.
   "Мне тоже не больно, - чуть дрогнули ее губы. - Я испугалась  за  тебя.
Там что-то сжалось - и вот..."
   После этого они прожили в любви и согласии  еще  сорок  четыре  года  и
несколько дней.
   Утром  пришли  рабочие,  за  два  часа  собрали   металлические   леса,
подготовили площадку для работы, инструменты и ушли.
   Все бы ничего, но они зачем-то прикрыли фигуру Натали грубым  полотном.
Атланта обуял ужас. Зачем? Что они хотят с ней сделать?  Почему  набросили
на ее лицо эту грязную тряпку?
   После обеда на леса поднялись реставратор и два его помощника.  Полотно
с Натали сняли, я Атлант немного успокоился.
   - Смотри-ка, - удивился реставратор. - Как живые! Безвестный мастер - и
такое гениальное решение. Настоящая сюжетная сценка - "Усмирение гордыни".
   - Дружок у нее серьезный, - согласился один из помощников. - Глаз с нее
не сводит.
   - С чего, маэстро, начнем? - деловито поинтересовался другой.
   - Пожалуй, с этой красавицы, - сказал реставратор, любуясь  Кариатидой.
- Она меньше пострадала. Всего одна трещина.
   Он достал из кармана маленькую металлическую линейку  и  воткнул  ее  в
трещину, чтобы замерить глубину разлома.
   "Убийца! - безмолвно вскричал Атлант. - Что ты делаешь! Прочь от нее!"
   Одним нечеловечески мощным  усилием  он  оторвал  от  свода  руки  и  с
грохотом, рассыпаясь на куски, бросился на обидчика возлюбленной...
   ...Рану на голове  перевязали  дважды,  но  повязка  вновь  просочилась
кровью. Реставратор  поморщился  от  боли,  наклонился  и  взял  из  груды
обломков кусок  мрамора,  который  пять  минут  назад  был  лбом  красавца
Атланта.
   - Кто бы мог подумать, - озадаченно сказал он помощникам,  -  что  этот
дьявол вдруг ни с того ни с сего обрушится?



   Леонид Панасенко.
   Поливит

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса"
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Она услышит мой голос и улыбнется. И повернет ко мне  вдруг  прозревшее
лицо. "Оля, - скажу я, - здравствуйте, Оля". И добавлю  свой  традиционный
вопрос: "Вы снова видели цветной сон?" Почему все же так получается -  она
видит цветные сны, а я - только черно-белые, да  и  те  несуразные...  "Не
обижайтесь на судьбу, Егор, - скажет  она  ласково.  -  Лучше  расскажите,
какие эти листья. Я насобирала по дороге целую охапку..."


   - Ох и надоели мне эти  дежурства,  -  ворчит  Славик.  -  Так  и  лето
прошло...
   Он стоит у стены-окна, смотрит на хмурую реку. Горошины дождя деликатно
постукивают в стекло, мокрые деревья жмутся поближе к станции, и на  пляже
сейчас ни души.  Это  к  лучшему:  Когда  солнце,  когда  Днепр  буквально
закипает от тел, Славика и  вовсе  заедает  хандра.  Он  с  угрюмым  видом
садится во второе кресло и от нечего делать подключается к  Джордже.  Этот
однорукий румын, заядлый альпинист, подбирается нынче со своей  группой  к
вершине Эвереста...
   Я знаю, о чем Славик может сейчас распространяться до бесконечности.  О
том,  что  "Поливит",  при  всем  уважении  Славика  к  Службе  Солнца,  -
архинеразумная  затея.  Поливит  -  много   жизней.   Так   названа   наша
экспериментальная станция. Здесь установлено два аппарата,  которые  могут
подключить мозг любого человека к сознанию одного из двухсот "актеров". Их
отбирали долго, с такими придирками, какие не  снились  и  космонавтам.  Я
втайне восхищаюсь нашими "актерами".  Это  люди  кристальной  нравственной
чистоты и огромного духовного богатства. Одни согласились  на  эксперимент
добровольно, других упросила Академия наук.  Вы  только  подумайте,  какое
надо иметь мужество, чтобы позволять каждому кому не лень  жить,  пусть  и
недолго, твоей жизнью.  "Актерами"  их  назвал  какой-то  остряк-самоучка.
Действительно, о какой игре может идти речь? Просто  живут  хорошие  люди.
Живут красиво и чисто. А мы этим пользуемся... Мы говорим им:  "Разрешите,
я побуду немного вами..."
   - Кого-то уже несет нечистая сила, - сообщает  бодренько  Славик.  -  И
дождь ему нипочем.
   Конечно, он грубит нарочно, но мне все равно неприятно. Коробит.


   Старик был шустрый и  разговорчивый.  Он  смешно,  словно  мокрый  пес,
отряхнулся у порога, заспешил к креслу.
   - Вижу, первый сегодня. Повезло. Между прочим, я вообще везучий.  Жизнь
вспомню - ни одного дня не  жаль.  Все  в  удовольствие.  А  теперь  решил
посмотреть, как другие по скользкой  палубе  ходят.  Без  кино  чтобы.  Из
первых рук.
   Старик  мне  сразу  чем-то  не  понравился.  Болтает  много:   "Все   в
удовольствие..." От такого гурмана, и стошнить может. Я отвернулся и  стал
молча настраивать поливит.


   Это,  Оля,  кленовый  листок.  Маленький,  будто  детская   ладошка   с
растопыренными пальцами. А вот потертые медные пятаки. Да, да. Они  сейчас
висят на осине, как старая кольчуга богатыря. Это листья осины, Оля...
   Господи, почему я уже полгода рассказываю тебе  об  осенней  листве,  о
застенчивых - ведь они поэтому и мигают - звездах, о карнавальных  нарядах
цветов, что приткнулись в углу лабораторного стола, рассказываю  обо  всем
на свете и не могу объяснить элементарное? Простое, как дождь.  Объяснить,
что я люблю тебя, Оля.
   - Знаю, знаю. Все абсолютно безопасно, - пел дальше старик. - По инфору
слыхал. И что  море  удовольствия  -  знаю.  Хочешь  космонавтом  стать  -
пожалуйста, спортсменом - пожалуйста, полярником - по...
   - Помолчите, пожалуйста, -  нейтральным  тоном  говорит  Славик.  -  Вы
мешаете нам работать.
   Он уже надел  старику  на  голову  шлем  с  биодатчиками,  и  тот  чуть
испуганно косит глазом на панель, где пульсирует двести рубиновых зрачков.
Двести нитей натянуто над миром, двести чутких струн... Тьфу, чепуха какая
в голову лезет.
   - Не сочтите нескромным.  -  Востроносенькое  лицо  старика  напоминает
сейчас маску многоопытного дипломата. - Может, есть что интимненькое? Нет,
нет, - вдруг пугается он. - Я не то имел в виду. Что-нибудь  такое,  когда
замирает сердце. Юность, очарование.  Как  писал  поэт:  "Я  помню  чудное
мгновенье..."
   - Такого не держим, - хмуро роняет Славик. - Кстати, распишитесь здесь.
Напоминание совета Морали о неразглашении сугубо личных  сцен,  свидетелем
которых вы случайно можете стать.
   - Позвольте, -  возмущается  старик.  -  Я  же  не  мальчик.  И  почему
свидетелем? Участником...
   Славик включает канал, и  докучливый  посетитель  замирает  с  открытым
ртом. Его уже нет. И слава богу.  Откуда  только  такие  берутся?  Реликт,
живое ископаемое, а не человек... Кто же он теперь? Я  смотрю  на  надпись
возле потухшего глазка. Композитор Денис  Старшинов.  Он  недавно  куда-то
скрылся из Москвы. Говорят, заканчивает симфонию. Ну, давай, дедуля,  хоть
напоследок узнай, что означают слова - душа поет...
   Старик тихонько стонет. Он полулежит в кресле: губы  плотно  сжаты,  на
лбу легкая испарина. Это не страшно.  Реакции  при  контакте  двух  психик
бывают самые удивительные. И, кроме того, поливит действительно безвреден.
Это уж точно известно!
   А теперь вернемся к  тому,  о  чем  я  только  успел  сообщить,  но  не
объяснил. Архинеразумной затеей Славик, конечно, считает не сам поливит, а
эксперимент по его широкому применению. То  есть  эту  станцию  на  берегу
Днепра. "У нас даже нет социального адреса, - горячится он. - Если поливит
- новый вид искусства, то оборудуйте им  все  площади  Зрелищ,  и  дело  с
концом. А ведь  еще  неизвестно,  не  сковывает  ли  он  свободу  личности
"актеров",  не  заставляет  ли  добровольцев  подыгрывать.  Поэтому  лучше
вернуть аппарат ученым. Врачам и психиатрам он нужен для получения  точных
диагнозов. Старому океанологу поливит, скажем,  позволит  увидеть  глазами
ассистента  извержение  подводного  вулкана.  Калеки  при  помощи   нашего
аппарата смогут на время  избавляться  от  своих  физических  недостатков.
Глухие - услышат, немые - заговорят, а слепые..."
   - Здравствуйте, ребята, - говорит Оля.
   Этот старик так забил голову, что мы  прозевали  ее  приход:  никто  не
выбежал навстречу, не помог подняться по лестнице. Оля стоит  у  двери  и,
улыбаясь, вытирает мокрое от дождя лицо, поправляет волосы. В этот миг мне
кажется, что это дождь заставил ее зажмуриться. Сейчас Оля вытрет ладошкой
лицо, откроет глаза... Но чудеса, увы, случаются только  в  очень  хороших
книгах.
   - Я насобирала по дороге целую охапку  листьев,  -  говорит  девушка  и
протягивает пышный сентябрьский букет".
   - А мы вас заждались.
   Мой голос чуть-чуть фальшивит. "При чем здесь мы? - читаю  я  вопрос  в
хитрющих глазах Славика. - Я, конечно, уважаю Ольгу, но  заждался  ее  ты,
Егор, ты".
   Глупости это, Ольга. Нет  во  мне  жалости,  ни  капли.  И  не  ищи  ее
понапрасну. Разве потребность говорить и говорить с тобой - жалость? Разве
то,  что  я  вздрагиваю,  завидя  похожий  силуэт,  и   сердце   замирает,
предчувствуя твой приход, похоже на жалость?
   Ты снова напоминаешь о своей беде? О печальной ночи, в которой  живешь.
Ты боишься, Оля, что эта ночь потом испугает меня. Так  нечестно,  родная.
Какое отношение имеет твоя слепота к моей любви?


   - Это нас дед  уморил...  -  рассказывает  Славик  и  удачно  имитирует
просьбы посетителя, его "интимные" интонации.
   - Я не  поленился  расшифровать  в  его  медкарточке  запись  районного
психиатра, - продолжает он. - "Потребитель. Психика стабильна, блокирована
от нежелательных  внешних  раздражителей.  Духовный  мир  беден.  Комплекс
удовольствий".
   - Бедняга, - вздыхает Ольга. И уже  тревожно:  -  Может  быть,  еще  не
поздно? Может, ему еще можно помочь?
   - Ты думаешь, он поймет? - быстро спрашивает Славик. - Поймет, что  всю
жизнь был статистом, мешал  другим,  возмущал  всех  бесцельностью  своего
существования?
   - Не знаю, - говорит задумчиво Ольга и подходит ко  второму  креслу.  -
Поливит - сложная штука.  Сильного  он  окрыляет.  Нет,  наверное,  ничего
прекраснее, чем убедиться - люди высоки  и  чисты,  ощутить  сладкий  вкус
чужой жизни, согреться теплом друга. А вот слабого поливит может убить. Я,
наверно, преувеличиваю...
   - Что-то он поймет, - соглашаюсь я. - Хотя бы свое одиночество.
   Время сеанса прошло. Старик невидящими глазами смотрит  на  нас,  потом
хватается за шлем, будто  у  него  собираются  отнять  последнюю  радость.
Просит:
   - Еще! И побольше людей.  Если  можно...  Это  удивительно...  Горение,
подвиг, счастье. Неужели это не только  красивые  слова?..  Если  можно  -
покажите других... Как они?
   Столько  мольбы  в  его  голосе,  столько  унижения,  что  меня   всего
передергивает. Я нажимаю второй клавиш.
   На этот раз старик не сразу входит в контакт. Он ловит мою руку и снова
шепчет:
   - Еще!
   И  тогда  Славик  уменьшает   время   сеанса,   переводит   аппарат   в
автоматический режим. Это называется "эстафетой" -  занятие  утомительное,
но интересное; даже чертовщиной отдает. Ты словно  в  духа  превращаешься,
который облетает принадлежащие ему души... Щелк  -  прошло  десять  минут.
Теперь наш старик работает  в  Индии  на  уборке  риса.  Управляет  звеном
комбайнов или лежит в тени, отдыхает. Щелк!  Повар-программист  одного  из
лучших ресторанов Парижа. Отец семи детей. Наверное, самый добрый  человек
в мире!  Щелк!  Путешественник-яхтсмен.  Вместо  крови  -  смесь  перца  и
горчицы. Щелк!.. И ты все время молод и силен. Щелк! Щелк! Щелк!
   Славик сварил кофе. По своему рецепту - с  солью.  Мы  прихлебываем  из
неуклюжих керамических чашек,  а  Оля  читает  свои  стихи  из  последнего
сборника. Потом замолкает, поворачивает лицо в сторону кресла,  где  лежит
старик, прислушивается.
   Тот неспокоен. То  что-то  забормочет,  то  всхлипнет  протяжно,  будто
жалуясь, то улыбнется. Счастливо-счастливо.


   Помнишь, любимая, свое первое счастье? Первый - сеанс, когда ты плакала
от  радости,  что  наконец  увидела  мир.  Ты  кружилась  по  лаборатории,
взмахивала руками - ловила и ни за что  не  хотела  отпускать  свою  синюю
птицу. Ты расцеловала тогда и меня, и Славика, и даже шлем  поливита.  Мне
тоже хотелось расцеловать эту удивительную машину,  подарившую  тебе  весь
мир, а мне - тебя.
   Контакты у  тебя  получались  неглубокие,  чужой  мозг  не  гасил  твое
сознание. Кстати, разве я не  говорил,  что  так  бывает  только  с  очень
сильными людьми, большой  воли?  Так  вот.  Однажды  я  подключил  тебя  к
испанскому рыбаку Артуро Васкесу. И ты  начала  читать  чьи-то  прекрасные
стихи. О море, о звездах...

   Море
   смочило песок,
   море взбегает на камни,
   лижет мои ступни,
   как старый
   ласковый пес.
   Отбегает
   и снова накатывает,
   дышит,
   роняет изо рта пену,
   в которой влажно поблескивают
   кристаллы звезд
   и пузырятся песни матросов,
   спящих на дне с женщинами,
   чьи тела из кораллов и соли.

   В тот день, Оля, я спросил тебя: "А  почему  вы  никогда  не  пишете  о
любви?" Ты повернула ко  мне  сразу  ставшее  строгим  лицо,  помедлила  с
ответом.
   - Это слишком  высоко.  Будто  в  горах.  А  там  легко  заблудиться  и
пропасть.


   - О-ох, - протяжно стонет  старик.  Руки  его  мечутся,  он  побледнел,
судороги сотрясают тело.
   - Отключай, - испуганно командует Славик.
   Он быстро делает старику инъекцию  кардинизина.  Мы  видим,  как  плохо
нашему раннему гостю, и уже раскаиваемся, что согласились на его  уговоры.
Почти три часа "эстафеты" - это не шутка.
   Старик еще слаб. Он задыхается от злости,  тоски,  презрения  к  самому
себе и шепчет:
   - Назад! Верните мне молодость. Сделайте хоть  что-нибудь.  Я  не  хочу
умирать таким, таким... Возвратите меня. Я хочу иначе. Начать  все  снова.
Иначе... Возвратите!
   Он опять требует. Но уже не зрелища, а невозможного. Требует  спасения.
Мы не волшебники, поймите это, милый  дедушка.  И  простите  эту  странную
машину - подивит...
   Старик хлопнул дверью. Он еле идет, и его модные перламутровые  ботинки
загребают в лужах мертвые листья. Мне больно смотреть  на  него.  Это  тот
случай, когда приходится разводить руками: поздно,  жить  будет,  но  душу
спасти невозможно.
   - Когда мы наконец засядем за отчет? - вопросительно ворчит  Славик.  -
Три месяца! Три месяца сидим на этой станции и  не  можем  уразуметь,  что
внутренний мир человека не может быть и  никогда  не  станет  общественным
достоянием...
   - Вы, наверно, устали, ребята? - робко спрашивает Оля. -  Я  ненадолго.
Загляну куда-нибудь - и домой. Так  хочется  побыть  зрячей,  полюбоваться
осенью.
   И уже тревожно - ко мне. Ищет лицом, будто радаром:
   - Вы не сердитесь на меня, Егор? А то все молчите и молчите...


   Ласковая моя. Смешная девчонка. Несмышленыш упрямый. Я мало знаю  слов,
в которые сразу веришь. Ну как тебе рассказать, что дождь уже  кончился  и
стволы желтого света выросли в нашей роще? Что  засыпает  полуденным  сном
речка  и  вода  тщетно  пытается  смыть  у  берега  отражения  багряных  и
золотистых крон. Как объяснить тебе, Оля,  что  сейчас  мне  тоже  хочется
писать стихи?
   Вот что и сделаю. Не скажу тебе ни слова, а  сяду  в  свободное  кресло
поливита и подключу твое сознание к себе... И тогда ты сама все поймешь. И
узнаешь, почему я так упорно молчу.


   Я словно невесомый. Словно хватил лишку молодого вина. Молча сажусь  во
второе кресло. Надеваю биошлем. Лицо Ольги  все  еще  ищет  меня,  ожидает
ответа.
   - Подожди еще минутку, Оля... - шепчу я.



   Леонид Панасенко.
   Мостик через ночь

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса"
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   То была хорошо знакомая Антуану картина. Солнце стояло в зените и  жгло
землю зноем. Возмущенные сосны щедро стряхивали хвою, и она  хрустела  под
ногами, словно пересохшее белье в крепких руках...
   Кроме людей, в тени прятались самолеты. Их  крылья  вспоминали  небо  и
временами вздрагивали то ли от незримых воздушных потоков, то ли от тайных
желаний...
   Воплощением полного покоя простиралось  на  востоке  Средиземное  море.
День за днем оно смиренно дремало за широкими спинами скал...
   Знакомая картина. Успевшая надоесть.
   Антуану сказали примерно так: "Вы уже вдоволь налетались. Вы не  имеете
права так рисковать жизнью..."
   Экзюпери ответил:
   - Это невозможно. Теперь я пойду до конца. Я думаю, уже недолго.
   Что он имел в виду? Не знаю. Спустя несколько дней Антуан добавил:
   - Я нуждаюсь в этом. Я  испытываю  в  этом  одновременно  физическую  и
душевную необходимость...
   Что стояло за словом? Возможно, неудовлетворенность миром, в котором он
столько страдал.
   - Как твой малыш? - спросил Антуан и, неудачно наклонившись, поморщился
от боли. Напоминала о себе давняя хворь.
   Гавуалль смущенно улыбнулся и промолчал. Помог  товарищу  втиснуться  в
кабину, попросил:
   - Будь осторожен, Экс. Кругом "фокке-вульфы"...
   Тот махнул рукой. Ответные слова утонули в рокоте мотора.
   Небо  укачивало  самолет,  словно  капризного  ребенка.  Руки  привычно
повторяли несложные движения пилотирования,  а  мысль  умчалась  далеко...
Острая, как лучи беспощадного солнца: "Я слишком много требовал  от  этого
мира. Я бил тревогу тогда, когда люди спали после  сытного  ужина,  закрыв
уши подушкой. Только бы не слышать, о чем говорят ветер, песок и звезды. Я
сказал им в своих книгах много искренних слов, но кто гарантирует, что они
не поставят их возле кроватей, будто красиво разрисованную ширму?"
   Вспомнился позавчерашний вечер: стол, абажур, перо...
   "Стоит ли писать о таком?" - подумал Антуан и обхватил голову ладонями.
Это не принесло успокоения. Просто между его умом и  этим  безумным  миром
стали теперь ладони - между этим опасным миром, который уже не  раз  ранил
его душу... Он вновь наклонился над горьким письмом:
   "Любимая... В то время как я разгуливаю в  небе  Франции,  -  легли  на
бумагу слова, - я продолжаю оставаться зачумленным, и мои книги  запрещены
в Северной Африке".


   ...Откуда-то из середины неба неожиданно упал  черный  крест  вражеской
машины. Три пулеметные очереди вспороли утреннюю  тишину.  Плоскость  моря
перевернулась и начала медленно падать на  самолет  Антуана.  Ударила  еще
одна очередь и подожгла окружающий мир.  Антуан  даже  не  почувствовал  -
попала в него пуля или нет. Только мысли  все  вдруг  смешались,  и  в  их
калейдоскопе промелькнуло:
   "То была печальная пирушка накануне полета.
   Я был  создан,  чтобы  быть  садовником...  А  Ошеле  так  и  не  успел
попрощаться...
   Мамочка, поцелуйте меня. Я впервые прошу вас об этом...
   Мне  кажется,  что  только  в  небе  я  научился  чувствовать  нежность
звезд..."
   Самолет опять швырнуло, и все стало на свои места. Только розовое пламя
все еще пылало в  глазах.  Возможно,  от  переутомления  или  потому,  что
самолет падал, а стрелка прибора показывала - из  баков  вытекают  остатки
горючего. Антуан занялся штурвалом. Самолет выровнялся. Мотор еще  немного
тянул, хотя и захлебывался, и кашлял страшно...
   Солнце снова начало свои злые шутки.  Оно  расползлось  на  полнеба,  и
самолет из последних сил  таранил  его  ослепительную  твердь.  Вдруг  оно
словно сжалось, заголубело, гигантским  волчком  крутнулось  над  ветровым
колпаком и снова вернулось на свой пост.
   Море куда-то девалось. Вместо него неумолимо приближалась земля. Антуан
не мог хорошенько разглядеть ее, потому  что  солнце  вдруг  покраснело  и
сморщилось, будто печеное яблоко. И еще оно мешало  ему  направить  машину
так, чтобы не разбиться вдребезги.


   ...Он выбрался из-под обломков и сразу стал искать  воду.  Ее  осталось
немного - только смочить губы