернулась  к  окну.  -
Идет дождь. Здесь темно. А там так много солнца, так много... Я хочу,  чтобы
солнце было на мне, чтобы было тепло, как в ванне.
   - Глупо. Тогда в ванне стало  бы  светло...  Мы  не  говорим  о  купании,
дорогая.
   Эвелина взяла с сидения у окна подушку. Обхватила ее руками  и  изо  всех
сил прижала к груди.
   - Эвелина! Прекрати!
   Эвелина повернулась и посмотрела  на  сестру,  как  никогда  не  смотрела
раньше. Рот ее дернулся. Она закрыла глаза, крепко закрыла, а когда  открыла
снова, из глаз потекли слезы.
   - Хочу! - воскликнула она. - Хочу!
   - Эвелина!  -  прошептала  Алишия.  С  широко  распахнутыми  глазами  она
попятилась к двери. - Я должна сказать лапе.
   Эвелина кивнула и еще крепче прижала к себе подушку.

***

   Придя к ручью, дурак присел на корточки  и  принялся  смотреть.  Подлетел
лист, остановился в воздухе, присел в реверансе, потом продолжил  свой  путь
сквозь изгородь и исчез в узкой щели в зарослях падуба.
   Дурак раньше никогда не размышлял дедуктивно, и, может  быть,  стремление
мысленно проследить за листом родилось не сознательно.  Но  он  проследил  и
обнаружил,  что  изгородь  укреплена  в   бетонном   дне   ручья.   Частокол
перегораживал ручей от одного берега до другого; ничего  крупнее  листа  или
веточки не могло проскользнуть. Дурак спустился в воду, прижался  к  железу,
бил по затопленному основанию. Глотнув воды,  он  закашлялся,  но  продолжал
бить, слепо, настойчиво. Схватив обеими руками прут, потянул. Железо порвало
кожу. Дурак взялся за другой прут, потом еще за один,  и  неожиданно  нижняя
часть прута застучала о нижнюю поперечную перекладину.
   Результат, отличный от предыдущих попыток. Вряд  ли  дурак  осознал,  что
означает эта разница, понял,  что  железо  проржавело  под  водой  и  потому
ослабло; но он почувствовал надежду, просто потому, что  результат  оказался
другим.
   Дурак сел на дно ручья, погрузившись в воду по подмышки, ноги  прижал  по
обе стороны от задребезжавшего прута. Взял прут в  руки,  набрал  воздуха  и
потянул изо всех сил. В воде показалась красная струйка и  потекла  вниз  по
течению. Дурак наклонился