Лахтин пожал плечами.  -
Из детства что-то, не помню...
   - Значит, было царство?
   - Какое еще царство?! - вскочил Лахтин. Он  наконец,  достал  портмоне,
приоткрыл его, закрыл, снова открыл.
   "Не знает, как поступить, - брезгливо  подумала  Ляля.  -  Боится,  что
швырну его сребреники ему в лицо. Если все доставать, то  и  отдавать  все
надо. Отсчитывать неудобно. А все отдавать не хочется".
   - Ты не  жмись,  -  грубо  сказала  она.  -  Я  за  четыре  года  много
заработала. Так и быть - облегчу тебе душу. Ты же  половину  грехов  сразу
спишешь. Откупился, мол... А про царство упоминала, так это  опять-таки  о
душе. Было же у тебя хоть что-нибудь там раньше.
   - Не твое дело! - окрысился  Лахтин.  Он  отсчитал  несколько  купюр  и
демонстративно швырнул их на диван. - Было и есть.
   - Было, конечно, - согласилась Ляля. - Маленькое, захудалое.  Но  ты  и
его отдал. За коня! За то, чтобы быть на  коне.  Все  царство  души  -  за
паршивую клячу удачи... Говоришь - есть? Ой ли.
   - Плевал я на твое царство! - фальцетом выкрикнул он  и,  натыкаясь  на
вещи, пошел в коридор. Хлопнула дверь.
   Маленькая  женщина  опустила  руки  и  посмотрела  на  пол  так,  будто
несла-несла гору посуды и вдруг все разом уронила.
   Заплакать или рассмеяться?
   Она все-таки заплакала. Разбитого  не  жаль.  А  вот  украденного  жаль
всегда.


   Сушь, которая две недели подряд стояла над Гончаровкой,  в  этот  вечер
как-то притомилась. Дождя ничто не предвещало,  но  давление  стремительно
падало, и люди, устав раньше обычного, раньше и ко сну собрались.
   К полуночи чистые звезды подернулись дымкой, но в селе все  еще  стояла
настороженная,  болезненная  тишина.  Не  шелохнется  пыльная  листва,  не
прогремит ведро о сруб колодца, не коснется ласково слуха девичий смех.
   Часом позже с юго-запада, где уже несколько раз сверкали сухие зарницы,
на Гончаровку  стремительно  надвинулся  широкий  грозовой  фронт.  Звезды
погасли,  будто  их  задул  промчавшийся  над  селом  ветер.   Обрадованно
прошумела листва. В ответ небо грозно заворчало и воткнуло в каменный  лоб
ближайшего холма молнию. Хлынул дождь.
   Захар лег рано, но уснуть долго не мог. Ломило в висках, перед  глазами
мельтешили белые мухи. Он ворочался,  представляя,  как  его  письмо  едет
где-то в почтовом вагоне, пытался мысленно заглянуть в квартиру Сергея, но
почему-то, кроме зеркал и ковров, ничего не  мог  представить.  В  богатых
домах, говорят, всегда много ковров. Наверное, есть еще книги. Ведь Сережа
- его Сережа! - как-никак ученый. Почти  что  профессор.  Вспоминал  Захар
также жену сына, а особенно внучку, но и из этого  ничего  не  получилось.
Видел-то он их всего раз, лет шесть назад, да и то мельком. Не пойдешь  же
сдуру в хату, когда там гости... Если бы он знал, что не  чужие  они  ему.
Если бы знал!
   Грома Захар, как ни странно, не слышал, а вот  лопотание  дождя  уловил
сразу.
   "Слава богу, - подумал он, улыбаясь про себя. - Напоит наконец землицу.
Пыль прибьет, окна промоет".
   С этой мыслью Захар заснул.
   И приснился ему сон...
   Будто по всей Гончаровке вишня цветет. Много ее - как до  войны.  Садок
возле садка. И везде праздничное белое сияние, музыка  и  люди.  Нарядные,
веселые. Друг другу улыбаются, друг с другом заговаривают.
   "Свадьба, что ли?" - удивился Захар.
   Пошел и он себе. Да так легко, что и не поймет: идет он или летит.
   Тут музыка громче заиграла. Быстро. Горячо.
   Люди перед Захаром расступились. И деревья в сторону тоже отошли.
   Глядит Захар, а перед  ним  посреди  сада  его  сын,  Сергей.  Молодой,
красивый. И сорочка  на  нем  белая,  вышитая.  Лица,  правда,  толком  не
разглядеть: солнце землю пригрело, парует она  и  вся  как  бы  в  мареве.
Пляшет сын. Голову запрокинул, руки в сторону развел,  будто  всех  обнять
хочет, улыбается. И все по кругу, по кругу. Быстро, легко, красиво.
   "Молодец, сынок!" - хотел крикнуть Захар, да так и занемел.
   Вдруг увидел он, что никакой это не пар, а  дым  горький.  И  не  комья
молодой земли под босыми ногами сына,  а  головешки.  Да  не  остывшие,  а
бело-сизо-алые. Смотреть на них - и то больно!
   "Беги, Сережа! Ко мне, сынок!" - кричит Захар и с ужасом понимает,  что
не слышно его голоса. Нет его!
   И  люди  не  слышат,  ни  о   чем   не   догадываются.   Ходят   рядом,
переговариваются, на Сергея уважительно поглядывают. Танцует мол, красиво.
   Рванулся Захар к сыну, а ноги - ни с места.
   Тут Сергей лицом к нему повернулся.
   Оказывается, на лице его вовсе не улыбка, а мука лютая.  Плачет  он,  а
слезы  жар  сразу  сушит.  Зовет  отца  -  губы  только  в  гримасу   боли
складываются.
   "Где ты, дождь?! - обратился к небу Захар. И опять без  слов:  -  Спаси
сына моего! Погаси угли!"
   Нет дождя.
   А Сергей уже последние силы теряет. Шаги его по  огню  все  неувереннее
становятся, все медленнее. Вот-вот упадет.
   Напрягся Захар так, что жилы на шее вздулись, прорвал-таки немоту.
   "Подожди, сынок, я сейчас..." - крикнул он и проснулся.
   Ничего не понимая, Захар несколько минут всматривался  во  тьму.  Перед
глазами все еще стояло обезображенное болью лицо  сына,  грозно  светились
раскаленные угли.
   "Что за наваждение? - испуганно подумал старик,  вспоминая  подробности
сна. - Не к добру такие танцы".
   Захар встал с кровати, поспешно закурил. Он так  разволновался,  что  в
груди опять закололо, будто сердце при  каждом  ударе  натыкалось  там  на
осколок стекла.
   "Письмо - ерунда, - подумал Захар. - Непонятное оно, одни намеки. Да  и
идти  будет  дня  три-четыре.  Дурень  я,  дурень.  Такая  радость  -  сын
отыскался, а я письма  шлю.  Ехать  надо!  Самому.  Лететь!  Самым  скорым
самолетом. И не когда-нибудь, а прямо сейчас. Утречком".
   Он включил свет и стал собираться в дорогу, прикидывая, какие  гостинцы
можно взять в Киев и какие слова он скажет своему Сереже.


   Придерживаясь за перила лестницы, Лахтин вышел на улицу.
   Некоторое время бездумно стоял возле дома Ляли, не зная куда идти и что
делать. Непостижимо! Его Мышка - и этот... брезгливый, уничижительный тон.
Продуманные  фразы  и  суждения,  будто   она   зачитывала   обвинительное
заключение.  Но  главное  -  их  суть!  Все  преувеличенно,   тенденциозно
подобрано, заострено.  Чтобы  больнее  ранить!  Царство,  душа,  деньги...
Получается, что он чуть ли не губитель человечества.  Какая  муха  укусила
Ляльку? Откуда у женщины такая рассудочность и рационализм? Возможно, он в
чем-то и был не прав. Невнимательный  там,  эгоистичный.  Но  ведь  такова
современная жизнь. Так-живут если не  все,  то  многие.  Никто  никому  не
нужен, Ляля. И я тебе, значит, не нужен... Боже, как давит в груди! Я стал
истериком... Ничего страшного не произошло. Ну озлилась Лялька, наговорила
гадостей. С кем не бывает. Не прогнала ведь, не  оттолкнула.  Значит,  все
образуется.
   Лахтин спустился мимо "Детского мира" на  Крещатик,  выпил  в  автомате
газированной воды. Немилосердное солнце плавило асфальт, загоняло прохожих
в тень.
   "Надо вызвать машину, - подумал Лахтин. - А Мышку придется подержать на
расстоянии. Или вообще... С глаз долой - из сердца вон".
   Он нашел в кошельке двухкопеечную монету, зашел в телефонную будку.
   -  Света,  я  на  Крещатике,  -  сказал  Лахтин  секретарше.  -  Найди,
пожалуйста, Виктора. Пусть подъедет ж "Детскому миру".
   Он повесил трубку,  и  тут  сердце  его  подозрительно  замерло,  будто
поднималось, поднималось  по  лестнице,  а  затем  споткнулось  и  с  ходу
перепрыгнуло полпролета.
   Лахтин вернулся к автоматам  и  на  всякий  случай  проглотил  таблетку
новокаинамида,  запив  ее  теплой  водой.  Затем  прошел  к  троллейбусной
остановке, присел в тени.
   - Ну где же ты, Злодей?! - привычно позвал он.
   Йегрес появился не сразу, а как бы  просочился,  будто  дым,  из  кроны
дерева.  В  нем  что-то  клубилось  и  посверкивало,  пока  из   тьмы   не
сформировался человеческий облик.
   - Привет, Чудовище, - сказал двойник  и  присел  рядом  с  Лахтиным.  -
Достукался? Я тебя утром предупреждал.
   - Не надо, - поморщился тот. - Мне и без тебя тошно.
   Он подумал, как бы удивились люди, если бы  увидели  рядом  с  ним  его
негатив, да еще бестелесный.
   - Сейчас тебе вдвойне тошно будет, - заявил Йегрес. - Я ухожу от  тебя,
родственничек. Навсегда.
   - Как?!  -  мысленно  вскричал  Лахтин.  -  И  ты  уходишь?  Вы  что  -
сговорились с Лялькой? Впрочем, чепуха. Ты не можешь уйти. Ведь наши  миры
сопредельные, зеркальные.
   -  Еще  как  могу,  -  Йегрес  вздохнул.  -  Наши  миры,   оказывается,
расходятся. Кроме того, мне запретили с  тобой  встречаться.  Наши  умники
считают, что мы плохо влияем друг на друга. И даже больше того...
   - Я - на тебя? - удивился Лахтин.
   - Получается, что так, Чудовище. - Йегрес пожал  плечами,  черные  губы
сложились в улыбку. - Ты  и  впрямь  оперился.  Стал  быстрее  соображать,
появилась решительность. Можно уже за ручку не  вести...  Умники  говорят,
что наши отношения мешают сосуществованию двух миров. Мы расталкиваем  их,
как два одноименных заряда.
   - Не слушай их, Злодей! - то ли про себя, то ли вслух взмолился Лахтин.
- Нам хорошо вдвоем. Мы ругаемся, но мы  и  дополняем  друг  друга.  Кроме
того, ты не прав. Мне трудно... решать все самому. Я привык... с тобой. Ты
всегда был рядом. Как же теперь - без тебя? Жить так сложно.
   -  Жить  просто,  -  насмешливо  прищурился  Йегрес.  -  И  не   скули,
пожалуйста. Кое в чем ты уже превзошел учителя. Далеко пойдешь, если... не
остановят. - И двойник хихикнул. - Главное - не жди милостей, как  завещал
ваш Мичурин. Дерзай, родственничек! Учти: если ты не приспособишь этот мир
для своих нужд, он тотчас приспособит тебя. Причем использует и  выбросит.
А Ляльку ты не слушай. Каждый сражается за то, что  он  имеет.  А  у  нее,
кроме души, ничего нет.
   Йегрес поднялся, брезгливо сплюнул.  Черный  сгусток  слюны  полетел  в
сторону пассажиров, столпившихся на остановке. Лахтин замер - от страха  у
него даже засосало под ложечкой. "Я пропал! Скандала не избежать.  Йегреса
люди не видят, получается,  что  плюнул  я...  Сейчас  вызовут  милицию...
Протокол, фамилия..."
   - Очнись, Чудовище! - повелительно сказал двойник. - Все я тебе дал,  а
вот от страха не вылечил. Ну, да ладно. Проживешь...
   "Не поняли! Не увидели!" - обмирая от радости, подумал Лахтин.
   - Я пошел, - напомнил Йегрес. - Будь позубастее,  родственничек.  И  не
поминай лихом.
   Он неторопливо пошел-поплыл наискосок через Крещатик.
   Лахтин, хоть и понимал, что ничего  не  случится,  весь  сжался,  когда
синий "Жигуленок" - первый из вереницы автомобилей, мчавшихся по улице,  -
врезался в расплывчатую фигуру двойника, прошил ее, а  за  ним  замелькали
другие машины, зловонно дыша бензином и перегретым металлом.
   Йегрес шел сквозь железный поток,  не  замечая  его,  и  сердце  Сергея
Тимофеевича вдруг наполнилось гордостью  за  двойника  и  одновременно  за
себя: плевали они и на людей, и на весь этот мир. Раз  их  с  Йегресом  не
видят, не замечают - тем лучше. Значит, они вольны жить, как хотят.
   - Прощай, Злодей! - прошептал Лахтин. - Не  бойся,  нас  уже  никто  не
остановит.
   Он почувствовал в себе такую силу, такую дерзкую уверенность, что  даже
прикрыл глаза, чтобы прохожие не увидели в них  торжества.  Его  буквально
распирали эти два чувства, тянули  ввысь.  И  сладко,  как  в  детстве,  и
замирает сердце от страха и восхищения. Еще немного, и  он  тоже  взлетит,
заскользит невесомо над Крещатиком - сквозь ревущий поток  машин,  усталые
дома, полумертвые от жары деревья...
   Он вдруг услышал настойчивые голоса, которые бесцеремонно  ворвались  в
его грезы, но открывать глаза не стал.
   - Расстегните ему рубашку, - сказала какая-то женщина.
   Лахтин без труда определил по голосу, что ей за пятьдесят и что  у  нее
небольшая зарплата.
   - Товарищи, может, у кого есть нитроглицерин? - вмешался мужской голос.
   "Кому-то поплохело, -  машинально  отметил  Лахтин  и  представил,  как
собираются рядом зеваки, как суетятся люди, не зная, чем помочь тому,  кто
упал на асфальт. - Мое дело сторона, я не врач. И вообще...  Могу  я  хоть
раз отключиться от суеты и никого не видеть, ни о чем не думать, ни о  ком
не переживать".
   Голоса-реплики прибывали:
   - "Скорую помощь" вызвали?
   - Да, вон тот гражданин звонил...
   - Позвоните еще...  -  Голос  был  старческий,  дребезжащий:  -  Юноша,
потрудитесь, пожалуйста, набрать ноль три.  Пока  они  соберутся,  человек
помереть может.
   - Есть вода, - обрадовался женский голос. - Воду несут...
   "Сердце,  наверное,  хватануло,  -  подумал  Лахтин  о  несчастном.   -
Интересно кого - молодого или  старого?  Может,  все-таки  открыть  глаза,
полюбопытствовать?"
   Как бы  в  унисон  его  мыслям  в  говор  толпы  ворвался  возбужденный
напористый голос профессиональной сплетницы, боящейся пропустить зрелище и
пробивающейся, по-видимому, сейчас вперед:
   - Кому, людоньки, плохо? Дайте поглядеть, говорю. Кому плохо?



   Леонид Панасенко.
   С той поры, как ветер слушает нас

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса"
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   СНАЧАЛА ОН ПОСТРОИЛ ГЛАВНУЮ БАШНЮ - ДОНЖОН - И ПОДНЯЛ ЕЕ НА  НЕВИДАННУЮ
ВЫСОТУ.
   ЗАТЕМ В ОДНО МГНОВЕНИЕ ВОЗВЕЛ МОЩНЫЕ СТЕНЫ И ПРОРЕЗАЛ В НИХ  БОЙНИЦЫ  -
ДЛЯ КРАСОТЫ, КОНЕЧНО.
   ПО УГЛАМ ОН ПОСАДИЛ ТРИ БАШНИ ПОНИЖЕ. ИЗ ТОГО  ЖЕ  МАТЕРИАЛА  -  БЕЛОГО
СВЕРКАЮЩЕГО НА СОЛНЦЕ, КАК САХАР.
   БОЛЬШЕ ВСЕГО ХЛОПОТ БЫЛО С ДОМОМ.
   ОН СДЕЛАЛ ЕГО ПРОСТОРНЫМ,  С  ВЫСОКИМИ  СТРЕЛЬЧАТЫМИ  ОКНАМИ,  ОТКРЫТОЙ
ГАЛЕРЕЕЙ И ТЕРРАСОЙ. ГОТИЧЕСКУЮ  КРЫШУ  УКРАСИЛ  ВЫСОКИМ  ХРУПКИМ  ШПИЛЕМ,
КОТОРЫЙ ПРИШЛОСЬ НЕСКОЛЬКО РАЗ ПЕРЕДЕЛЫВАТЬ.
   ОТКРЫТОСТЬ И НЕЗАЩИЩЕННОСТЬ ДОМА НЕ СОЧЕТАЛИСЬ С  ОГРОМНЫМИ  БАШНЯМИ  И
ТОЛСТЫМИ СТЕНАМИ, НО ЕМУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НРАВИЛОСЬ. ПОХОЖИЙ ЗАМОК ОН ВИДЕЛ В
ПЯТНАДЦАТОМ ИЛИ ТРИНАДЦАТОМ ВЕКЕ, КОГДА БЫЛ МАЛЫШОМ И НОСИЛСЯ ПО  СВЕТУ  В
ПОИСКАХ РАДОСТЕЙ И ВПЕЧАТЛЕНИЙ. ЗАМОК ТОТ СТРОИЛИ, ПОМНИТСЯ, В  ШВЕЙЦАРИИ,
ДАЛЕКО ОТ КАМЕНОЛОМНИ. РАБОТЫ ВЕЛИСЬ МЕДЛЕННО -  КАМЕНЬ  ДОСТАВЛЯЛИ  ВСЕГО
ЛИШЬ НА ДВУХ ИЛИ ТРЕХ ПОВОЗКАХ. ЕМУ НАДОЕЛО НАБЛЮДАТЬ, КАК ВОЗЯТСЯ ЛЮДИ НА
СТРОЙКЕ - НЕСТЕРПИМО МЕДЛЕННО, БУДТО СОННЫЕ МУХИ. ВЫБРАВ КАК-ТО ДЕНЬ,  ОН,
ИГРАЮЧИ, НАНОСИЛ СТРОИТЕЛЯМ ЦЕЛУЮ ГОРУ ИЗВЕСТНЯКА И ГРАНИТА.
   - ТЫ ЗАБЫЛ О ВОРОТАХ, - НАПОМНИЛА ОНА.
   ОН ТУТ ЖЕ ПРОРУБИЛ В СТЕНЕ АРКООБРАЗНЫЙ ПРОЕМ, А СТВОРКИ  ВОРОТ  СДЕЛАЛ
КРУЖЕВНЫМИ.
   ЗАКОНЧИВ ГРУБУЮ РАБОТУ, ОН ВЕРНУЛСЯ К ДОМУ И УКРАСИЛ ЕГО ГОРЕЛЬЕФАМИ  И
АНТИЧНЫМИ  СКУЛЬПТУРАМИ.  ЗАТЕМ  БРОСИЛ  НА   СТЕНЫ   И   АРКАДУ   ГАЛЕРЕИ
ЗАМЫСЛОВАТУЮ ВЯЗЬ ОРНАМЕНТА. В СТРЕЛЬЧАТЫХ ОКНАХ ОН УСТРОИЛ ВИТРАЖИ.
   ДЕЛО БЫЛО СДЕЛАНО.
   ОНО СТОИЛО ПОХВАЛЫ, И ОН ТЕРПЕЛИВО ЖДАЛ ЕЕ.
   - НО ВЕДЬ Я НЕ БУДУ ЖИТЬ В ТВОЕМ ЗАМКЕ, - СКАЗАЛА ОНА.


   Мария уже не загорала, а просто лежала на берегу, не  имея  сил  лишний
раз подняться и  окунуться  в  море.  Солнце  плавило  ее  тело,  дурманом
вливалось в жилы. Еще немного -  и  закипит  кровь,  задымится  шоколадная
кожа, вспыхнут волосы...
   - У нас с тобою никогда не будет детей,  -  лениво  сказала  Мария,  не
открывая глаз.
   В красном сумраке, которым сквозь плотно сомкнутые  веки  наполнило  ее
солнце,  возникли  какие-то  невнятные,  бессвязные  слова   -   бу-бу-бу.
Пробились извне и проняли. Это голос Рафа. Он, по-видимому,  удивлен.  Или
ехидно справляется о здоровье. Не перегрелась ли, мол, она?
   - Дело не во мне, - пояснила Мария. - Ты ужасно нудный, Раф. Я от твоей
болтовни всякий раз засыпаю. А во сне детей делают только лунатики.
   Она засмеялась, представив, как два лунатика на ощупь ищут друг  друга,
а затем молча  предаются  любви.  С  бесстрастными,  окаменевшими  лицами,
похожими на посмертные маски, с открытыми глазами, в  которых,  будто  две
льдины, плавают отражения луны.
   - Не сердись, - ласково сказала она, зная, что  Маленький  Рафаэль  уже
тянется к рубашке и шортам. У него, как  у  большинства  недалеких  людей,
гипертрофированное  чувство  собственного  достоинства.  К  тому   же   он
совершенно не понимает юмора. - Ты ведь уверен, что я поломаюсь, поломаюсь
и выйду за тебя замуж. Но этого никогда не будет. Оба мы по-своему  правы.
Зачем же все усложнять и портить друг другу нервы?
   Он  бросил  что-то  сердитое.  Нечто  вроде:  как  мы  можем  быть  оба
одновременно правы, если... Нет, какой он все-таки нудный!
   Ей опять заложило уши, хотя Мария сегодня ни  разу  не  ныряла.  Бывает
такое: тебе говорят, а ты не слышишь. Смотришь на собеседника будто  через
толстое стекло и не понимаешь - чего эта обезьяна так кривляется?
   Обиделся. Уходит. Беги, Раф, беги! Завтра ты как ни  в  чем  не  бывало
приедешь к ужину и будешь опять приторно ласков и предупредителен.  Такие,
как ты, таких женщин, как я, не  бросают.  Извини,  Раф,  но  сегодня  мне
хочется побыть одной.
   Взревел автомобильный мотор.
   "Наконец-то!  -  подумала  Мария.  -  Только  не  перегазовывай,  а  то
застрянешь в песке и мне опять придется с тобой возиться..."
   Уехал!
   Мария открыла глаза, огляделась.  Вокруг  -  ни  души.  Песчаные  дюны,
сонное море. Только на  западе,  километрах  в  двух  отсюда,  едва  видны
деревья и дома. Там, конечно, на пляже полно, не то что здесь -  на  косе.
Впрочем, уже полдень, и все нормальные люди обедают или  отдыхают.  Хорошо
все-таки быть ненормальным и жить, как тебе хочется.
   На западе, в выжженной пустыне неба, висело одинокое облако.
   "Будет дождь, - лениво подумала Мария. - Парит еще с утра".
   О Маленьком Рафаэле она больше не вспоминала.  Уехал  -  и  пусть.  Она
всегда говорит, что думает. Пора бы ему привыкнуть.
   С самого утра Марию одолевало какое-то смутное томление и беспокойство.
Хотя неправда. Когда проснулась, ничего подобного  не  чувствовала.  И  за
завтраком все было в порядке.  Потом  за  ней  заехал  Рафаэль.  Она,  как
всегда, не захотела садиться в его машину - чтобы позабавиться  на  шоссе.
Раф не любит, когда она впритирку подводит свою не раз битую малолитражную
козявку с проржавевшим дном  к  его  самовлюбленному  бульдогу  или  пулей
выскакивает  вперед,  чтобы  лихо  развернуться  перед  самым  носом   его
автомобиля.
   "И все-таки - откуда это томление? Оно появилось  здесь,  на  берегу...
Все время как будто  чего-то  ждешь.  Все  время  кажется:  что-то  должно
произойти... Тяжелый штиль и каменно неподвижное море.  Засахарившееся  от
зноя небо... Все это  давит  на  мозги.  По-видимому,  падает  атмосферное
давление... Это  томление  похоже  на  ожидание  перемен.  Хочется,  чтобы
проснулся ветер, налетел шторм.  Чтобы  взял  эту  полусонную  землю,  как
погремушку, и устроил хорошенький тарарам".
   Но ветра не было, и Мария вновь прикрыла глаза.
   Ее опять заполнили покой и красный сумрак.
   И вдруг...
   В ее дрему нежданно-негаданно вплелись странные звуки.
   Зашипели тысячи змей.
   Зажужжали миллионы злых пчел.
   Откуда-то взялись десятки поездов и закружили  вокруг  нее,  грохоча  и
воя.
   Мария вскочила, открыла глаза и тут же зажмурилась - в  глаза  швырнуло
песком.
   Она слабо вскрикнула, не  понимая,  что  происходит,  и  еще  не  успев
испугаться.
   В следующий миг на нее дохнуло нестерпимым жаром.
   Воздух куда-то девался, будто его и не было.
   Его раскаленные остатки обожгли горло, и вместо крика  из  груди  Марии
вырвался стон.
   Жесткие огромные ладони подхватили ее, сорвали купальник.
   Горячие и шершавые, как наждак, они ласкали ее с  таким  нетерпением  и
страстью, что испуганной Марии показалось: вслед за одеждой о  нее  сейчас
сдерут и кожу.
   Она попробовала открыть  засыпанные  песком  глаза,  но  слезы  и  боль
заст